Во время Первой мировой войны поручик Арсений Митропольский, в будущем — харбинский поэт Несмелов, автор «Баллады о даурском бароне», попал под артиллерийский обстрел на кладбище еврейского местечка в Галиции. Под грохот разрывов один из бывших вместе с ним офицеров мрачно пошутил: «Покойникам снится погром». Сон оказался вещим, в годы Гражданской войны по Украине и югу России прокатилась волна погромов, по жестокости не имевших себе равных со времен Богдана Хмельницкого. Насилие над евреем перестало считаться преступлением, превратилось в простейший способ поразить таинственное мировое зло в любом месте и элементарными средствами.
Впрочем, на государственном уровне все белые правительства старались удерживать антиеврейские настроения в рамках законности; Колчак, например, отменил действовавшее с 1915 года постановление о том, что евреи как потенциальные шпионы подлежат выселению из 100-верстной прифронтовой полосы. Что бы ни говорилось и ни писалось тогда о Троцком-Бронштейне и Стеклове-Нахамкесе, какие бы выходки ни позволяли себе пьяные офицеры, в Сибири и Забайкалье еврейских погромов не было, немало евреев служило в Белой армии, занимало видные, до министерских включительно, посты в омской и читинской администрации. В Иркутске могли выпустить агитационный плакат, на котором карикатурные Троцкий и Ленин были изображены под шести-, а не пятиконечной звездой, но стоило раввинам крупных сибирских городов выразить протест, как этот плакат попытались по возможности изъять. В семеновской Чите существовало Еврейское общество, в театре шли спектакли на идиш. Перед революцией в Забайкальском войске числилось около 400 «казаков иудейского вероисповедания» — в основном, приписных, каковым был сам Унгерн. Из них, а также из отпрысков местных буржуазных семей, Семенов сформировал Еврейскую роту («Иудейскую сотню»), за что позже нацистский журнал «Мировая служба», выходивший в Эрфурте на восьми языках, обвинял атамана в «иудомасонстве».
«В настоящее время Вам удастся осуществить свой план действий в отношении евреев, от которых даже на семя не должно остаться ни мужчин, ни женщин», — писал Унгерн Молчанову, но очень сомнительно, чтобы тот всерьез вынашивал подобные планы. Юдофобство в военной среде было обычным делом, даже конфликты между белыми и членами союзнических миссий в Сибири генерал Сахаров объяснял коварством переводчиков-евреев, якобы нарочно искажающих смысл сказанного обеими сторонами с целью вызвать взаимное недоверие. Тем не менее ни один белый генерал никогда не выдвигал лозунга тотальной борьбы с еврейством, Унгерн — единственное исключение. Евреи были для него движущей силой не только революции, но и той «всеобщей нивелировки», которая погубила Запад и которой следует противопоставить религию, культуру, сам дух «желтой расы». Однако та легкость, с какой он перешагнул непреодолимую для нормального человека пропасть, отделяющую неприязнь, даже ненависть к евреям, от хладнокровного убийства еврейских женщин и детей, только его идеями объяснить невозможно. Это уже вопрос не идеологии, а психологии.
Согласно Макееву, Унгерн принял это решение, узнав, что китайцы арестовывают колчаковских офицеров по представлениям большевика Шейнемана. Барон якобы «побелел от гнева» и сказал: «Приказываю: при взятии Урги все евреи должны быть уничтожены — вырезаны. Это им заслуженная месть, что не скрутили рук своей гадине. Кровь за кровь!» Сцена чересчур театральна, чтобы в нее поверить, но если даже что-то подобное имело место, возмездие, как всегда в таких случаях, пало не на тех, кто его заслуживал. Шейнеман успел покинуть город накануне штурма, а Фаня, помогавшая русским заключенным, скорее всего погибла в первые дни после взятия Урги. «Мы потеряли Фаню, нашу путеводную звезду», — пишет влюбленный в нее Хитун, заканчивая свои воспоминания о китайской тюрьме гимном во славу этой еврейской девушки с ее заботой о «совершенно незнакомых ей двадцати двух людях». Напрасно он взывал к ней, как чеховский герой к своей пропавшей Мисюсь: «Фа-ня! Где вы? Откликнитесь! Хорин хайир вас ждут».
Уже под вечер 4 февраля в Урге начались зверские убийства евреев. Занимались этим прежде всего забайкальские и оренбургские казаки, среди которых сразу выделилась группа людей, конкурировавших между собой в поиске еврейских домов. Убийце причиталось две трети имущества убитых, одну треть он должен был отдать в дивизионную казну, но едва ли кто-то следил за соблюдением этой пропорции. Отдавали малоценные вещи, хотя квартиры грабили подчистую, и позднее на складах ин-тенданства валялись «ворохи оставшегося от евреев ношеного платья».
