И когда читаешь, скажем, прозу Белова, ощущение такое, будто сама русская вологодская деревня повествует миру о своих трудах и заботах, будто полностью снята преграда между литературой и народной жизнью.
Василий Белов — настолько крупное и самобытное явление в литературе последних лет, что он заслуживает особого разговора, и непременно в связи с теми спорами о народных началах в жизни и литературе, которые сегодня идут.
Творчество В. Белова в наиболее зрелых своих произведениях спорит как с бездушием отвлеченного отношения к народу, так и с показным народолюбием. Он известен читателю повестью «Привычное дело», «Плотницкими рассказами», «Вологодскими бухтинами», книгами «За тремя волоками», «Холм», «Речные излуки» и самым первым своим сборником рассказов «Знойное лето», который вышел в Вологде, где он живет, откуда родом. Там «белая сказка» его земли, его голодное военное детство, его трудовая крестьянская юность: ремесленное училище, столярничество, работа в колхозе, потом — в районной газете, потом — Литературный институт в Москве и первая книга стихов «Деревенька моя лесная», и встреча с поэтом-земляком Александром Яшиным, который сказал ему: «Тебе надо писать прозу...».
Мы говорим порой о том или ином писателе: он хорошо слышит народную речь. О Белове так сказать нельзя: народный, исконно русский язык — его стихия, естество. Его рассказы завораживают пленительной, медвяной чистотой, пахучей вязью истинно народной речи. Они наполнены любовью к родной природе, к русской сельщине, к отчей деревне. Остро чувствует Белов запахи северного леса, скупые краски северорусского пейзажа, особый говор северорусских деревень. О деревенском труде он пишет настолько осязаемо, что кажется: человек, ни разу в жизни не державший вил, сможет, прочитав картину сенокоса в повести «Деревня Бердяйка», метать стога. Мало кто умеет в современной нашей литературе с такой естественностью и проникновенностью передать изначальное — поэзию труда земледельца, красоту творений рук человеческих. Труд в его рассказах и в самом деле предстает как творчество, как колдовство, как таинство, — именно с таким ощущением читаешь страницы повести «Деревня Бердяйка», где деревенские плотники ставят дом.
Белов знает деревенскую жизнь не понаслышке — он плоть от плоти ее. Вот почему люди, населяющие его рассказы, — это живые люди, подлинно народные характеры. Это его соплеменники, и Василий Белов считает своим сыновним долгом быть их «ходоком» в литературе, рассказать всю правду о них. Он вводит нас в поэтический, хотя и очень непростой, трудный мир современной крестьянской жизни.
Поэзия и доброта рассказов Василия Белова — это поэзия и доброта истинно народных характеров, которые он умеет воплотить во всем их красочном колорите.
На прозе Белова явственно лежит печать духовных залогов народной жизни. Вот почему повести и рассказы Белова, на мой взгляд, принципиальное явление в нашей прозе. Не иссякает, не может прерваться животворная традиция русской словесности, связанная с именами Некрасова и Глеба Успенского, Бунина и Пришвина, Твардовского и Залыгина, Тендрякова и Яшина, Абрамова и Дороша. В последние годы в литературу нашу пришли писатели, достойно продолжающие эту традицию гражданской народности. Писатели, которые спорят не только с равнодушием к миру народной жизни, но и со спекулятивно показным отношением к ней. Ибо не в эстетском любовании экзотикой русской деревни — истинная народность литературы.
Все это — псевдонародность. За ней нет ни глубокого знания современной народной жизни, ни внутренней заинтересованности ее судьбой.
Подлинное народолюбие извека было сопряжено в русской литературе с гражданским отношением к жизни народа, с готовностью на борьбу за счастье его. Преданность писателя родной земле, его сыновняя любовь к ней вмещает боль, тревогу, жажду битвы, стремление видеть родину счастливой.
Так с новой остротой решается сегодня проблема народности — коренная проблема нашей литературы. И когда пойдет на уроке литературы речь об этой проблеме, неправильно игнорировать те дискуссии, которые сегодня вокруг этой проблемы идут, как неправильно, с другой стороны, представлять эти разноречия лишь сегодня возникающими, исключать их из глубинных процессов развития отечественной литературы.
В современной нашей прозе и поэзии, как это ни странно на первый взгляд, ощутимы подспудно отзвуки споров, которые шли еще столетие назад.
Изменились коренные условия нашей жизни, качественно изменилась вся атмосфера в литературе, и, конечно же, не назовешь славянофилами современных певцов родников и сарафанов; однако многие из предостережений Белинского и Чернышевского в адрес «мистических народолюбцев» остаются в силе и по сей день.
