Конфликт этот выписан в повести с большой художественной силой. За ним — все та же проблема, давно и страстно волнующая В. Тендрякова: преодоление в жизни всех скреп и пут, мешавших и мешающих еще проявлению и развитию в людях подлинно социалистических, одухотворенных и высоконравственных начал. Начал гражданственности.
Пути и методы пробуждения социально активной, гражданской, общественной личности, воспитание в людях, тружениках чувства социальной ответственности, высокоразвитого общественного самосознания — вопрос, к которому писатель обращается не только в прозе, но и в публицистике, благо здесь — простор для прямых размышлений и выводов. Этот вопрос — в центре его очерка «Новый час древнего Самарканда», опубликованного в 1975 году в журнале «Дружба народов». В. Тендряков поехал в древний Самарканд не ради экзотики, но ради того, чтобы на передовом, современном опыте организации труда хлопкоробов «еще раз пристальней вглядеться во взаимосвязь — человек и труд». И хоть разговоры там он ведет в первую очередь о хлопке, но — «хлопок хлопком, а в голову лезут извечные вопросы человеческого бытия».
Его интересует здесь именно то, что противопоставлял в качестве реальной основы духовных ценностей человеческой личности председатель колхоза Густерин «богоискателю» Рыльникову: как в этой области, в условиях сложнейшего современного производства, удалось наладить повсеместный, всенародный, по ленинским заветам, учет и контроль коллективного труда. Он видит в этом достижение не только экономическое, но — социальное и нравственное, достижение, выражающее суть человеческих отношений в условиях развитого социализма. «Если рядовой труженик сумеет освоить учет и контроль над своим производством в целом, — утверждает писатель, — значит, он перестанет смотреть на коллективный труд сквозь узкую щель рабочего места, охватит его целиком, поймет его нужды и возможности, то есть обретет хозяйскую сознательность. Свершится величайший в истории переворот». Переворот, крайне важный для экономики, но не менее важный и для нравственности. Ибо именно «хозяйская сознательность» и превращает труд в творчество, в «школу понимания человека человеком, уважения человека человеком». «Общая заинтересованность тружеников в деле» не только убивает равнодушие к жизни и труду, но еще и учит «самой необходимой в жизни науке — общению», «взаимопониманию», а «нельзя мечтать о взаимопонимании всех членов общества, если основные человеческие отношения — трудовые — будут строиться по принципу: приказываю — исполни, знать и думать тебе необязательно...»
Владимир Тендряков интересен и значителен сегодня как художник, который не просто изображает жизнь, но напряженно думает над ней, стремится к социальному осмыслению кардинальных закономерностей и тенденций ее развития, постоянно наращивает свою философскую, теоретическую вооруженность. Его творчество — урок для тех молодых писателей, которые пока что не в силах противостоять новомодному «соблазну нутра» (выражение М. С. Шагинян), резко ограничивающему их творческие возможности, ибо невозможна большая, подлинная проза вне сферы мощной гражданской, социально-философской мысли. Проза В. Тендрякова лишний раз показывает, как растут в цене в современной нашей литературе качества таланта, честности, ума, глубокого и точного социально-философского мышления, социально-экономического анализа.
Этими своими чертами творчества В. Тендряков близок, на мой взгляд, творчеству еще одного ярко талантливого писателя, всем сердцем преданного нашей деревне, ее радостям и горестям, ее победам и бедам, — Бориса Можаева.
..Бережно храню очерк Б. Можаева «Старые земли», опубликованный в одном из номеров газеты «Труд». «Пора нам, давно пора засучив рукава браться за строительство деревни средней полосы и северо-запада России, поднимать целину, оказавшуюся в центре Отечества нашего», — писал в нем Б. Можаев, выражая общественную потребность времени, которая с таким размахом реализована партией в постановлении «О мерах по дальнейшему развитию сельского хозяйства Нечерноземной зоны РСФСР».
В очерке «Старые земли» писатель со знанием дела и кровной заинтересованностью размышлял о землях русского нечерноземья, о судьбах древнего русского поля, отвоеванного у природы в тысячелетней упорной борьбе. «Неужели она глуха к затратам, неподатлива, неблагодарна, не отдает того, что вложишь в нее? Неправда! Земля эта сумеет еще постоять за себя ничем не хуже прославленных южных черноземов». В доказательство столь оптимистического вывода писатель приводил факты — урожаи в лучших колхозах нечерноземной полосы, мнения ученых авторитетов, скажем, из 1924 года: «Предварительные, как бы рекогносцировочные исследования и опыты в России, а главное, данные Западной Европы говорят, что эти земли богатейшие, обладающие неисчерпаемым запасом всего, что нужно для самого их пышного роста и развития».
Какие условия необходимы для этого? Во-первых, капиталовложения, отвечает Можаев своим очерком, а во-вторых, хозяйское отношение тружеников к земле, говорит он своим творчеством.
