Повесть эта при некоторых недостатках, о которых уже много сказано в критике, беспощадно реалистична и убедительна в изображении древнего патриархального кержацкого быта со всей бесчеловечностью его «древлеотческих устоев». Как справедливо заметил критик А. Михайлов в предисловии к сборнику В. Астафьева «Ясным ли днем» (Вологда, 1972), «забывать об этом нельзя, тем более, что ныне порой проявляется склонность к идеализации патриархальной старины, к сглаживанию противоречий общественного развития».
С глубокой и страстной неприязнью относится Астафьев к собственничеству, к бесчеловечью и дикости, которых, на его взгляд, было немало в прежней деревенской жизни. Именно в них, да в духовном рабстве религии усматривает он истоки многих нравственных бед прошлого.
Органично и сильно звучит в книгах Астафьева и тема интернационализма — как естественного, будто воздух или вода, постоянного, глубинного свойства народной жизни. Объединение, а не разъединение людей утверждается писателем и в повести «Стародуб», и в «Перевале», и в повести «Кража», где писатель нарисовал трогательный образ старшего друга Толи Мазова, осетина Ибрагима. И повесть «Последний поклон» открывается новеллой о Васе-поляке, слепнущем музыканте-скрипаче. Автор повести вновь услышал его музыку, музыку далекого, почти забытого детства, когда стоял последней военной осенью на посту в небольшом польском разбитом городе: «Музыка властвовала над оцепеневшими развалинами, та самая музыка, какую хранил в сердце, словно вздох родной земли, человек, который всю жизнь не видел родины и всю жизнь тосковал о ней».
Творчество Астафьева пронизывают близкие его сердцу, излюбленные лейтмотивы, которым он хранит верность из повести в повесть, и один из них — музыка, таинство приобщения к ней прекрасной души деревенского мальчишки. За этим — своеобычность понимания Астафьевым деревни и ее людей, как открытого, а не замкнутого в себе, отгороженного от мировой цивилизации, динамично развивающегося мира. Замкнутость, закрытость, ориентация исключительно на «древлеотческие устои» ведет, как убедительно и неоднократно показано писателем, к выморочности и дикости, к тому именно, что именуется идиотизмом деревенской жизни.
Деревня в творчестве Астафьева приемлет все ветры и бури мира, она подвержена его влияниям, органически включена в жизнь общества, устремлена к свету, знанию, цивилизации. К интеллигентности и образованности в лучшей своей части деревня относится с уважением и почтением.
Чистота взгляда на народную жизнь с особой, на мой взгляд, резкостью проявилась в драматичнейшей повести Астафьева «Кража», в свое время блистательно проанализированной в книге «Идущим вослед» Александром Макаровым. Не претендуя на подробный разбор этой повести о детском доме в Заполярье в конце тридцатых годов, напомню лишь о его воспитателях и наставниках, готовых в любой момент «броситься и оборонить своих учеников, помочь им в беде, облегчить и улучшить людскую жизнь». Это заботы и хлопоты не только директора Репнина, но и «хозяина» строящегося в условиях вечной мерзлоты города, в прошлом красного комиссара Ступинского, они-то и составляют, пожалуй, основное содержание повести.
Та борьба, которую ведет за жизнь, за души детей бывший белый офицер, и тем не менее гуманный, добрый человек Валериан Иванович Репнин, как бы освещается внутренним спором его с комендантом города Ступинским. На свой страх и риск Ступинский назначил ссыльнопоселенца Репнина, человека грамотного и любящего детей, директором детского дома. Спор этот выигрывает большевик Ступинский; сама жизнь заставляет Репнина, как и Ступинского, понять, что революция, при всех подчас трагических трудностях строительства новой жизни, явилась величайшим гуманистическим актом в истории. Ее нравственность вбирала в себя не только общечеловеческие ценности, которые стремится укреплять в душах детей Репнин, но и революционные, подлинно гуманистические принципы, прежде недоступные ему. «Многие борются за счастье всех людей, но у них есть противники, которые хотят счастья только для себя, — разъясняет воспитанникам эти принципы Ступинский. — И с ними приходится бороться. Боролись мы. Может быть, и вам придется. Наверное придется».
В повести «Кража» воссозданы колоритнейшие детские характеры, поставленные в обстоятельства трагедии, — открытого поначалу и добру и злу деревенского мальчишки Толи Мазова, тяжко обиженной жизнью, но доброй и светлой Зины Кондаковой, отпетого, до крови измордованного инвалида Паралитика, хитрована Попика и других. Пафос повести — в художническом исследовании трепетного, неимоверно трудного в этих условиях возвращения детей к человеческой совести, истинной человечности.
