Принципиальное неприятие собственнических начал в крестьянской жизни — при полной родственности авторского отношения к трудовым подлинно гуманным началам народной нравственности — характерно и для повести «Русская печь» В. Ситникова. Через всю повесть проходит внутренний конфликт юного рассказчика, мальчика Пашки, от лица которого ведется повествование, с хищным семейством Агаши Степихи, жены бывшего председателя коробовского колхоза Степана Коробова. Благодаря изворотливости и спекуляции семейство это сытно и привольно прожило всю войну, но ело хлеб из-под полы, выставляя для маскировки на стол (мало ли кто придет!) лепешки из травы, какие ела вся деревня.
Конфликт этот начался задолго до войны, когда Степан Коробов с его кулацким нутром «подсидел» деда Пашки Фаддея Авдеича, первого организатора колхоза, и водрузился на его место. И добился этого потому, что своим «практицким», как он говорил, умом понимал «свою выгоду». Всю жизнь ведет Фаддей Авдеич спор с этим сытым, уверенным в себе человеком, и споры эти, воспроизведенные в книге, — одни из самых лучших ее страниц.
«По-разному мы это разумеем, — говорит он Степану Коробову о жизни. — Для меня лишку взять — невозможное дело, для тебя — проявление похвальной оборотистости». А когда тот попрекает деда, что из-за такой своей позиции «многого ли достиг, хотя мечтал о многом»? — старик непримиримо отвечает ему: «Знаешь, Степан Силантьевич, не каждый в знаменитости производится судьбой. А честным может остаться каждый. Честно жизнь прожить, честных детей воспитать — великое дело, пусть и неприметное. Я так разумею, а больше никак».
«Вот теперь ты такой, Фаддей Авдеич, каким был, когда за коммуну агитировал», — уходит от прямого разговора Степан Коробов.
Образ Фаддея Авдеича, «доморощенного просветителя» и «книгочия» — большая и принципиальная удача Владимира Ситникова. За этим характером — высокие крестьянские традиции глубокого и трепетного уважения к книге, грамоте, науке, знанию.
Не в законсервированности, замкнутости деревни, но в открытости ее всем ветрам мира, высоким и добрым влияниям человеческой цивилизации, общечеловеческой культуры, прежде всего, видят писатели истоки народной нравственности и одухотворенности. Не случайно, думается мне, следом за повестью «Русская печь» в сборнике, изданном Волго-Вятским издательством, помещен трогательный рассказ В. Ситникова «У реки Гремячей» — о красноармейце Первакове, щуплом, белесеньком, невидном вятском пареньке, который «окал» и к каждому слову «то» прибавлял. Рассказ этот о неистовой мечте красноармейца, его стремлении научиться грамоте, «науке», о том, как он изнурял себя, отдавая половину пайки хлеба шустрому и оборотистому Алешке Знаменскому за то, что тот учил его грамоте.
Не случайно добрые начала, укрепившиеся в деревне, В. Ситников органически связывает с революцией, с характером Фаддея Авдеича, еще в двадцатые годы агитировавшего крестьян за «коммуну».
Историзм подхода к народной, крестьянской жизни проявился и в диалектике развития характеров в повести «Русская печь».
Это развитие и направление всей возрастающей социальной, общественной активности героев, все большей степени зрелости их «хозяйского» чувства по отношению к жизни и родному колхозу.
А теперь — не с помощью волшебной палочки, но силою художественного и публицистического слова — перенесемся из тех давних лет в наше, сегодняшнее время, окунемся в его труды и заботы. Нам помогут в этом книжка очерков того же Владимира Ситникова «Большое новоселье», книга рассказов и очерков Евгения Лазарева, сборник «Росные травы» Леонида Воробьева. Книги писателей, сочетающих «высокую прозу» с журнализмом и очеркизмом, а потому исходивших, судя по книгам, родные, вятские, куйбышевские, костромские места вдоль и поперек, отлично знающих, что происходит сегодня, сейчас на деревенских просторах северной и срединной России. В этом смысле их свидетельства — чаще всего документальные свидетельства очевидцев и участников событий — интересны еще и тем, что они — проверка делом тех или иных тенденций развития нашей «деревенской» прозы, тех или иных настроений и поветрий в нашей литературной жизни.
Есть в книге Е. Лазарева очерк, который называется «История села Максимкина». Автор провел кропотливую работу историка-исследователя, и его архивные изыскания дали неожиданные, неопровержимые результаты, объясняющие, пишет он, горькую крестьянскую поговорку: «Нужда вперед нас родилась», развеивавшие на протяжении долгих десятилетий «золотую мечту о безбедной жизни, о веселой избе с голубыми наличниками, о сапогах с медными подковами и праздничных хороводах в троицын день».
Писатель приводит отчеты двух ревизий села Старое Максимкино Самарской губернии, расположенного на богатейших тучных землях Поволжья, — за 1858 и 1891 годы. Но этой последней, удобной земли приходилось в селе всего по три с половиной десятины на душу, причем из 1142 обитателей села «душами» считалось только 299 человек. Так что если перевести всю землю с надельных душ на количество едоков, то на каждого придется куда меньше десятины.
