В протоколе одного из допросов Унгерна записано с его слов: «Свою жестокость и террор в отношении людей не считает противоречащими учению Евангелия». Противоречит ли это буддизму, его не спрашивали, но когда Бурдуков задал похожий вопрос Джа-ламе, тот ответил: «Эта истина („щади все живое“. — Л.Ю.) для тех, кто стремится к совершенству, но не для совершенных. Как человек, взошедший на гору, должен спуститься вниз, так и совершенные должны стремиться вниз, в мир — служить на благо других, принимать на себя грехи других. Если совершенный знает, что какой-то человек может погубить тысячу себе подобных и причинить бедствие народу, такого человека он может убить, чтобы спасти тысячу и избавить от бедствия народ. Убийством он очистит душу грешника, приняв его грехи на себя».
Джа-лама недвусмысленно проводит аналогию между собой и бодисатвами, отказавшимися от нирваны, дабы служить людям на пути к спасению, но еще в большей степени — с божествами типа «Восьми Ужасных». Настаивая на собственном «совершенстве», он объявляет, что готов пожертвовать личным спасением во имя всеобщего блага. Разница с Унгерном здесь только та, что один говорил о «народе», а второй — о «человечестве». Разрешая вечный вопрос о цели и средствах, оба они стремились представить свою власть как религиозное подвижничество: то, что для других — грех, для них — подвиг самоотречения[142].
Нищенствующий монах, объявивший себя реинкарнацией жившего полтора века назад джунгарского князя Амурсаны, враг Пекина и ойратский националист, мечтавший объединить под своей властью населенные западными монголами территории, Джа-лама не скрывал и антирусских настроений. «Вы, русские, что? Камыш! Подожгу, и вас не останется здесь, как нет и китайцев», — такую угрозу слышал от него казачий офицер Сокольницкий в 1914 году. Тогда же Джа-лама был арестован казаками в своей ставке близ Кобдо и увезен в Россию. Сначала его держали в томской тюрьме, оттуда перевели в Якутию, потом — опять в тюрьму, уже астраханскую; после Февральской революции он вышел на свободу, вновь объявился в Кобдоском округе и повел партизанскую войну с китайцами, но центральному правительству в Урге так и не подчинился. Как и Унгерна, монголы считали Джа-ламу существом сверхъестественным, чего он сознательно добивался для упрочения своего авторитета и чему немало способствовали его железная воля, актерский дар и умение выдать себя за человека, посвященного в таинства тантры.
Когда летом 1921 года Монголию заняли советские войска, Джа-лама с отрядом воинов и тремя сотнями данников ушел в Южную («Черную») Гоби, в предгорья Шацзюньшаня. Здесь он основал собственный хошун, по сути дела — независимое государство, гибрид разбойничьего лагеря и миниатюрной теократии. Средства добывались набегами на соседей и грабежом караванов. Пленников обращали в рабов, их руками Джа-лама построил уникальную для Монголии каменную крепость со стенами и башнями. Она получила название Тенпей-байшин и представляла собой причудливую смесь элементов тибетской, китайской и мусульманской архитектуры. Внутри располагались казармы, жилые и хозяйственные постройки, но сам Джа-лама предпочитал жить в юрте. Здесь, окруженный пустыней, горами, крепостными стенами и защищавшими его не менее надежно, чем стены, мрачными легендами, он чувствовал себя в безопасности.
Пока Сухэ-Батор и его соратники делили между собой крохи той власти, что оставила им Москва, а московские эмиссары осваивались в неожиданно свалившейся им на голову огромной стране, в Урге было не до Джа-ламы, но затем взялись и за него. План операции разработал комендант Улясутая, калмык Харти Кануков, кавалер ордена Красного Знамени, герой боев с Деникиным и Унгерном. В январе 1923 года служившие под его началом офицеры-монголы Дугор-бэйсе и Нанзад в сопровождении трех цириков, которые были выданы за их слуг, прибыли в Тенпей-байшин, объяснив свой визит тем, что разочаровались в новом режиме. Они предложили Джа-ламе принять участие в заговоре против правительства Сухэ-Батора и застрелили его во время конфиденциальной беседы. Охрана разбежалась, никто не пришел ему на помощь, кроме любимой собаки. Подданных Джа-ламы тут же согнали на митинг и, как докладывал начальству Кануков, собравшиеся «не только изъявили покорность, но были очень рады освобождению от деспота-изверга».