Особенно отличился доктор Клингенберг, вместе с сотней Архипова пришедший к Унгерну на Керулене. Волков называет его «кокаинистом и морфинистом», и описывает как «странного человека с неестественно бледным лицом, оттопыренными ушами, полураскрытым всегда ртом и опущенными до половины глаз веками». Одно время он жил в пограничной Кяхте, среди его пациентов было несколько богатых евреев, после прихода красных через Монголию выехавших в Китай, но застрявших в Урге. Теперь, в сопровождении группы казаков, Клингенберг по очереди посетил старых знакомых. «Когда он входил в квартиру, — рассказывает Голубев, — хозяева, увидев его с солдатами, выражали искреннюю радость… В лице его они видели своего избавителя. Радость их пропадала при первом вопросе о деньгах и ценностях. Под дулом револьвера ему немедленно передавали все, что он требовал, так как оставалась надежда на сохранение жизни, но эта надежда была тщетной. Как только ему передавали деньги и ценности, он делал знак солдатам, и те понимали его без слов. Мужчин убивали на месте, а женщин и девушек насиловали на его глазах, после чего он их отравлял». В дополнение к основной добыче практичный Клингенберг захватил «много мужских и дамских костюмов, а также лучшую обстановку в свою квартиру при русском консульстве».
За теми, кто успевал убежать из дому, гонялись по улицам. Алешин вспоминал пьяного казака, убивавшего «ударом прямо в лицо толстой деревянной колодой». Он настолько вошел в раж, что обрушил это орудие на «своих», и его в конце концов пристрелили. В угаре охоты чудом уцелел «собственный жид» Унгерна, подполковник Лев Вольфович. Ему разрубили шашкой руку, он едва ушел от преследователей «через забор».
Жившие в Урге русские если сами и не видали еврейских погромов, то, по крайней мере, знали, что такое бывает, но для монголов смысл происходящего был совершенно недоступен. Им в голову не приходило считать евреев, которых они не очень-то отличали от других европейцев, эманацией мирового зла и опаснейшими врагами желтой расы. Монголы не в состоянии были понять, почему «цаган орос» («белые русские») убивают «хара орос» («черных русских»), хотя они всегда мирно жили и торговали бок о бок. Объяснение, что это «жиды-коммунисты», которые хотят отобрать у кочевников «их главное богатство — табуны и стада», мало кого удовлетворяло. Трудно было поверить, что подобные замыслы вынашивал, например, добрейший хозяин пекарни Мошкович. После того, как он был убит, монгольские знакомые Волкова настойчиво допытывались у него, «что плохого сделал этот всем известный, всеми любимый старик».
Веками воспитываемые в духе буддийской ахимсы, потомки воинов Чингисхана превратились едва ли не в самый миролюбивый из азиатских народов. В Халхе преступников приговаривали к смерти в исключительных случаях. Редкие казни совершались в пади речки Сельбы, откуда не видны столичные святыни, а теперь людей убивали прямо на улицах, в виду храмов и вершин священного Богдо-ула. Когда одна молодая еврейка, спасаясь от насилия, бритвой перерезала себе горло, ее тело, за ноги привязанное к седлу, протащили по городу и выбросили на свалку.
Настоящих евреев-большевиков в Урге было двое — Шейнеман и «вечный студент» Буртман, осевший здесь проездом из Китая. Обоим удалось вовремя скрыться: Буртман заблаговременно отбыл в Иркутск, а Шейнеман, по-видимому, в последний момент выехал на автомобиле со свитой Чэнь И — тот мог взять его с собой в расчете на поддержку при переговорах с представителями ДВР. При этом Шейнеман оставил в городе жену и маленькую дочь, для которых не нашлось места в машине.
Жена, молоденькая и очень красивая, не была убита на месте; ее как важную персону доставили к Сипайло, известному своим женолюбием. Тот предложил ей стать его «наложницей», взамен обещав сохранить жизнь, но обещания не сдержал и через неделю, пресытившись, собственноручно ее задушил. Дочь Шейнемана уцелела благодаря самоотверженности няньки-монголки. С началом погрома она с ребенком на руках бросилась к другу семьи, «красному» священнику Парнякову; тот успел крестить девочку или просто заявил вломившимся следом казакам, что она — крещеная.
Эту историю относили иногда к семье Шейнемана, иногда — к другим семьям, и существовала она в нескольких вариантах. Согласно одному из них, казаки, узнав, что девочка — уже христианка, в ярости зарубили ее спасительницу. По другой версии, нянька тоже осталась жива, потому что прибежала не куда-нибудь, а в штаб Унгерна и там, лежа на полу, до тех пор прикрывала воспитанницу своим телом, пока не привели священника, который прямо на месте совершил над ней обряд крещения.
Еврейские дворы в Урге не были выделены в отдельный квартал наподобие тибетского. Евреи жили в домах русского типа, вперемешку с русскими, бурятами и выходцами из Западной Европы, но это касалось только старожилов. Беженцы из России ютились в наемных квартирах, разбросанных по Консульскому поселку и центральной части города. Проводники и доносчики нашлись быстро, тем не менее уничтожить всех евреев за один день, как предполагал Унгерн, не удалось; несколько семей укрылось у знакомых христиан и монголов. Большинство из них погибло чуть позже остальных, как Рябкин, служащий конторы Центросоюза; его спрятал у себя американец Гуппель, но вскоре, не выдержав угроз, выдал унгерновцам. Не сразу была убита и семья купца Немецкого. По фамилии казаки приняли его за немца, но позже Сипайло исправил их ошибку.