Наметившийся социальный подход критики к повести «Белый пароход», ее попытки так истолковать философскую притчу писателя тут же вызвали резкое несогласие. Литературовед Т. Наполова в статье «Национальная самобытность литературы и духовный облик героя» (журнал «Волга», 1972, № 10) вновь вернулась к «Белому пароходу», чтобы высказать свою убежденность в том, что пафос повести — именно и как раз «в утверждении национальных начал, национальных традиций, в поэтизации духовного опыта наций». Причем опыт этот критиком берется вне какой бы то ни было социальной дифференциации, как целостный и неизменный. Т. Наполова не согласна с критиками, которые видят в этой повести неприятие «метафизически-неизменной национальной сущности, безразличной к ходу времени и истории». Более того, будто бы при переиздании повести «Белый пароход» автор, внеся некоторые изменения в журнальный вариант, усилил национальный пафос и звучащую в ней и прежде идею «преемственности высших духовных и нравственных ценностей киргизского народа». Он сделал это будто бы за счет усиления звучания образа шофера Кулубека в повести, а также подчеркнув тему злого «рока» в судьбе старика Момуна, то есть, по мнению Т. Наполовой, полностью защитив его, — ибо прежде «критики уничижительно отзывались о Момуне, тем самым субъективистски истолковывая идею повести». В чем суть этого «субъективизма», понятно, — в утверждении, будто в повести «Белый пароход» Ч. Айтматов показал «бессилие патриархальности».
Но обратимся к повести. Для каждого внимательного читателя повести очевидно, что автор ее относится к старому Момуну вовсе не однолинейно, что Ч. Айтматов всем сердцем любит и жалеет расторопного Момуна. «Прозвище такое Момун заслужил неизменной приветливостью ко всем, кого он хоть мало-мальски знал, своей готовностью всегда что-то сделать для любого, любому услужить», — сообщает писатель. При всей мягкой ироничности, с которой он ведет рассказ об этом своем герое, Ч. Айтматов настойчиво стремится передать всю меру тепла, грусти и нежности, с которой относится не только к мальчику, но и к деду, олицетворяющему для мальчика свет добрых человеческих начал.
Нет сомнения, что, по глубочайшему убеждению писателя, ценности нравственного опыта и устремлений народа, которые брезжат, светятся в поэтической легенде о Рогатой Матери-оленихе, завещавшей людям «дружбу и в жизни и в памяти», — общечеловеческие, а следовательно, и наши ценности. Эти естественные ценности реально живут в сердце старого Момуна, «добряка» Момуна, и в душе мальчика, в их любви друг к другу, в их отношении к природе и к людям, в их противостоянии быкоподобному Орозкулу с «красным, низко заросшим лбом».
Орозкул порвал с традициями трудовой народной морали. Он относится к жизни с полнейшим нигилизмом и цинизмом: «... Какая там, к черту, олениха, когда за копейку готовы друг другу в горло впиться или в тюрьму засадить! Это в прежние времена люди верили в олениху. До чего же глупые и темные были тогдашние люди, смешно! А теперь все культурные, все грамотные! Кому нужны они, эти сказки для малых детей», — спорит Орозкул с Момуном. Казалось бы, он, в отличие от Момуна, современен.
«Современен» — по формам проявления своей потребительской сущности. Современен его комплекс: «Вот там, в городе, жизнь, так жизнь! Туда бы двинуться, там бы где пристроиться. Там умеют уважать человека по должности... Эх, взыграл бы я, как сытый конь на овсе!» Об этой неудовлетворенной страсти Орозкула знает и старый Момун: «Только бы ему было хорошо. Все вокруг должны угождать ему... Хорошо еще, когда сидит такой вот в горах, в лесу и под рукой у него народа — раз-два и обчелся. А ну, окажись он у власти повыше? Не приведи, боже...»
Но нет, не современен Орозкул по внутренней сути своей. Он — потомок тех, кто оскорбил, по легенде, когда-то Рогатую Мать-олениху, обрек на несчастья и раздоры род бугинцев. А оскорбили, обидев ее, говорится в легенде, сыновья богатого бая, решившие убить марала, чтобы водрузить оленьи рога на могиле своего усопшего отца.
«Старики возмутились:
— По какому праву убили марала? Кто посмел поднять руку на потомство Рогатой Матери-оленихи?
И им отвечают наследники богача:
— Марал убит на нашей земле. И все, что ходит, ползает, летает в наших владениях, от мухи до верблюда, — это наше. Мы сами знаем, как нам поступить с тем, что наше. Убирайтесь».
Дух собственничества — вот что, по легенде, убило совесть и человечность в таких людях, как Орозкул, что заставило Рогатую Мать-олениху увести последних детей своих, а с ними добро, правду и красоту за далекий перевал...
Не лишена социальных начал старинная легенда, которая в назидание современникам приводится в повести «Белый пароход»!
Уже в этом, в толковании зла жизни, воплощенного в повести в образе Орозкула, Ч. Айтматов расходится с Вл. Солоухиным, с тем пониманием повести, которое высказано Т. Наполовой. По идее Вл. Солоухина, отсутствие красоты и веры в душе Орозкула делает его таким, каков он есть. По мысли Ч. Айтматова, зависимость тут иная! Вчитайтесь еще раз в текст легенды, на которой основана повесть: дух собственности и наживы, то есть социальная действительность, — вот что заставило бугинцев когда-то забыть заповеди Рогатой Матери-оленихи, заповеди добра и красоты. «...Там, где деньги, слову доброму не место, красоте не место».
