Когда отец взял ее на руки, Хэйзел хотела все объяснить, но зубы слишком громко стучали, чтобы говорить.
Потом она вспомнила другую ночь, когда пробиралась домой через лес после службы Ольховому королю. Дрожь в плечах все никак не стихала.
Она скакала с Народцем и притворялась, что смеется, когда они мучили смертных, передразнивая их жестокость и все остальное, чему они ее научили.
Давайте наложим проклятие, чтобы они оставались валунами, пока другие смертные не признают их истинную природу.
Хэйзел понимала, что только она может разрушить проклятие. Лежа в кровати в последние мгновения перед рассветом и ожидая, когда воспоминания смоет, словно волной, она повторяла задачу. Все, что ей надо было сделать – это пойти на поляну, где они лежали, и признать их истинную природу. Она бы их признала.
Но только если останется ночной собой. Дневная она ничего не знала.
Она представила, как оставляет записку Бену. Может, если правильно все написать, он сумеет развеять заклинание? Но что бы и как бы она ни написала, брат наверняка расскажет все ей дневной – а она не была уверена, стоит ли той доверять.
Дневная Хэйзел тоже была ею, но как будто с притупленными краями. Дневная Хэйзел не понимала, каково это – скакать с развевающимися за спиной волосами среди Народца, подстегивая лоснящуюся волшебную лошадь. Она не помнила, как это – размахивать серебряным мечом так сильно, что воздух, казалось, начинает петь. Она не знала, как это – перехитрить или быть перехитренной. Она не видела тех диких и фантастических вещей, которые видела ночная Хэйзел. Она никогда не врала так много.
Дневную Хэйзел нужно было оберегать и защищать. Помочь она ничем не могла.
Тогда она придумала план. Условия ее служения были простыми. «Каждую ночь с того мига, как ты засыпаешь, и до того, как твоя голова вновь касается подушки на рассвете, ты моя», – сказал Ольховый король.
Обмануть его оказалось просто, даже слишком. Она опускала голову на подушку, но не позволяла себе заснуть. Вместо этого она снова вставала – и оставалась ночной Хэйзел, пока рассвет не прорезал горизонт, и ее воспоминания не растворялись вместе с тьмой.
Иногда ей удавалось украсть целый ночной час. Иногда – всего несколько мгновений. Но это позволяло ей снимать проклятия, возмещать убытки.
И время от времени – думать над планом.
Она знала, какие у Ольхового короля виды на Скорбь. Он похвалялся перед нею грядущим разрушением Фэйрфолда и кичился планом захвата и мести Восточному престолу. А потом проговорился, не думая, что это имеет какое-то значение, о потерянном мече и способе освободить рогатого мальчика. Постепенно Хэйзел осознала ценность клинка, который нашла многие годы назад. И поняла, что только она одна в силах остановить Ольхового короля.
«Может, я и застряла у него в услужении, – думала Хэйзел, – но если я освобожу принца, он победит своего отца. Он не связан какими-либо обещаниями. Он достаточно отомстит за нас обоих».
Вот когда все пошло не так. Хэйзел вспомнила накатившую панику, когда она разбила гроб, а принц не проснулся. Вспомнила, с каким ужасом пыталась спрятать меч, оставляла себе поспешные загадочные намеки и потом устремлялась в кровать, прежде чем ее коснутся первые утренние лучи.
Она думала, у нее еще будет время, но ей выпала всего пара минут, когда в следующий раз она наконец-то очнулась в собственном доме: рядом стояли брат, Джек и Северин, а за окном – половина придворных Ольхового короля.
– Где он? – с ходу спросил Бен.
В это самое мгновение первый эльф ворвался в парадную дверь. Хэйзел схватила Разящего и бросилась вверх по лестнице – за доспехами.
Хэйзел вспомнила все это, упав на землю, пока Бен кричал ей, что они победили, пока Северин приказывал перенести тело отца в гроб, где тому предстояло проспать до скончания дней, пока придворные толпились вокруг чудовища, пока Джек снова и снова, как будто одним нескончаемым словом, звал Хэйзел по имени.
Она закрыла глаза и позволила тьме заполнить себя до краев.
Глава 22
Хэйзел проснулась в незнакомом месте. Воздух был напоен ароматом жимолости и далекими звуками арфы. Она лежала на большой, искусно сделанной кровати под серебристо-серым одеялом, легким, как шелк, но теплым, как гусиный пух. Ей хотелось поглубже зарыться в перины и продолжить спать, но она знала как минимум несколько причин, почему делать этого не стоит.
Перевернувшись, девушка увидела профиль Джека. Тот балансировал на наклоненном назад стуле, упершись в стену ногой. На его коленях покоилась открытая книга, но страниц он, казалось, не перелистывал. Мягкий свет свечи, стоящей возле парня, загадочно очерчивал контур его лица. Что-то в густых ресницах и мягких губах делало его одновременно и родным, и бесконечно чуждым в его красоте.
Девушка поняла, что сколько бы раз ни видела Джека до этого, она никогда не смотрела на него глазами ночной Хэйзел.
Кто же она? – задумалась Хэйзел. – Знает ли она, что натворила? Достаточно ли в ней той Хэйзел Эванс, которая ему понравилась? Была ли она той Хэйзел Эванс, которая понравилась бы ей самой?
