Это деревня с качественно новыми проблемами, которые не вставали ранее перед старшим поколением. Кстати сказать, типический социальный характер, представляющий в жизни то старшее поколение, которое проходит перед нашими глазами в книгах Е. Лазарева, Л. Воробьева, В. Ситникова, — вовсе не «деревенский мечтатель, лукавый мужичонка, балагур, чудак, мудрец, древний деревенский дед, хранитель столетних традиций», как это представляется некоторым критикам. Вернее, он, конечно, может быть и мечтателем, как Фаддей Авдеич в повести «Русская печь» В. Ситникова, и мудрецом, как Андрей Егорович в очерке «Крестьянское гнездо» Е. Лазарева, и лукавым мужичонкой, чудаком и балагуром, как Щепов у Л. Воробьева. Но вот хранителей древних столетних традиций из этих характеров никак не получается. Куда чаще они воители за традиции новые! И удивительного в этом нет, — ведь всем тем, кому сегодня за семьдесят, в начале тридцатых годов было за двадцать. Это то самое поколение, которое создавало колхозы, боролось за коллективизацию, строило новую жизнь и получало нравственную закалку именно в то воистину революционное время.
В очерковой книжке «Большое новоселье» Владимир Ситников рассказывает о беседе с оставшимися в живых старушками из его родной деревни: «Разговор идет о жизни у нас в деревне до войны. В сенокос от мужиков и баб на лугу пестро было. В деревню всегда с песней. Артельная работа, хороший трудодень, полная новизны жизнь довоенных колхозов представляются Ене, Вере и Настасье ярким и счастливым временем...» Хотя, встревает от себя в разговор автор, если настроиться на другой лад и повспоминать, как работалось тогда, сами же женщины начнут удивляться: «Жили-то как! Ни радио, ни электричества. Воду в деревянных ведрах носили. Все вручную... А с умилением вспоминаются моим собеседницам довоенные колхозные годы оттого, что тогда действительно веселее, интереснее в сравнении с единоличной стала жизнь. Кроме того, на эти годы пала молодость нынешних моих собеседниц-старушек».
В очерке Е. Лазарева «Крестьянское гнездо» мы встречаемся еще с одним собеседником такого рода — Андреем Егоровичем Плетневым. Это один из тех деревенских стариков, которые при солидной размеренности поведения склонны к философствованию и которые были когда-то, замечает писатель, ходатаями по мирским делам, главными авторитетами на сходках и вообще представляли основную мыслительную силу деревни. «Ум у него цепок и обладает характерной крестьянской здравостью, которая ни с какими науками не приходит, а дается человеку от природы, как и талант».
А беседа автора очерка с Андреем Егоровичем касается самого что ни на есть нерва, боли его жизни: один он остался в деревне Заречной, которая исчезает с лица земли. И автору, а еще более его собеседнику жаль этого древнего пепелища, где лес, прекрасные заливные луга, речка прямо под окошками. А главное, объясняет старик своему собеседнику, здесь «каждый аршин земли потом окроплен да кровью полит. Вся история перед моими глазами прошла. Сколько товарищей моих тут жизни положили, здоровье потеряли, пока до сего дня дошли...» И живет он в такой позаброшенной людьми деревне, этот деревенский мечтатель, чудак, мудрец, обуянный одним зароком, одной мечтой: «Хочу я, видишь, всю нашу линию описать: как в Заречном революция сделалась, как колхоз сколачивался — всю бытность в общем». Записи из «Истории» Андрея Егоровича, сделанные корявым языком, но таящие в себе большую социальную правду, и составляют главную основу очерка «Крестьянское гнездо».
Еще три года назад оба сына старика поднялись и съехали на центральную колхозную усадьбу в Сазоновку. Он остался один.
«— Я не держал, — говорит Плетнев. — Зачем держать! Одни останутся — другие все равно уедут. Жизни я этим не поверну. Сейчас, парень, по всей державе переселение идет. Малые селения к большим прибиваются. У нас тут, в Заречном, тридцать дворов было, когда-то отдельный колхоз считался — по теперешним временам сказать смешно, а все же колхоз. А как укрупнили, стали потихоньку жители в Сазоновку перетекать. Там и электричество, и водопровод, и всякое другое. Без этого нынешний человек жить не может...»
Такой же здравостью крестьянского ума наделен и герой рассказа Леонида Воробьева Анатолий Федосеевич Щепов. Это тип современного русского, советского крестьянина, который через всю нелегкую, сложную жизнь свою пронес, сохранил неунывающий, веселый, озорной характер деревенского ёрника и мудреца. Характер этот в чем-то близок Кузькину из повести Б. Можаева «Живой», только Щепов куда удачливее его. С лукавым юмором описывает Леонид Воробьев этого колоритнейшего человека, освещает его со стороны, через восприятие «кариспандента».
Уже первое знакомство корреспондента с колхозником, а теперь престарелым пенсионером Щеповым выдает в последнем человека с истинно хозяйской, гражданской жилкой, который, будучи на пенсии, не в состоянии проходить мимо какого бы то ни было непорядка, который думает не за себя только, а «за колхоз, общество и, по меньшей мере, за всю державу». Стоило ему услышать выстрелы браконьеров, вздумавших не вовремя охотиться в окрестном лесу, как он бесстрашно устремился в лес: «Вы что же это делаете, бардашные хари! — на высокой ноте без всякого предисловия закричал Щепов, направляясь вокруг озера прямо к ним. — Закону не знаете, порядку? Я вот вас!».