Во второй половине 70-х годов русское нечерноземье получит 35 миллиардов рублей капитальных вложений.
Дело — за хозяйским отношением тружеников к земле.
Борис Можаев представляет в литературе социальную, деловую прозу о деревне. Он полемически защищает право и обязанность писателя заботиться в литературе не только о вечном, но и о гражданской злобе дня, полагая, что для истинного писателя забота «о так называемом общественном устроении» ничуть не менее важна и интересна, чем «тонкие интимные переживания, вызванные прикосновением к вечной теме любви или ненависти». Он доказывает эту мысль, ссылаясь на М. Е. Салтыкова-Щедрина.
«Олимпийское равнодушие к текущим (или, как обычно говорится, временным) интересам действительности понятно только тогда, когда интересы эти устраиваются сами собой, идут своим чередом, по раз заведенному порядку... Но когда действительность втягивает в себя человека усиленно, когда наступает сознание, что без нашего личного участия никто нашего дела не сделает, да и само собой оно ни под каким видом не устроится, тогда необходимость сознать себя гражданином, необходимость принимать участие в общем течении жизни, а следовательно, и иметь определенный взгляд на явления ее представляются настолько настоятельным, что едва ли кто-нибудь может уклониться от него».
Не будет преувеличением сказать, что в этой мысли М. Е. Салтыкова-Щедрина, приведенной Можаевым в своем вступлении к книге «Лесная дорога» («Современник», 1973), — ключ к пониманию его творчества, любимых его героев, руководящих для него идей.
Б. Можаев давно и прочно занял по праву принадлежащее ему место в той плеяде писателей, чье творчество кровно связано с миром русской деревни, ее чаяниями, заботами, надеждами и свершениями. Он близок им не только биографической сопричастностью к крестьянскому труду, но в значительной степени и своей самобытной творческой манерой и в особенности отношением к языку, как не просто первоэлементу литературы, но — непреходящей духовной ценности, условию национальной культуры. Его Федор Кузькин, герой повести «Живой», по жизненной достоверности, внутренней силе характера, речевому колориту, своеобычности духовного склада стоит в одном ряду с Иваном Африкановичем В. Белова и Михаилом Пряслиным Ф. Абрамова.
Стихия Можаева — диалог, насыщенный сочным народным юмором, комедийные сцены, начиненные ядреной шуткой, неунывающей злостью, художественный очерк с обилием метких жизненных наблюдений и гражданским публицистическим зарядом. Он любит в литературе ближний бой, но отнюдь не на короткой дистанции.
Борис Можаев — ярко выраженный социальный писатель. В ряду современных прозаиков ему ближе всего, думается, овечкинская, яшинская традиция. Традиция, которая нашла свое выражение и в сатирической новеллистике Г. Троепольского «Вокруг да около» и «Пелагее» Ф. Абрамова, деревенских повестях В. Тендрякова, «Деревенском дневнике» Е. Дороша, «Липягах» С. Крутилина, многих рассказах и повестях В. Белова, Е. Носова, В. Шукшина... Очевидна внутренняя, генетическая связь большинства этих произведений с реальной жизнью деревни, сложными социально-экономическими процессами развития и становления ее. Произведения эти возникали в предощущении, а порой — в нетерпении перемен, в устремленности к тем благотворным изменениям в жизни деревни, которые совершаются в ней усилиями партии и народа. Это проза активной социальной позиции, написанная не созерцателями, но людьми, истово и глубоко болеющими за судьбы колхозной деревни, озабоченными поиском позитивных решений в ее судьбе, прозревающими эти решения на путях социально-экономического прогресса, современных форм хозяйствования на земле. Проза высоких художественных и гражданских достоинств, она скромно росла из очерка, из непосредственных наблюдений и размышлений над жизнью деревни, из стремления к прямому активному деловому вмешательству писателя в жизнь. При таких тугих и непосредственных связях с действительностью деревня в этой прозе не была некоей абстрактной, пейзанской сельщиной, но деревней колхозной, во всей реальности ее социально-экономических и социально-нравственных связей и опосредований, со своими часто трудными противоречиями социально-экономического и духовного развития. И населена эта проза не условно литературными «дедами, хранителями столетних традиций», но колхозниками, реальными людьми, которые нелегким трудом на земле кормят державу.
Вот и Бориса Можаева — в традициях социальной прозы о нашей деревне, и в очерке, и в прозе — волнуют вполне реальные заботы и печали, завоевания и свершения колхозной деревни. Он рассказывает о ее жизни, ни в чем не поступаясь правдой. В своем вступлении к книге «Лесная дорога» Б. Можаев пишет:
«Автору хотелось бы показать, что жизнь не топчется на месте, а упорно движется вперед. Все наши сегодняшние достижения в деревне значительно выигрывают от сопоставления с недалеким прошлым, когда некоторые колхозы, как говорится, «лежали на брюхе»... Скажем проще — такой подход к явлениям жизни работает на наше время».