– Ну, так какое бы ты себе имя взял, если как у индейцев? Вот ты.
Я подумал, затылок почесал и говорю:
– Невидимый.
– Такое имя – Невидимый? – удивился парень.
– Да, – говорю. – Было б хорошо, если б никто никогда меня видеть не мог. Мне ничего другого не надо. Чтоб только в покое меня оставили. Не трогал бы никто.
– А я, я б хотел Медведем быть, – Хромой влезает в разговор. – Я в лесу тогда поселился бы. И не хромал. Медведи ведь не хромают? У них ведь целых четыре ноги.
– Да, – говорит Принц, а сам странный какой-то. И не нравится мне это ужасно. – Медведи не хромают. Ну, ладно! В общем, я что, пацаны, хотел сказать? Невидимый и Медведь. Я вам честное слово даю и, можно сказать, клянусь – ничего с вами хозяева не сделают. И со мной тоже. Я просто приду к ним и поговорю. А там поглядим. Может, что-нибудь придумаем. Разберемся с этой вашей фермой. Обещаю. Идет?
– Слово принца? – говорю.
Он сперва удивился, потом, видно, сообразил что-то, засмеялся, закивал.
– Ага, – говорит, – слово принца. Давайте ведите меня. Иди вперед ты, Невидимый. А ты, Медведь, устал, наверное. Давай я тебя на руки возьму, иди сюда, а то, боюсь, свалишься ты, брат, на ходу. В куст какой-нибудь вломишься и заляжешь там в берлогу до весны дрыхать…
Хромой засмеялся, потянулся к Принцу. Но тут, откуда ни возьмись, рука Михеева вынырнула из темноты и цап Хромого за шкирмон.
И голос Хозяина:
– Вот вы где, паразиты, лентяи чертовы. В лесу ошиваетесь. А хряка кто будет искать, а?
И бац – подзатыльник с размаху мне как залепит. Я чуть землю носом не запахал; если б не Принц, упал бы как пить дать. А так только ткнулся мордой в тот деревянный чемоданчик, который у него на ремне через плечо висел – что-то там загромыхало, да так, что Михей аж подпрыгнул с перепугу.
Принц меня рукой придержал, чтоб я с копыт не сверзился. И говорит тихо так – а голос у самого звенит, как у комара, когда тот кусаться летит:
– А позвольте узнать, господа, кто вы такие и почему бьете этих детей?
Тут только до Хозяина доперло, что рядом с нами кто-то чужой стоит. Разглядел Принца. И давай петь, и все этаким обиженным голосочком – мол, вы меня не за того приняли:
– Никто тут никого не бьет, господин хороший. А детям этим давно в постель пора, разве не понятно? Заботимся-мы-об-их-здоровье-и-душевно-нравственном-состоянии. Только и всего!
У него и Хозяйки подобные фразочки будто бы заранее в голове записаны и в клубочек смотаны. При нас они ими, конечно, не пользуются – ни к чему им. А вот при чужих эти клубочки сами собой разматываются, только дерни за ниточку.
Теперь-то я знаю, кто их там за ниточку дергает. У них даже глаза какие-то косые делаются, когда они такими фразами говорить начинают.
– Вы, – говорит Хозяин, – молодой человек, не волнуйтесь. Не стоит. Мы вот с вами попросим сейчас моего сына Михея отвести этих непослушных детей в их комнаты, потому что им ведь давно пора спать. А вас прошу пройти со мной в дом. Я вас со своей Хозяйкой познакомлю. В спокойной обстановке все обсудим. Мы там на дороге какой-то автомобиль видели. Правда, Михей? Это не ваш случайно? Вы один тут или с друзьями? Вам, наверное, помощь нужна? С нашей фермы можно механика вызвать. Пойдемте с нами, молодой человек.
Я на Принца смотрю и чувствую, слезы у меня из глаз вот-вот хлынут. Щиплет глаза невозможно как. А Хромой побелел лицом, испугался, и тоже, гляжу, хныкать намастырился: рот распустил, аж слюни закапали. Принц нахмурился, глянул на меня, на Хромого. Кивнул, типа, ничего-ничего, я все помню, держись, пацаны. Сжал губы и машет головой – пошли, мол! Двигай.
Ну, мы и пошли.
Хоть про хряка сразу все забыли.
Я еще подумал – может, все и обойдется в этот раз? Все-таки Принц. Я уже вроде как и сам поверил, что тот парень – настоящий принц. Разноцветный принц из разноцветной сказки. А у нас тут сказки-то все одинаковые, на один серый манер.
Как из леса вышли, Михей нас с Хромым сразу направо, в наш барак завернул. А Принц за Хозяином влево пошел, к дому. Там, в кухне, на первом этаже свет горел, и собаки в вольере тявкали. Принц нам рукой на прощание помахал и еще кулаком вот так сделал. Не знаю, что это означает. Наверно, что-то хорошее. Может, хотел напомнить, что он чемпион по бегу и плаванию? Может, так все чемпионы делают? Или принцы. Не знаю.
Больше мне с ним поговорить ни разу не довелось, так что спросить не мог. Ты случайно не знаешь, что это значит, когда кулак вот так сжимают и так вот рукой вверх? Нет? Так я и думал.
Что дальше было?
А дальше уже не очень интересно. Это ж тебе не сказки. Я ведь тебе все как есть объясняю. Чтоб ты просто понимал, в каком мире живешь.
…Короче, когда вернулись мы в барак, Михей с нами даже разговаривать не стал – Хромому по затылку съездил, и он вырубился. А меня за то, что старший и что хряка мы так и не поймали, да еще с чужаком в лесу разболтались, к столбу привязал да розгой оттянул вдоль спины.