Когда бы ее срок службы Ольховому королю истек – если бы тот не перехитрил ее, заставив служить себе вечно, или не убил на месте, – он бы наверняка забрал все ее воспоминания. Считала бы она свою ночную сущность навеки утраченной? Представляла бы пережитое зажившими рубцами, которые однажды и вовсе рассосутся?
Теперь-то Ольховый король не заберет у нее воспоминания. Они останутся с нею. Как и таланты, и знания.
Дневная сущность столько раз слышала историю о том, как Джек стал подменышем, но теперь, наблюдая за ним, Хейзел вспомнила, что слышала об этом и при дворе. Вспомнила, как его эльфийская мать объясняла, почему выбрала Картера – он был таким прелестным ребенком, теплым и сладким, и смеялся у нее на руках. Как та рассказывала об ужасе, когда горячий металл обжег Джека, о запахе горящей плоти и вое, который он издал – таком мучительном, что поверг бы в отчаянье даже баньши. О том, как смертные были безразличны к его боли и оставили у себя из злости и любопытства, чтобы показывать друзьям; как она боялась, что они сделают из него слугу для собственного сына. Хэйзел слышала истории о том, как домовые заглядывали в окна, чтобы удостовериться, что Джек в безопасности; как собирали желуди и каштаны на случай, если он проголодается ночью; как играли с ним в саду, когда его человеческая мама отворачивалась, и как щипали Картера, доводя его до слез.
Хэйзел вздохнула, уже готовая повернуться и заговорить, когда услышала, что в комнату кто-то вошел.
– Я послала тебе десяток записок, – сказала Иоланта. – Но ты не соизволил ответить ни на одну.
– Я был здесь, – Джек закрыл книгу и положил ее рядом со свечами. – Ты об этом знала. И могла прийти сюда и поговорить со мной в любое время – как сейчас.
Хэйзел приоткрыла глаза, чтобы взглянуть на эльфийку, стоящую у земляной стены.
– Я понимаю твой гнев из-за моей сделки с Ольховым королем, но ты не понимаешь, почему было так важно…
– Что заставляет тебя так думать? – перебил ее Джек. В его голосе слышалось явное предостережение.
Хэйзел знала: подслушивать, притворяясь, что спишь, – плохо. Но еще ужаснее казалось сесть и признаться, что она проснулась. В конце концов, они при ней не секретничали, а просто разговаривали. Нерешительность заставила ее молчать слишком долго – пока Хэйзел, услышав тон Джека, не поняла, что они собираются обсудить нечто потаенное.
– Когда ты произносил перед Ольховым королем свою маленькую речь, мне показалось, что ты хотел сказать что-то еще, но потом одумался, – заметила Иоланта.
– Когда я предположил, что Верное сердце у тебя, это заставило меня призадуматься обо всех вещах, которые не сходятся.
– Ты полагал, что это я была творцом всего произошедшего. В этом ты ошибался – но оказался прав в том, что у меня имелся план. Как только я выяснила, что Верное сердце обнаружено, то подумала, что мы с тобой можем подождать, пока они не перебьют друг друга, – ткань мягко зашелестела, как будто эльфийка ходила по комнате. – Если бы и Северин, и Ольховый король умерли, остался бы только один наследник. Если бы ты не заговорил… Если бы он сражался с сыном на несколько минут дольше, все могло бы сложиться иначе. Ты не хочешь спросить, что я имею в виду?
– Нет, не хочу, – отрезал Джек.
– Ты боишься, я расскажу, кто твой…
– Я же сказал: я не спрашиваю, – перебил маму Джек. – И не спрошу. Если ты собираешься мне рассказать, я притворюсь, что ничего не слышал.
– Тогда мне не нужно ничего говорить, – заметила она. – Ты и так все знаешь.
Он надолго замолчал.
– Это твой дар, – продолжила она, – чувствовать, что у других на сердце. Северину понадобится кто-то с таким даром. Кто-то на его стороне, знающий мир смертных, как ты. Тебе больше не надо прятаться.
– Ничего не изменилось, – возразил Джек. – Я возвращаюсь домой – в мой человеческий дом, к человеческой семье. И меня не волнует, кто мой отец.
Хэйзел снова услышала шорох ткани:
– Они никогда не будут любить тебя. Они всегда будут тебя бояться.
– Это неважно. Подари мне время, чтобы я мог побыть человеком, – попросил Джек. – Ты снова и снова говоришь, что я никогда не стану смертным, что вспышка человеческой жизни так коротка, что не имеет никакого значения. Отлично, так позволь мне прожить мою человеческую жизнь. Пусть все смертные, которых я люблю, умрут и рассыплются в пыль. Позволь Ние быть моей матерью, Чарльзу – отцом, а Картеру – братом. Позволь мне быть Джеком Гордоном, и когда я это сделаю, когда все обратится в прах и пепел, я вернусь к тебе и научусь быть твоим сыном.
Она не проронила ни слова.
– Позволь мне сделать это, мама, потому что, когда они умрут, я уже никогда не смогу сделать этого снова, – его голос сквозил мрачной вечностью, которую Хэйзел раньше угадывала в голосах Северина и Ольхового короля. Он был одним из них, бессмертным и нечеловеческим. Но он задержится в ее мире немного дольше.