Дольше всех прожили 11 (по другим известим — 20) мужчин, женщин и детей, нашедших убежище у Тогтохогуна. Возможно, они потому и обратились именно к нему, что этот ушедший на покой суровый воитель, автор труда о правилах кочевого скотоводства и связанных с ним этикетных нормах, почитался как образец благородства и рыцарских добродетелей. От политики он давно отошел, большую часть года проводил в степи, но в столице у него имелся свой дом. В нем или в стоявших во дворе юртах и были укрыты бежавшие под его защиту евреи.
Об их исчезновении стало известно, начались поиски, в которых сам Унгерн участия не принимал. Единожды решив судьбу ургинских евреев, все остальное он доверил полковнику Сипайло, назначенному комендантом Урги. Сразу найти беглецов тот не сумел, хотя ясно было, что они где-то в городе. Все дело погубил случай.
В это время в Урге проживал состоятельный корейский эмигрант, доктор Ли. Когда Унгерн занял столицу, он стал хлопотать о разрешении выехать в Китай и, получив отказ, решил самовольно бежать в Калган на принадлежавшем ему автомобиле. Можно предположить, что решиться на это его уговорили укрывшиеся у Тогтохогуна евреи; во всяком случае они каким-то образом ухитрились передать ему письма к родственникам и знакомым в Китае. Очевидно, в них содержались отчаянные просьбы не пожалеть денег и добиться помощи у тех, кто может повлиять на Унгерна — японцев, западных дипломатов, Семенова или других белых генералов.
Надежда была иллюзорной, но с технической стороны замысел не являлся таким безнадежным, каким он кажется на первый взгляд. По Калганскому тракту от Урги до китайской границы — чуть меньше 1000 верст, пять-шесть дней пути на автомобиле. Этот срок следовало увеличить вдвое, считая с обратной дорогой, и добавить пару недель на доставку писем и хлопоты, но все равно был шанс, что до тех пор ничего непредвиденного не произойдет.
За деньги, из сочувствия или по каким-то иным соображениям Ли согласился взять письма, однако бежать не успел, в последний момент кто-то донес о его планах. К нему пришли с обыском, во время которого он со слезами просил Сипайло не открывать один из стоявших в комнате шкафов. Это показалось подозрительным, замок взломали и обнаружили в шкафу мумифицированное детское тельце в ванночке «аршина полтора длиной». Оказалось, что Ли, не в силах расстаться с недавно умершей от тифа маленькой дочерью, набальзамировал и сохранил ее тело. Одетая в «розовое платьице», обложенная искусственными цветами, девочка выглядела как живая. Сипайло велел выбросить трупик на свалку, хотя Ли на коленях умолял этого не делать. Может быть, в тот момент, еще надеясь уберечь бесценную мумию, он и рассказал, где прячутся пропавшие евреи, но это не спасло ни тело дочери, ни его самого — ему накинули на горло петлю и задушили. Бои-китайцы погибли той же смертью, чтобы не осталось свидетелей.
У Макеева, присутствовавшего при расправе с мертвой кореянкой, ее отцом и мальчиками-слугами, случился нервный припадок; он пытался задушить Сипайло и, связанный, был увезен в госпиталь, а перед его начальником встала непростая задача: захватить беглецов, но повести себя корректно по отношению к Тогтохогуну. Слава и моральный авторитет этого человека исключали возможность прямого насилия.
Дальнейшие события излагали по-разному, но в целом картина складывается следующая. Когда сам Сипайло или кто-то из его помощников явился к Тогтохо, тот поначалу все отрицал. Обыскивать дом и подворье не посмели. Чтобы получить доказательства пребывания там евреев, за домом установили тайное наблюдение, в итоге доказательства были получены и предъявлены хозяину. Тогтохо пришлось все признать, но выдать беглецов он отказался, заявив, что в таком случае покроет свое имя «несмываемым позором». При всей пафосности этих слов они, должно быть, приблизительно так и прозвучали. Легендарный монгольский князь был порождением того мира, которым всегда восхищался Унгерн, и основы которого им же самим и были подорваны.
Княжеский байшин пользовался абсолютной неприкосновенностью; Сипайло отступил, но все понимали, что рано или поздно сопротивление Тогтохо будет сломлено. По одной версии, однажды ночью к его дому подъехала группа казаков, действовавших, как можно предположить, якобы не по приказу Сипайло, а по собственной инициативе. Они или вызвали князя за ворота, или просто кричали под окнами, угрожая расправиться с ним, если он не выдаст спрятанных «жидов». Едва ли казаки решились бы исполнить свою угрозу; вся затея была не более чем ловкой провокацией, но расчет Сипайло оказался точен. Приближенные Тогтохо или напуганные члены его семьи вынудили евреев покинуть убежище.
По версии Макеева, Сипайло сделал вид, будто отказался от попыток добиться их выдачи, но засаду возле дома не снял. Спустя какое-то время, евреи, успокоившись, «в один мелкодождливый день» вышли за ворота «подышать свежим воздухом» и тут же были схвачены. «Бедные люди посерели, — пишет Макеев, — они знали, что жизнь их кончена, но вряд ли могли представить, как жестоко закончится их жизненная эпопея. Через полчаса на гауптвахту приехал Сипайло со своими молодцами и пойманных стали по очереди душить. Сквозь дверной засов просовывали петлю, накидывали ее на шею очередного, и Панков изощрялся в удушении людей. Трупы несчастных бросали в китайскую арбу и вывозили за город на съедение собакам».
