Размышление это — ключевое для идейной структуры повести. И — бесспорное, если иметь в виду мысль о Родине, Отчизне, кровной связи с землей, где ты родился и вырос, как духовном истоке человеческой личности.
Оно становится спорным, поставленное в иной, куда более обширный и абсолютный контекст.
У читателя может возникнуть впечатление, будто объяснение внутренней ущербности героев, которых он судит образом матери, автор видит в их оторванности от той естественной почвы, из которой взросла и окрепла душа Анны. От почвы крестьянской.
Но ведь почва народной, трудовой жизни не исчерпывается деревней, и крестьянский труд в такой же мере обусловливает нравственность, как и любой другой, — сельский или городской, фабричный или заводской или сугубо интеллектуальный. И душевная скудость той же Люси определяется вовсе не тем, что, став горожанкой, она «до пустоты» забыла деревню, но всем образом жизни ее души как в городе, так и в деревне. По сути дела, зависимость тут, скорей, обратная, не потому ли Люся и забыла тайну своего детства, что выросла с пустой душой?..
Неточности осмысления воспроизводимой действительности не могут не сказываться и на истинности повествования. Жертвой оказалась в данном случае Таньчора — любимица матери, которая росла человечком редкой душевности и доброты. И вот она-то вовсе не приехала из своего-далекого Киева к умирающей матери, нанесла ей самую тягостную обиду. Писателя не занимает вопрос, почему не приехала Татьяна, могла ли она — такая, какая есть, — не вырваться в родную деревню, чтобы похоронить мать. Не приехала — и все тут. Это нужно автору для сюжета и конструкции мысли, но характер, даже намеченный и действующий «за сценой повествования», рушит эту конструкцию, потому что в равнодушие и душевную холодность Таньчоры не веришь, как не веришь вместе с матерью и в то, что она не могла не приехать к ней. И удивительно ведь: именно в Таньчоре, вопреки желанию и намерениям автора, по тому немногому, что сказано о ней в повести, угадываешь натуру родную, близкую и родственную старухе Анне, в ней видишь воспреемницу света ее души.
В повести В. Распутина «Живи и помни» народные характеры, столь любимые писателем, поставлены в испытание крайнее, испытание войной. И в этом Распутин близок, верен Абрамову, Астафьеву, Носову.
Если «Последний срок» — повесть о драматической судьбе старой крестьянки, бабки Анны, то повесть «Живи и помни» — о трагической судьбе молодой крестьянской женщины Настены.
В литературе последних лет создана своеобразная галерея истинно героических характеров, характеров русских женщин. Эти своеобычные и резкие характеры, открытые современной прозой, проявляют себя, как правило, в тяжкую пору войны, в трудные предвоенные, военные и послевоенные годы.
И вот, к Катерине из «Привычного дела» В. Белова, Василисе Мелентьевне, Пелагее и Лизке Пряслиной из романов и повестей Ф. Абрамова, Фене из романа «Ивушка неплакучая» М. Алексеева, бабке Анне из повести «Последний срок» В. Распутина прибавился еще один характер, раскрывающийся в обстоятельствах исключительных, особенно тяжелых и трагических — Настена, главная героиня повести «Живи и помни».
Трудную художественную задачу поставил перед собой писатель: Настена ощупью находит, а вернее, так и не находит достойного выхода, потому что смерть человеческая, самоубийство на которое она пошла, ни решением, ни выходом быть не могут. Самоубийство Настены — это суд, высший суд над дезертиром Андреем Гуськовым, ее мужем и любимым, предавшим ее и самого себя. А впрочем, это суд и над самой собой, над своей бабьей, женской слабостью и жалостью, над своей любовью к недостойному человеку, которая оказалась в какой-то момент сильнее ее.
Удивительно сложный и притягательный женский образ создан В. Распутиным в повести «Живи и помни». Он воплощает стихию и власть добра и любви как ту всепоглощающую, бездонную силу, которая из века лежит в основе народных характеров, подобных Настене или бабке из «Последнего срока» В. Распутина или Катерине из «Привычного дела» В. Белова, Лизке Пряслиной из трилогии. «Пряслины» Ф. Абрамова. Всю свою жизнь Настена «мечтала отдавать больше, чем принимать, — на то и дана ей эта удивительная сила, которая тем удивительней, нежней и богаче, чем чаще ею пользуются». С глубоким проникновением в психологию и внутренний мир женщины рассказывается в повести об исполненной неразрешимых противоречий любви Настены к своему оборотню-мужу, о борении противоположных чувств к нему: жалости и отвращения, нежности и брезгливости, наконец, той всепоглощающей доброты, которая, казалось бы, на грани всепрощения.
