нал, что расстроишься.
– А почему же, – спрашиваю, – почему с детьми так не бывает?
– А какой ему интерес тебя жрать? – Очкарик говорит. – Мелюзга она и есть мелюзга. Ни вкусу, ни смаку. Он ждет, когда ты подрастешь.
– А взрослые почему не убьют его?
– Сам рассуди, дурья твоя башка. Как они могут убить то, во что не верят? Ведь люди, когда вырастают, они уже много чего по-другому видят. Кому из взрослых про Кракена расскажи – только посмеется. Кракен этим и пользуется. Он, гад, страшно радуется, что его несуществующим считают. Так ему проще к человеку подобраться.
Да. Вот так Очкарик и открыл нам всем глаза.
Он умный, Очкарик. Книг когда-то уйму прочитал. Правда, ему самому это нисколько не помогло – уж больно он был хилый. И растяпа.
Спустя месяц после того случая споткнулся он в свином загоне, в ногу щепку какую-то вогнал, до крови. А потом у него нога почернела, запузырилась вся. Главное, он сразу понял, что помрет, Очкарик наш. До того умный был.
Сказал: ребята, это у меня гангрена, от этого, мол, помирают. И ведь так и случилось. Два дня всего в горячке пометался и умер, не приходя в сознание. Хозяин тогда кобеля Гектора на выставку куда-то возил, не было его на ферме. Хотя, кто его знает, – может, и Хозяин ничем Очкарику не сумел бы помочь.
В общем, сгинул наш Очкарик.
Но про Кракена он нам подробно рассказал. Спасибо ему. Лучше все-таки знать про мир, в котором живешь. А иначе свихнуться можно.
Ты реветь-то, малявка, перестань. Тебя еще никто тут не жрет. Научись быть тихим – дольше проживешь. Понял?
Не знаю, как ты, а у меня есть одна мечта. Я ведь как думаю? Вот взять, например, меня. Я про Кракена знаю. И ребята знают. И ты вот, хоть и малявка, тоже теперь в курсе его делишек. Если мы в живых останемся, вырастем, сил наберемся. Может, и получится у нас Кракена убить?
Ведь он, зараза, тоже когда-нибудь… захочет вылезти на свет, поразмяться. Сунется – тут-то мы его и прихватим. Вызнать бы только в точности, какой он…
Если он мягкий, как дождевой червяк, так я с ним наверняка справлюсь. А если у него панцирь на теле, тогда что? Тогда глаза ему, например, выдавить можно. Представь себе, вот было бы здорово – Кракена уконтрапупить! Всю мировую порчу свиньям на хрен скормить и под стенами нашего свинарника закопать. Вот это было б дело, скажи?!
Вот. Не знаю, как ты, а я лично в себе уверен: даже если трижды взрослым я стану, про Кракена ни за что не забуду. Разве можно такое забыть?
Правда, иногда, в самые несчастливые дни или ночью, когда долго маюсь без сна, лезет мне в голову пакостная мысль. Я ее отгоняю от себя, а она лезет, и зудит, и чешется, как вошь под рубашкой…
Какая мысль? Да такая. А вдруг, думаю, нет никакого Кракена на самом-то деле? Что, если Очкарик всю эту бодягу просто из головы выдумал? Навалил врак до небес, только чтоб нас тогда успокоить.
И вот тут-то мне по-настоящему жутко делается, до самых печенок эта мыслишка меня достает. Самое это страшное на свете – когда я думаю, что Кракена никакого нет.
Потому что если его нет, значит, это сами люди такие. Сами по себе. А тогда… Как тогда вообще?
Ты-то что думаешь, а? Не знаешь?
Вот и я не знаю. Ну, ладно, не реви. А то Кракен услышит. Эх ты, малявка!
Игорь Кременцов
Уроженец Алексеевки, ныне проживающий в Воронеже Игорь Кременцов дебютировал рассказом «10 фунтов» в «Самой страшной книге 2014», а в 2015 году повторил успех с рассказом «Отличный способ скрыть убийство».
В том же году рассказ «Чайкины песни» вошел в антологию «13 маньяков», а «Пшеница» вышла в первом номере альманаха Redrum.
10 фунтов
Шел 1920 год, я устроился работать на верфи, и мы с Китти зарабатывали весьма неплохо. Нам хватало на съемную меблированную комнату, молоко и говядину к завтраку и на кое-какую одежду. Весьма недурно, когда есть возможность хорошо заработать. Еще лучше, если эта возможность существует постоянно.
Китти была моей сестрой. Ей еще не исполнилось шестнадцати, я же переступил порог совершеннолетия. Мы были очень похожи, я и Китти, как две капли воды из одного стакана. С тем лишь отличием, что во мне все-таки преобладали мужские черты, Китти же была воплощением юной женственности.
Мы снимали комнату в доме неподалеку от вокзала Сент-Панкрасс. Не столь далеко, чтобы не слышать гулкого ворчания поездов, но и не так близко, чтобы оно мешало спать. По воскресеньям мы наведывались в церковь Святого Панкратия, но это к рассказу не относится, так как события того времени произошли на территории Сент-Панкрасс.
Если вам когда-нибудь доводилось побывать на этом вокзале, впрочем, как и на любом другом вокзале Лондона, то вы должны были видеть множество нищих, которые, будто мухи, во множестве кружат близ лавок на перроне и выпрашивают подаяние. Согласитесь, не слишком приятное зрелище, особенно для человека чувствительного.