Разница подходов немалая!
Ибо если прав Вл. Солоухин и элемент духовности в жизни зависит от «мечты, сказки, красоты, веры», если бездуховность возникает не в силу реальных, земных, социальных начал, но потому, что люди утратили красоту, веру, то есть — бога в душе, то где выход?.. В обретении людьми новой «мечты»?.. На путях старого Момуна? Нет. Вл. Солоухин сам ясно определил один из идейных мотивов повести: «Непротивленческая философия жизненного поведения (Момуна. — Ф. К.) терпит крах, — пишет он, — поскольку приводит к чудовищному результату. Мальчик со своим цветком в душе остается один».
Но если прочно стоять на почве реальной действительности, реальных отношений между людьми, на почве социальной и классовой, то будут очевидны действительные, а не фантастические истоки бездуховности Орозкула и ему подобных, обозначенные, повторяю, в сказке, в легенде. Власть денег, наживы, собственности, то есть реальных общественных отношений, убивала в людях красоту и духовность. Эта власть порабощает душу Орозкула — в полном противоречии с традициями трудовой народной морали и основами нашей жизни.
Вспомним, с каким остервенением рубит Орозкул рога убитой старым Момуном белой маралицы, той самой Рогатой Матери-оленихи, которая, по глубочайшему убеждению мальчика, вернулась к бугинцам:
«...Орозкул с пьяным упорством продолжал четвертовать за сараем голову Рогатой Матери-оленихи. Можно было подумать, что он совершал долгожданную месть.
— Ах ты, сволочь! — с пеной у рта пинал он голову сапогом, точно мертвая голова могла его слышать: — Ну, ты врешь! — налетал он с топором снова и снова. — Не я буду, если не доконаю тебя. На тебе! На тебе! — крушил он топором».
Когда человек весь уходит в пьянящую жажду приобретательства, животного эгоизма, все, что несет на себе отблески человечности, высоких нравственных чувств, — непереносимый для него укор. Вот откуда эта неукротимая жажда мести. Такого рода активности Орозкулу не занимать стать!.. Силы добра в столкновении с таким вот Орозкулом потерпели поражение; старый Момун потерял самого себя; мальчик погиб.
Так, может быть, утешиться тем, чем утешился Вл. Солоухин? «Красота не победила этих лишенных какой бы то ни было одухотворенности людей, но зато она покидает их, — и в этом, может быть, ее победа». Какой холод таится в этих строках!..
И как резко рознятся они со словами Ч. Айтматова, венчающими повесть и на внешний, поверхностный взгляд в чем-то даже совпадающими столько что процитированными выше:
«Ты уплыл. Не дождался ты Кулубека... Ты уплыл. Одно лишь могу сказать теперь — ты отверг то, с чем не мирилась твоя детская душа. И в этом мое утешение. Ты прожил, как молния, однажды сверкнувшая и угасшая. А молнии высекаются небом. А небо вечное. И в этом мое утешение. И в том еще, что детская совесть в человеке как зародыш в зерне, — без зародыша зерно не прорастает. И что бы ни ждало нас на свете, правда пребудет вовеки, пока рождаются и умирают люди...»
Небо Чингиза Айтматова — да простится мне этот парадокс — на земле. И финал повести «Белый пароход», та самая гибель мальчика, за которую его столь сурово осудил Д. Стариков, — это трагедия высочайшей силы, трагедия, исполненная веры в человека и зовущая нас к социальной активности.
Именно этот мотив социальной активности, связанный с большим, современным миром, усилил Ч. Айтматов при переиздании повести. В финале ее, об этом как раз и пишет Т. Наполова, вновь появляется шофер Кулубек. В развязке повести мальчик тормошит сраженного горем и позором старика: «Ата, а Кулубек приедет?.. Скажи, Кулубек приедет?..» И далее автор от себя добавляет: «Как жаль, что не дождался ты Кулубека. Почему ты не побежал на дорогу... ты непременно встретил бы его. Ты бы узнал его машину издали. И стоило бы тебе поднять руку, как он тотчас бы остановился. —Ты откуда? — спросил бы Кулубек. — Я к тебе! — ответил бы ты. И он взял бы тебя в кабину. И вы поехали бы. Ты и Кулубек. А впереди по дороге скакала б никому не видимая Рогатая мать-олениха. Но ты бы видел ее».
Т. Наполова в этом видит усиление Ч. Айтматовым «национального пафоса» звучания повести, ссылаясь на то, что мальчик и Кулубек принадлежат к «роду бугинцев», что в основе отношений мальчика и Кулубека лежит будто бы «идея кровного родства». Но кровное родство связывает между собой и мальчика, и старого Момуна, и Орозкула! Что-то не очень прочно оно их связывает. Что же касается Кулубека, то с первой минуты знакомства, когда мимо кордона проезжала «целая колонна машин» и вели их «молодые джигиты» — «красивые, бравые, веселые», и среди них «молодой парень в солдатской одежде — в бушлате, но только без погон и военной фуражки», — именно он олицетворял для мальчика большой современный мир. Тот самый мир, воплощением которого был для мальчика и «белый пароход» на рейде — сказка его мечты. Та самая сказка, куда он и уплыл в минуту отчаяния, обернувшись рыбой... Мальчик ушел из жизни, потому что не мог примириться со злом. Его смерть зовет нас к социальной, гражданской активности в борьбе.