Мальчишка, деревенский подросток, в обстоятельствах горя и беды — такова сквозная линия в творчестве Виктора Астафьева, в его повестях, посвященных в основном трудному и героическому времени военных и предвоенных лет. И в «Перевале», повести о мальчике-сироте Ильке и его жизни среди добрых людей, и в «Краже», и в «Последнем поклоне», и, наконец, в «Звездопаде» и «Пастухе и пастушке» — по сути, один развивающийся, детский, отроческий, юношеский характер, характер нашего современника, упрямо прорастающий сквозь все жизненные невзгоды и испытания голодом, холодом, сиротством и, наконец, войной — к свету, любви, добру. И столько трудного, а подчас и страшного, жестокого выпадает на долю этого столь любимого автором — и нами — героя астафьевских повестей, что, казалось бы, проза его должна дочерна выжигать душу. А между тем она просветляет ее, более того, высекает в твоей душе свет.
В чем тайна этого, как говорилось в древности, катарсиса, что в переводе с древнегреческого как раз и означает очищение души трагедией, просветление ее?! Ответ на этот вопрос в какой-то степени заключен в своеобразнейшей «Оде русскому огороду» — лирико-патетическом повествовании, во многом публицистически продолжающем ту же тему о том же мальчике в трудных жизненных обстоятельствах, — только не о горестях, а о счастье его. О счастье быть и ощущать себя сопричастным всему живому, о таинстве слияния его с этим живым — в людях ли, в природе, которая занимает в творчестве В. Астафьева огромное место, в тех токах жизни и труда, которые с ранних лет, не взирая на все препоны, питают его душу, учат главному предназначению человека — «творить добро».
«Память моя!.. — вновь обращается он к самому себе в этом патетическом повествовании (где в сравнении с «Кражей» или «Перевалом» намеренно изменены акценты), — ...воскреси, — слышишь! — воскреси во мне мальчика, дай успокоиться и очиститься возле него». Чем же так дорог этот мальчик далеких, ушедших и таких трудных лет сегодняшнему Виктору Астафьеву? Он дорог ему не просто как пленительное воспоминание детства, он ведет за собой писателя (а следовательно, и читателя) «туда, где на истинной земле жили воистину родные люди, умевшие тебя любить просто так, просто за то, что ты есть ты, и знающие одну-единственную плату — ответную любовь».
«Озаренный солнцем» астафьевский мальчик своего рода волшебный поводырь в творчество писателя, в тот самый мир природы и труда, где в трудных, подчас трагических житейских обстоятельствах (вспомним «Перевал», «Кражу», «Последний поклон») он жил тем не менее на «истинной» земле, в окружении истинных, родных людей, руководствовавшихся в отношении к нему естественным нравственным законом жизни — человеческой совестью.
Труд и природа — в нерасторжимом одухотворенном единстве, труд и природа как образ Родины, как воплощение человечности, — вот конечный герой большинства книг Виктора Астафьева. Его проза — и в этом ее философское значение — есть исполненное любви и верности, но при всем том и глубокой объективности художественное исследование трудовой народной жизни, народной нравственности, подымающейся порой, в особенности на страницах, посвященных испытанию войной, до высот подлинного апофеоза.
В спорах, утверждающих и отвергающих патриархальность, забывается иногда главное: нравственность народа, формировавшаяся тысячелетиями труда, борьбы и преобразования земли, была в первую очередь трудовой нравственностью. Она ни в коей мере не сводится к патриархальности и является прежде всего общечеловеческой нравственностью. Наше принципиальное отношение к ней с предельной точностью выражено в Программе КПСС.
Общечеловеческие моральные нормы вырабатывались и утверждались в народном сознании — проза В. Астафьева еще одно тому подтверждение — в борьбе и противоречиях. На народную, крестьянскую, трудовую в основе своей нравственность накладывали свою печать и патриархальные, то есть добуржуазные, и мелкособственнические общественные отношения. К нравственному самосознанию народа нельзя подходить однолинейно, упрощенно, метафизически. Это мир сложный, противоречивый, а главное — непрестанно развивающийся вместе с изменением условий социального существования народа.
Для верного понимания творчества писателей, о которых идет речь, чрезвычайно важно, чтобы юные читатели, изучающие литературу, отчетливо понимали эту диалектику, чтобы они не уравнивали народность с патриархальностью, не впадали здесь в ту или другую крайность, видели жизнь в развитии и движении.
В развитии и изменениях, в реальных противоречиях движения в будущее и предстает в лучших произведениях В. Астафьева народная трудовая сибирская жизнь. Вот почему крутая, обжигающая ненависть писателя к социальному и нравственному злу, в том числе к язве собственничества, патриархальной дикости, которые подтачивали в прошлом трудовые нравственные устои деревни, органически соединяется в его творчестве с пламенным чувством любви к труженикам, в чьих душах — свет подлинной человечности, сплав общечеловеческой и новой гражданской нравственности. Это такие люди, как рабочий человек, бригадир сплавщиков коммунист Трифон Летяга из повести «Перевал», открывший в творчестве Астафьева целую галерею трудовых, народных характеров, колоритных, чистых в своей нравственной основе. Хотелось бы на будущее пожелать героям Астафьева одного: большей социальной, гражданской активности, но думается, это придет с последующим философским возмужанием писателя. Последние произведения писателя, в особенности «Пастух и пастушка», «Последний поклон», свидетельствуют, что его творчество развивается именно этим путем.