И сегодня еще порой дает себя знать крайне узкое, асоциальное понимание народности, низводящее ее до воспевания березок, родников и прочих чисто внешних атрибутов сентиментального народолюбия. За этим стоит порой наивное противопоставление деревни городу, трудовых начал интеллигентности.
Бывает и так, что эта ограниченно понимаемая народность претендует даже на исключительное положение, на своего рода монополию говорить от имени России, от имени народа, подвергая дискриминации все то, что с точки зрения этой самозванной монополии — не народ.
Надо ли опровергать подобное понимание народности, начисто игнорирующее коренные социальные изменения в нашей стране, в результате которых само понятие «народ» качественно изменилось, наполнилось новым содержанием и никак не сводится к крестьянству, да и крестьянство-то наше стало иным.
Кстати, этот процесс ломки социального и бытового укладов старой деревни, процесс противоречивый и трудный, сопряженный с экономическими и духовными издержками, вызвал в литературе еще одну своеобразную реакцию: сентиментально-романтический взгляд на крестьянскую жизнь. Истоки его самые благородные: ревностное отношение к отчей, деревенской земле, опасение, как бы не оборвались в ходе социальных и технических катаклизмов извечные духовные связи человека с землей.
Вопрос, имеющий принципиальное значение для последующего развития нашей культуры и цивилизации, для формирования духовного фундамента коммунистического общества. Этот вопрос ставит сама жизнь. Важно найти на него точный ответ. Ответ этот не может быть сентиментально-романтическим. Вот почему невозможно принять эстетизацию старины ради старины, идеализацию патриархальных форм крестьянской жизни, сентиментальные вздохи вокруг сарафанов и кокошников. И как важно учителю уметь самому и учить юных читателей соотносить явления прозы и поэзии с процессами жизни действительной, вырабатывать у них социальный и конкретно-исторический подход к литературе, с тем чтобы они могли поверять литературу жизнью, видеть за литературой жизнь. Важно опираться на свидетельства жизни и на те художественные документы действительности, которые оставила нам великая литература прошлого.
Не уйдешь от трезвого и неопровержимого факта, что патриархальный уклад быта крестьянской жизни складывался еще в пору натурального хозяйства и исторически принадлежал своему времени, что сама двойственность крестьянской природы (с одной стороны, крестьянин-труженик, а с другой — собственник) обусловливала не только красоту нравственных, духовных начал, но и идиотизм деревенской жизни, формировала разные характеры, в том числе и подобные тем, которые запечатлены в рассказе «Дома» А. Макарова.
И если уходят в небытие изуверство, жадность и деревенская дикость, трезво описанные еще Г. Успенским, Чеховым и Буниным, если сегодня на моей родной Вологодчине девушки носят не кокошники и сарафаны, а нейлоновые кофточки и современные прически, если строят там не церкви, а новые, светлые школы, если по вечерам идут не на гулянья, не на игрища, а в кино или клуб, — нечего по этому горевать.
Другая сторона вопроса — в том, что устранение противоположности между городом и деревней ни в коей мере не означает уничтожения духовной красоты деревни, прелести русской природы, перерыва нравственно обусловленных трудом на земле традиций сельщины. Новая культура, новый быт и новая жизнь деревни должны строиться на естественном многовековом фундаменте трудовых, демократических, народных традиций.
Не может не тревожить бездушность, с которой мы относимся порой к тому, что извека считалось корневой системой всей нашей духовной культуры, — к историческим, исконным традициям народной красоты. Тревожит равнодушие, с которым сталкиваешься порой у молодежи к тому, что свято: к поэзии и красоте родного края, его истории, его преданиям, его прошлому, а следовательно, и будущему.
Тревога эта в нашей литературе законна и оправданна; неоправданно, когда она оборачивается наивно-сентиментальной идеализацией старины. С подобным консервативным взглядом на деревню в свое время спорил еще Чернышевский. Уже в ту пору он явственно видел опасность приукрашивания уклада жизни старой русской деревни, ее противоречивого, во многом заскорузлого, жестокого быта, далеко не идеальных нравов, далеких от совершенства характеров. Он не принимал литературу, которая, по ироническому определению Чернышевского, идеализировала народный быт, изображала простолюдинов «такими благородными, возвышенными, добродетельными, кроткими и умными, терпеливыми и энергическими, что оставалось только умиляться над описаниями их интересных достоинств и проливать нежные слезы о неприятностях, которым подвергались иногда такие милые существа, и подвергались всегда без всякой вины или даже причины в самих себе».
Для верного понимания противоречий развития современной прозы и критики целесообразно, с точки зрения методики и методологии, опираться на факты действительности, на художественные свидетельства классиков, равно как и на те идейные богатства, которые заключает в себе наша демократическая критика.
Будучи выразителем интересов крестьянства, народа, заступницей за «оскорбленных и униженных», наша д