Ревизия насчитывала в Старом Максимкине 266 лошадей и 146 коров, — по 0,8 коровы и полторы лошади на каждый двор.
Напомнить об этих цифрах вовсе не бесполезно, потому что кое-кто подзабыл знаменитый очерк Глеба Успенского «Четверть лошади». «Ревизия стыдливо умалчивает о том, — замечает писатель, — что львиная доля всей скотины приходилась на кулацкие подворья, большинство же крестьянских дворов были безлошадными и не имели коров»; «...бороздил мужик свои десятины деревянной сохой, да жал самодельным серпом, молотил деревянным цепом. Как же тут было выбиться из нужды, мало-мальски сколотить достаток! Старики вспоминают, что все крестьянские домишки топились по-черному, в редком имелось окно со стеклом. Ходил мужик в лаптях и домотканых портках».
Герои книги Е. Лазарева, как и герои других книг, не мыслят деревню вне коллективизации.
Как радуешься вместе с автором очерков «Душа земли» или «История села Максимкина» нарисованной им картине, когда двадцать с лишним комбайнов выходят на уборку: «С мощным натужным ревом они буквально на глазах пожирали поле. Чуть не по воздуху летающие грузовики едва поспевали к переполненным бункерам, золотые блестки половы и соломенной кострики носились в солнечном воздухе. Какой-то пир техники, мастерства и азарта чудился в этом последнем аккорде жатвы».
Писатель осваивает эстетику новой деревни, индустриализации сельскохозяйственного труда, он убежден, что техника, облегчающая тяжкий вековечный труд земледельца, не убивает, не может убить поэзию сельщины, мира русской деревни. Он верит и знает, что «священное отношение к хлебу, завещанное дедами, не угасло в новой генерации крестьянства. Оно стало чем-то вроде эмоциональной окраски сельской экономики, одним из моментов, одухотворяющих труд земледельца».
Евгений Лазарев пытается — пусть робко, эскизно пока, чаще в жанре зарисовки, портрета, чем рассказа или повести — нарисовать характеры, выражающие эту «новую генерацию крестьянства», характеры современных молодых хлеборобов и механизаторов, с восьмилетним, а то и десятилетним образованием, унаследовавших подлинно народное отношение к труду и обогативших свой труд новым социальным качеством — гражданственностью.
«Схватить» эти новые характеры нелегко. Легче, конечно, живописать характеры давно и прочно сформировавшиеся. Скажем, старика Андрея Егорыча, не желающего переезжать из деревни Заречной на центральную колхозную усадьбу в Сазоновку (очерк Е. Лазарева «Крестьянское гнездо»). Или возьмем книгу «Росные травы» Леонида Воробьева — опять же старика-пенсионера Щепова, весело и шумно, но с завидной точностью комментирующего новую современную деревенскую жизнь (повесть «В гости к Щепову»). В этом случае и Андрей Егорыч у Е. Лазарева и особенно Щепов у Л. Воробьева персонажи живые, в реальной плоти психологии и чувствований, со своим «нравом» и своим языком.
Куда труднее, оказывается, нарисовать «живым» со всеми «особинками» речи и характера, скажем, молодого механизатора Михаила Катунина («Крестьянский корень» Е. Лазарева) или молодых сегодняшних ребят, живущих и работающих в костромской деревушке с чудесным названием Марс (рассказ «Соколиха с Марса» Л. Воробьева). Любопытно, что оба писателя, не оговариваясь, не зная, по всей вероятности, об опыте друг друга, нашли схожее литературное решение, подсказанное, кстати сказать, рассказом «Колоколена» Василия Белова: они рассказывают о молодых героях своих произведений устами их матерей Татьяны Макаровны в очерке «Крестьянский корень», Соколихи в рассказе «Соколиха с Марса». Если Е. Лазарев был ограничен здесь жанром документального очерка, а потому несколько скован, недостаточно свободен, то Л. Воробьев написал отличный, на мой взгляд, блистательный рассказ «Соколиха с Марса». Но хотя колоритнейшую речь свою Соколиха с Марса ведет только и исключительно о своих детях, четырех сыновьях, и из этого пронизанного юмором рассказа возникает убедительнейшая картина и в самом деле качественно новой крестьянской жизни, — реальный, обрисованный художнически характер тут один. Это характер самой Соколихи, близкий внутренне характеру Василисы Милентьевны из рассказа Федора Абрамова «Деревянные кони».
Особенностью, так сказать, новейшей прозы о современной деревне и, в частности, книг, о которых мы сегодня ведем речь, является то, что эти характеры, выражающие высокие, лучшие начала прежней крестьянской Руси, исследуются не в привычном для них русле прежнего, дедовского уклада жизни, но в ситуациях качественно новых, необычных, неожиданных для них.
Вот какова деревня в рассказах и очерках Е. Лазарева:
«Когда въезжаешь на широкую улицу Старого Максимкина, первое, что бросается в глаза, — это, я бы сказал, веселое выражение села. Дело не только в том, что дома здесь почти все новы и добротны, они искусно изукрашены по фасадам резьбой, ярко и празднично расписаны».