Должно быть, в моих словах присутствует определенная толика жесткости к этим беднягам, обездоленным бессердечной судьбой, но, поверьте, я имею полное право так говорить. Впрочем, как и моя сестра. В свое время мы сами были нищими. После того как отцу всадили нож между ребер в одном из кварталов для черни, нам троим, мне, Китти и матери, пришлось продать почти все. Мать оставила лишь отцовские часы на цепочке, которые впоследствии перешли ко мне и сыграли значительную роль в этой истории.
Я знаю, что такое просить подаяние, потому что мы жили этим больше восьми лет. Думаю, это дало мне право судить о нищих на перроне Сент-Панкрасс. Уверяю вас, это весьма скверные люди, готовые толкнуть вас под поезд только ради того, чтобы занять более выгодное место. Можете не сомневаться лишь в одном – большинство из них невероятно голодны и хотят спать. Проверено на собственном опыте.
Мой путь на работу каждое утро вел через вокзал, по замощенному брусчаткой перрону. Сквозь пар поездов и суету толпы под бой часов на главной вокзальной башне я каждый день шел на верфь. Таким образом я экономил более трех четвертей часа.
Обычно Китти варила мне яйцо, крепкий кофе и заворачивала в газету хлеб с говядиной. С этим-то свертком и связано то, что я обратил внимание на нищенку с ребенком.
Они напомнили мне мать и Китти.
Когда трагически погиб отец, я был достаточно взрослым по меркам лондонского дна. Мне исполнилось восемь. Малышке же, которая впоследствии превратится в моего двойника, едва минул годик.
Я бегал по улицам обычно там, где много людей, – а где еще просить подаяние? Ярмарки, торговые ряды, даже богатые кварталы. Словом, в свое время я подробно изучил все лондонские закоулки. А мать была лишена возможности беспрепятственно ходить там, где ей заблагорассудится. С годовалым ребенком на руках это затруднительно, и тот, кто скажет обратное, получит оплеуху. От меня…
Эта женщина обратила на себя внимание тем, что сидела наособицу, отдельно от остальных. Вроде бы ничего особенного, но моему наметанному глазу показалось странным, что вокруг нее нет ни одного босяка, выпрашивающего подаяние. При этом она расположилась в людном, проходном месте, которое иначе как рыбным не назовешь. В обычное время здесь толпится не меньше полудюжины нищих, но сейчас, когда эта босячка с младенцем просила милостыню, рядом с ней никого не было.
Ее словно бы избегали.
На вид ей можно было дать как сорок, так и шестьдесят лет. Впрочем, опыт общения с обитателями лондонского дна подсказывал, что ей не более тридцати. Непосильная ноша бедности вкупе с отчаянием делают из молодых людей стариков. Как снаружи, так и внутри. Нищенка была худая, словно пугало из прутьев, ее одежда представляла собой ветхое рванье, лучшие части которого могли бы сгодиться разве что на половую тряпку. Острые, необычайно широкие скулы делали настолько разительной худобу лица, что казалось, будто по обеим сторонам его зацепили невидимыми крючьями и теперь изо всех сил растягивали. Когда-то голубые глаза ныне выцвели в оттенок посеревшего от времени теста и были посажены так глубоко, что можно было подумать, будто их притянуло к затылку магнитом.
В руках нищенка держала сверток тряпья, имеющий очертания крохотного человечка. Кто внутри, девочка или мальчик, определить было невозможно.
Это до такой степени напомнило мне детство, что дыхание перехватило. Прошло много лет, мать умерла, а Китти выросла, превратившись в красавицу, но я снова словно был тем самым ребенком, снующим в толпе. Как будто я пришел к родным, чтобы отдать им выпрошенные пенсы – на эти деньги мать покупала для Китти еду, так что я в каком-то смысле был кормильцем.
Не совсем понимая зачем, я остановился. С тех пор, как мы с сестрой стали жить нормальной жизнью, я никогда не останавливался перед нищими. Даже если кто-то из них был родом из моего прошлого.
Костлявое существо с ребенком сидело прямо на брусчатке, а это весьма непросто. Попробуйте стать на колени в рассыпанный сухой горох. Подобные ощущения вы испытаете, если будете долго сидеть на твердой поверхности, имея телосложение Смерти со средневековых карикатур.
Несложно было догадаться о том, что нищенка хотела есть. Голод выжигал ее изнутри, заставляя внутренности ссыхаться до размеров вдвое меньших, нежели положено природой.
В кармане пиджака газетный сверток с едой потяжелел. Он камнем тянул меня к земле. Я никогда не смогу съесть камень, каким бы вкусным он ни был. Босякам в этом деле проще, они привыкли есть что угодно.
Как будто ничего не изменилось… Женская худоба. Нет, не худоба – критическое истощение, за которым обмороки, галлюцинации и смерть. Грязный сверток со спящим ребенком внутри. Вокзал, шум, люди, и никому нет дела. Я принес пенни для Китти…
Я стоял и смотрел. Время наворачивало круги на тысячах циферблатов. Секунды спешки, минуты отставания, ржавчина шестеренок и разбитые стекла часов – ничто не способно вернуть вас в прошлое. Кроме воспоминаний.