Но умом своим Настена понимает, что прощения дезертиру-мужу нет и быть не может, вот почему в ее сердце зарождается своеобразное чувство вины, ее собственной вины за содеянное им. «Без вины, а повинна». Значит, чересчур сильно любила, для себя любила, чересчур сильно ждала и звала. «Раз ты сам виноват, то и я с тобой виноватая. Вместе будем отвечать. Если бы не я — этого, может, и не случилось бы. И ты на себя одного вину не бери... Плохо, значит, я тебя остерегала. Или не говорил ты мне, раз не выдержал, или не хватило на тебя моей заботы, или еще что. Ты от моей вины не отказывайся, я ее все равно вижу», — втолковывает она Андрею, который не в силах даже понять ее, не в силах понять всю меру и степень ее подвижничества, самоотречения и любви, которые для нее-то и не самоотречение вовсе, но порыв души, естественный, как дыхание. Повесть В. Распутина как раз и передает всю степень подвижничества в любви русской женщины, способной, как когда-то героини Достоевского, взять на себя вину другого, разделить ее с любимым, сколько бы страшной ни была эта вина и расплата за нее.
Это внутреннее чувство вины, которое все острей овладевает Настеной и достигает трагической остроты, когда она уже не может скрывать беременность — результат тайной своей любви, быть может, как ничто другое, обостряет противоречие, изначально заложенное в той жизненной ситуации, в которую она попала. Противоречие между таким высоким и неоспоримым человеческим чувством, как любовь, и той особой социальной ситуацией, в которой это чувство, как оказывается, не имеет права на существование, становится и бедой, и виной.
Повесть «Живи и помни» не только и, пожалуй, не столько о любви, сколько о войне, Великой Отечественной войне, о том, что значила эта война для народа и каждого человека. Страницы, рассказывающие о подвиге сибирской деревни в годы войны, о том, как работали на колхозных полях и на лесозаготовках оставшиеся без мужиков женщины и дети, как приходили похоронки, как возвращались с войны редкие, оставшиеся в живых покалеченные солдаты; страницы о том, как пришла в деревню весть о конце войны, о праздновании нищей и голодной деревней долгожданного Дня Победы, пожалуй, лучшие в повести. Такая суровая и неподдельная правда жизни встает с этих страниц, что она с неумолимостью заставляет и нас, читателей и Настену по-новому взглянуть и на ее любовь, и на ее беду.
Однако понимание этой высокой и суровой правды, когда сама Настена жестоко судит себя за свою любовь, и читателям и Настене, да, похоже, и самому автору дается не сразу. Ибо поначалу кажется, что любовь, как высокое и святое человеческое чувство, всегда права, права, несмотря ни на что, а следовательно, на взгляд автора, права и Настена в своей мечте о счастье, которого она не по своей вине была полностью лишена. Читая повесть, явственно ощущаешь, видишь воочию, как непрост был путь автора к точному нравственному решению поставленной им перед собой и читателем проблемы, через какие сложные внутренние противоречия пробивался он. В тексте, в художественной плоти произведения заметны следы этих противоречивых исканий, его непростого пути к истине. Они заметны и в некоторых длиннотах, интонационных неточностях, преувеличениях, в чрезмерности иных акцентов, размытости других. Но, быть может, как раз эта недосказанность, представляемая читателю свобода размышления над прочитанным, составляет дополнительную прелесть повести, ибо, пускай в ней не все до конца додумано, зато многое с удивительной прозорливостью таланта угадано. А это позволяет читателю додумывать самому.
И ты начинаешь вместе с Настеной и автором все в большей степени убеждаться и понимать, что бывают в жизни такие исторические эпохи, когда любое естественное чувство человека может и должно в той или иной мере уступить дорогу общественному долгу, когда может оказаться преступной сама любовь. Настена скоро понимает, что она преступила черту и оказалась одна против всех, оказалась в своей родной деревне «чужой, посторонней, не смеющей отзываться на их слезы и радости и не решающей внимать им в разговорах и песнях». Она не жила, а «скрадывала» жизнь, и даже праздник Победы, «этот великой радости и муки праздник людской», она отмечала, стесняясь и совестясь людей. «Стыдно... Почему так истошно стыдно и перед людьми, и перед собой? Где набрала она вины для такого стыда? Что теперь с ним делать?..»
Безмерность, бездонность ее любви и вины, готовность пойти на все, даже на то, чтобы в таких страшных для нее обстоятельствах родить ребенка, — это и мера испепеляющего, животного эгоизма, и бессердечности дезертира Гуськова. Ведь и ребенок-то ему нужен не ради любви к ней или к нему, но лишь ради одного: самооправдания. Значит, будет продолжение рода, значит, не зря бежал!..
Нравственная позиция автора в отношении дезертира Гуськова недвусмысленно определена, — да и странно думать, что она могла бы быть иной. Иногда кажется, что она подчеркнута даже с излишней навязчивостью, чем нарушается порой художественная цельность этой повести. Гуськова судит не только смерть и вся судьба Настены. Его судит мучительной болью и недоуменным презрением старик отец. Его судит жизнь деревни военных лет, ее бесконечный труд, голод, неустроенность и военное лихо — бессчастье, похоронки и вернувшиеся с фронта безрукие мужики, судит весь дух, вся нравственная атмосфера, атмосфера всенародного подвига, освободительной народной войны, столь характерная для тех лет и столь точно воспроизведенная в повести. Его судит автор. Чего стоит хотя бы уже приводившийся в критике символический эпизод, когда затаившийся в лесной заимке дезертир от одиночества, заброшенности и злобы на весь мир начинает подражать волкам — учиться — похоже и страшно — выть по-волчьи!