Унгерн представлял собой тип палача-идеалиста, страдания жертв не доставляли ему удовольствия, но Сипайло был существом совсем иной породы. Есть свидетельства, что скрывавшиеся у Тогтохо евреи погибли отнюдь не так быстро, как утверждает Макеев. «Когда, — вспоминал Волков, — стали доходить слухи о невероятных пытках и насилиях над женщинами, а вскоре тела замученных выбросили недалеко от города, всем стало ясно, что это не погром, не „стихийный взрыв народной ненависти к евреям“, а узаконенное гнусное убийство».
Рассказывали, будто одну из захваченных у Тогтохогуна евреек спас плененный ее красотой некий казак из комендантской команды. Он тайно женился на ней и позднее увез с собой в Маньчжурию. Она полюбила его, тем не менее все-таки сочла долгом убить мужа, чтобы отомстить за погибших родственников. Такие легенды всегда возникали после периодов массового убийства евреев, будь то времена «хмельничины» на Украине или годы холокоста.
Енисейский казак Лаврентьев, бежавший в Монголию из Минусинска, сообщает, что в одном доме, где квартировали китайские офицеры, среди оставшихся книг и карт кто-то нашел сочинение Нилуса «Великое в малом» с приложенными к тексту «Протоколами сионских мудрецов». Нотариус Юшков, беженец из Казани, знавший толк в такого рода литературе, ухватился за эту книгу и «с целью пролезть в добрые к барону достиг у него аудиенции». Унгерн одобрил его рвение, но подарок у себя не оставил. Отсюда можно заключить, что содержание книги было ему знакомо. Юшков получил задание сделать из нее нужные выписки и размножить их на машинке для распространения по полкам и сотням.
«Философия их религии — око за око, зуб за зуб, — в духе Нилуса писал Унгерн о евреях своему пекинскому агенту Грегори в мае 1921 года. — Проводятся в жизнь и принципы талмудических надстроек, говорящих о допустимости всех средств, лишь бы восторжествовал гонимый людьми-гоями Богом избранный народ, лишь бы он умножался подобно звездам на небе и песку морскому. Они („талмудические надстройки“. — Л.Ю.) дают евреям планы и методы действий в области разложения и разрушения народов и государств». Впрочем, Унгерн хотел уточнить свою концепцию и просил Грегори побеседовать на эту тему с каким-то жившим в Пекине «старым философом», а затем сообщить его мнение в Ургу.
В плену Унгерн предрек, что власть в России «непременно перейдет к евреям, так как славяне неспособны к государственному строительству, а единственно способные люди в России — евреи». Он не раз говорил о физическом, умственном и моральном вырождении русских, поэтому евреев тем более следовало уничтожить, дабы образовавшийся вакуум духа и власти был бы заполнен не еврейским началом, а восточным.
При этом Унгерн не брезговал услугами еврейских коммерсантов в Маньчжурии, помогавших ему сбывать трофейное имущество. Они, в свою очередь, прекрасно зная о судьбе соплеменников, тоже не отказывались от взаимовыгодных отношений с их убийцей. Унгерн лишь не хотел пускать этих людей в Монголию, чтобы, видимо, не компрометировать себя такими контактами. «Рабинович хотя и друг, но повешу как жида, если перейдет границу», — писал он одному из своих корреспондентов. Евреи Малецкий и Жуч, представляли интересы Унгерна в Хайларе, а подполковник Лев Вольфович, крещеный еврей, состоял при бароне в роли доверенного лица и переводчика с китайского.
Оссендовский рассказывает, как Унгерн привез его на радиостанцию и, читая радиограммы от своих агентов на Дальнем Востоке, заметил: «Эти смелые и ловкие люди — все евреи, они мои настоящие друзья». Зато об ургинских убийствах Оссендовский не обмолвился ни словом. Впервые его книга была издана в Нью-Йорке, а здесь автор как конфидент человека, почти полностью уничтожившего еврейское население Урги, не мог рассчитывать ни на благосклонность издателей, ни на симпатии читателей.
К Першину не раз являлись казаки с вопросом, не живут ли у него евреи. Получив отрицательный ответ, уходили без обыска, но если бы им вздумалось обыскать дом, они обнаружили бы зубного врача Гауэра с женой и племянником. Их привел першинский квартирант, генерал Ефтин. «Это мои знакомые, — сказал он, — хорошие люди. Спрячем их, а после, когда пройдет суматоха, общими силами воздействуем на Унгерна, чтобы спасти им жизнь».
Ефтин уповал на профессию Гауэра и не ошибся, дантист нужен был всем. Еще две еврейские семьи спаслись благодаря заступничеству Витте, Тизенгаузена и Фитингофа, у которых Унгерн обедал в день взятия Урги (остряки назвали это мероприятие «обедом четырех баронов»). Уцелела и семья юриста Мариупольского из Омска, известного своими правыми взглядами. При Колчаке он был членом военно-следс