Речь его задириста, он из тех, кто, как говорится, за словом в карман не лезет, причем на все у него есть своя точка зрения, на любой вопрос готов ответ. И ответ не с бухты барахты, а продуманный, умный, точный, своеобычно выраженный.
И, конечно же, с первой встречи корреспондента со Щеповым возникает у них разговор все про то же — об уходе сельского населения, главное молодежи, о пустеющих деревнях в родной местности. «Жалко», — говорит корреспондент, выражая столь понятное, когда видишь опустевшие деревеньки, чувство.
«— А чего жалко, — возражает вдруг ему Щепов. — Куда их к ляду? Их еще до войны свозить хотели, война помешала. Куда при нынешнем хозяйстве с хуторами? Пусть поближе к центру живут». Оказывается, за этими рассуждениями у «колхозника, а теперь престарелого пенсионера» Анатолия Федосеевича Щепова целая, своего рода социологическая система, на первый взгляд несколько жестковатая, но на поверку куда более современная и жизненная, чем у приехавшего в гости в родные места корреспондента. «Едет народ, ну и пусть едет. Рыба идет на глубь, ничего худого тут нет. Малость бы побольше, конечно, нады. А так, посуди ты сам, ну ежели бы все, как до войны, остались. И ребят нарожали. И те тоже остались. Чего бы делать-то стали при теперешней технике? Валянки валять?» Это он о миграции сельского населения в город.
«— Кто хутор любит? Кто в лес глядит, кто на елку молится. Я, конечно, могу жить в хуторе. Дак то я... А молодежи шум нужен, движение, чтобы кипело все кругом... Так ты создай молодежи условия. Чтобы людно было, весело жить...» Это оно судьбе маленьких деревенек.
«— По луне катаемся, а моя старуха лен руками поднимает. Рази это порядок? Значит, когда дойдет до нас срок — такие машины дадут, что «ох»!
— Ну, а пока-то, — спорил я. — Людей пока много надо.
— Чего много, чего много? У самого райцентра птицефабрику строят, все наши птичники — курам на смех будут. Во! Свинофабрику заложили, даст за семь колхозов. Я сам на совещании был. И где закладывают — знаю. Как построят, народу там немного потребуется...» Это он о завтрашнем дне деревни.
Таков он, нынешний крестьянин Щепов, — «я завсегда в курсе. Даже старуха у меня и та в курсе. Спроси ее, она тебе всю программу выложит. Нынче, брат, все про все знают, только иной дурачком прикидывается...»
Его разухабистый с виду оптимизм, его жестокосердие («Да хрен с ними, с деревеньками!») и чрезмерная широта и мягкость суждений («Пускай молодежь себе катит, счастья ищет») поначалу настораживают. Однако по мере того, как автор все глубже знакомит нас с этим характером, по мере того, как перед нами раскрываются его глубина и своебычность, начинаешь понимать, что первоначальное неприятие его связано с тем, что это человек, не выбирающий выражений. Он всю жизнь, что называется, рубит с плеча, порой намеренно впадая в полемические крайности, он любит словесную битву, рассуждения, доказательства, спор. Причем и в споре, и в деле, говорит про себя Щепов, «я всю жизнь не осторожничал». Когда становится понятным и привычным своеобразие его натуры — проясняются и его конечные жизненные позиции, очень близкие позициям его сверстника Андрея Егоровича Плетнева из «Крестьянского гнезда» Е. Лазарева.
Экономическое и социальное обоснование этих позиций — на материале жизни кировских колхозов — предпринял в своей очерковой книжке «Большое новоселье» Владимир Ситников. Книжку эту хорошо читать вместе с повестью «Русская печь». Дело в том, что для анализа тех социальных процессов, которые идут в современной деревне, Владимир Ситников выбрал те самые родные места, которые описаны в этой его лирической повести-воспоминании. Название повесть получила потому, что в сюжетную основу повествования легла история русской печи в избе крестьянки Ефросиньи, которую клал дед рассказчика, Фаддей Авдеич, помогала ему в этом вся деревня. В повести этой мы читаем подлинный апофеоз русской печи, домашнему очагу.
Из очерковой книжки мы узнаем, что этой деревни — только в повести она названа условно Коробово, а в очерках — Мало-Кабаново — уже нет на свете. Впрочем, это было ясно уже и из последней, заключительной главы повести — о приезде в родную деревню в наши дни, где автор встретил только нескольких старух, Ефросинью в том числе. Заключительная глава эта стала в видоизмененном варианте первой главой очерковой книги «Большое новоселье». И та лирическая грусть, дымкой памяти о прошлом завершавшая повесть, — исходное настроение, с которым мы начинаем читать очерки В. Ситникова. Аналитические очерки о том коренном, глубинном, всеохватывающем процессе нашей деревенской жизни, который был первым пожалуй, уловлен и запечатлен художественно Василием Беловым в его ответном рассказе «За тремя волоками». Рассказ о том, как после долгих лет отсутствия — с войны — майор, не выдержав, решает, наконец, поехать в свои родные деревенские места, где никого из родных уже давно не осталось. Как добирается он до родных своих мест: вначале на авиалайнере, потом на поезде, потом на автомашине, как бы переправляясь из эпохи в эпоху, причем последний, самый короткий промежуток пути, всего «три волока», несколько десятков километров бездорожья от станции до дома, занимает у него не часы, как самолет или поезд, но несколько суток. И вот он у цели.