Хорошо так оттянул, не слабо. Мне показалось, что он мне спину распорол и позвоночник выдрал, до того больно было. Свалился я на свою подстилку и головы поднять не мог. Всю ночь спина у меня горела. Только и думал о том, чтоб водой бы ее кто затушил, что ли, а то сил нет терпеть.
Так и заснул. Огонь мне снился. Будто какой-то огромный клоун развел на моей спине костер, и бегает вокруг, руками размахивает – счастлив, что одни уголечки скоро от меня останутся. Радуется и знай дрова подбрасывает. Одним поленом по уху звезданул. Тут я и очнулся. Смешно? Смейся, малявка. Если б ты только знал, что сон мой был в руку. Вещий – так это называется. Но ты не перебивай. Ты дальше слушай.
Открыл я глаза и вижу, что никакое то не полено было, а это Очкарик покойный – Царствие ему Небесное, хотя тогда он еще был жив – надо мной стоит, трясет меня. Морда встревоженная, весь какой-то встрепанный, на себя не похож…
– Чтой-то, – говорит, – когой-то вы сюда привели с Хромым?
Я говорю:
– А что такое?
– Они с Хозяином всю ночь препираются. Ничего себе парень! Въедливый, как оса.
– Приятно, – говорю, – слышать. Пусть знают настоящего Принца!
– Да что ты понимаешь, – кипятится Очкарик. – Принц. Дурак он, твой принц! Нарвется же… На Михея нарвется. На его кувалду. Как есть дурак!
– Не без этого, – говорю. – У принцев это дело обязательное. А чем бы иначе они от обычных людей отличались? Они все такие. Храбрые, как психи. Он, между прочим, еще и чемпион, чтоб ты знал.
– Чемпион? По чему чемпион?! – вопит Очкарик. – По идиотизму, что ли?
– По плаванию, – говорю. – И по бегу еще.
И ухмыляюсь, как дурак. У меня даже спина не так болеть стала, до того мне за своего Принца весело вдруг сделалось. Вот, мол, какой он у меня. У меня! Ха! Как будто что-то в этой жизни может быть у такого как я, мое.
Но это я сейчас понимаю, что глупости нес. А тогда… Тогда Очкарик со мной чуть не разругался. За то, что я Принцем этим горжусь. Да, так он сказал.
– Что ты, – говорит, – своим Принцем гордишься? Как будто он такой герой, и нас всех тут сейчас с фермы на свободу выведет! Или нет, даже не на свободу. А домой. К настоящим родным, к папам-мамам, бабушкам-тетушкам. В семью. Ага?!
– А что? Может, и выведет!
Дурак я тогда был. Хуже тебя сейчас. Но уж больно я в этого Принца поверил. Что он со всеми этими гадами справится. Всех победит. И все такое. Да-а-а.
Очкарик передо мной бледный сидит, пальцы свои терзает. У него привычка такая дурацкая была – кожу на лапах себе крутить, когда волнуется. Сидит и щиплет сам себя до синяков.
– Ты про Ханну-то зачем ему рассказал? – говорит.
– А что? – спрашиваю.
– Как – что? Ты понимаешь, этот кретин уже потребовал, чтоб ему Ханну предъявили. Назвался он им каким-то там «добровольцем-инспектором по заступничеству за детей-сирот» и канифолит Хозяйке мозги, что, мол, должен он своими глазами увидеть, как тут девочке живется. Жалобы у нее принять, если имеются.
Я прям захихикал, клянусь! Ничего себе, думаю, у Принца разноцветного фантазия. Почище, чем у Хромого или Очкарика. Надо ж, какую штуку завернул. А что, может быть, и сработает? Но Очкарик смотрит на меня и головой качает.
И тут до меня допирает. Все бы хорошо, но Ханна! Действительно, зачем я ему про Ханну рассказал? И про Жирдяя-на-Джипе, помнится, тоже. Зачем?!
– Я так понимаю, про то, что Ханнины косточки давно под свинарником зарыты, про это ты ему забыл упомянуть?
Голос у Очкарика ядовитый – ни дать ни взять кобра. Такая, которая ядом плюется.
Я чуть не завыл в голос. И ведь действительно так: забыл! Ну, правда. Как из головы вылетело. Я ведь с головой-то своей давно не в ладах. И болит она у меня, и многое забываю.
А Ханна… Я про нее часто, как про живую, думаю. Даже и до сих пор. Все время почему-то забываю тот день, когда к ней в последний раз Жирдяй приезжал. Хозяйка послала меня с Очкариком ее искать, и мы искали. Долго искали. Жирдяй уже злиться начал. Все бегал, хлопал дверями своего джипа. Какие-то фотоаппараты туда-сюда таскал. А мы все Ханну искали. По-настоящему.
Но нашел ее Косорыл. Он всегда знал, где она прячется. Оказалось, на сеновале она. На балке висит, и ноги босые всего-то в паре сантиметров от земли болтаются. Как будто Ханна на цыпочки хотела встать, подпрыгнула, взлетела вверх, а назад, на землю, не вернулась.
Это в первое, самое первое, мгновение мне так показалось. Потом – нет. Потом я ее лицо увидел. Опухшее, не Ханнино совсем лицо. Язык синий, набок свесился. Под ногами лужа вонючая. И веревка на балке раскачивается и скрипит, скрипит. Страх, в общем, и гадость.
Достал ее Кракен. Ханна, она слишком хорошая была. И уже почти большая. Душу ее Кракен забрать не сумел, а убить – сумел. Теперь-то я это знаю. А тогда… Чего только не думал, аж голова у меня трещала по ночам. Нет, не хотел я про это помнить.