Храбрый Нанзад когда-то воевал с китайцами под знаменем Джа-ламы и был хорошо с ним знаком, что не помешало ему вырезать и съесть сердце убитого, дабы завладеть его силой и мудростью. Отрубленную голову владыки Тенпей-байшина увезли в Улясутай, насадили на пику и выставили на базаре, чтобы исключить возможные слухи о его чудесном спасении.
Не стоит считать это чисто монгольской практикой; в том же 1923 году и с той же целью в Петрограде, в обращенной к Невскому проспекту витрине Елисеевского магазина, была выставлена голова знаменитого бандита Леньки Пантелеева. Он погиб в перестрелке с сотрудниками угрозыска, но, поскольку в его смерть не верили, под этим грозным именем в городе скоро начали орудовать другие налетчики[143].
Из Улясутая голову Джа-ламы отослали в Ургу, и, по легенде, Сухэ-Батор скончался в тот самый день, когда она прибыла в столицу. Там голова переходила из рук в руки, из канцелярии в канцелярию, пока не попала в исторический музей, разместившийся в Зеленом дворце умершего к тому времени Богдо-гэгена. Оттуда она вскоре непонятным образом исчезла, но это уже ничем не грозило новым властителям Халхи. Не будь Джа-лама реинкарнацией Амурсаны, народное сознание нашло бы способ воскресить этого человека, вселить его дух в чье-нибудь тело, однако после того, как китайцы ушли, а с севера, провозгласив себя освободителями Монголии, явились красные, миф о «северном спасителе» был обречен на забвение.
В 1985 году Инесса Ломакина обнаружила пропавшую голову Джа-ламы в коллекции Музея антропологии и этнографии в Санкт-Петербурге. Мумифицированная по-монгольски, просоленная и подкопченная, с дырой от пики, она числилась экспонатом № 3394. Оказалось, в 1925 году студент Ленинградского университета Владимир Казакевич, в будущем известный монголист, нелегально вывез ее из Улан-Батора в запломбированном ящике, с сопроводительными документами от советского полпредства, разрешавшими провоз багажа без таможенного досмотра. В Ленинграде он сдал голову Джа-ламы в музей, где ее оприходовали как «Голову монгола», но, с какой целью была проведена эта секретная операция, неясно. Скорее всего, причина заключалась в характерном для тех лет интересе к особенностям строения мозга неординарных личностей. Эти исследования поощрялись в связи с популярными в СССР неоевгеническими идеями о возможности «научными методами» создать «нового человека», однако до содержимого черепной коробки Джа-ламы ни у кого из таких специалистов руки так и не дошли[144].
Спустя шесть лет после его смерти мимо Тенпейбайшина проходила экспедиция Рерихов, и Юрий Рерих осмотрел легендарный замок «хозяина Гоби». Он был совершенно пуст и уже начал разрушаться.
Джа-лама заложил эту крепость не раньше лета 1921 года, когда на западе Халхи начались столкновения между остатками Оренбургской армии Бакича и отрядами Карла Некундэ (Байкалова). Белый генерал-черногорец пришел сюда из китайского Синьцзяна, краском-латыш — из Сибири. Именно тогда Джа-лама и откочевал в Гоби. Подобно беглому унгерновскому есаулу Тапхаеву, он, видимо, надеялся, что в конце концов «красные и белые дьяволы истребят друг друга», после чего наступит его звездный час[145]. До этого ареной его деятельности был Кобдоский округ, а Унгерн ни разу не выезжал из Урги западнее Ван-Хурэ. Если в 1913 году их встреча и могла состояться, то сейчас они точно не встретились. Поначалу Унгерн питал иллюзии насчет возможности привлечь Джа-ламу к борьбе с красными и отправил ему пару писем, наверняка похожих на те, какие он рассылал многим племенным лидерам от Барги до Казахстана, но очень скоро понял, что это не тот человек, с кем можно иметь дело. Тем не менее сходство между ними было подмечено многими и позднее породило романтическую легенду об их своего рода посмертном свидании.
В 1935 году в харбинском журнале «Луч Азии» ее изложил некто Борис С.[146], пополнив тот слой созданной русскими беженцами в Китае интеллигентской мифологии, где Унгерн был центральной фигурой. Он, как главная опорная колонна, поддерживал своды этого призрачного мира.
История вложена в уста маньчжурского зверопромышленника Петра Сальникова, в прошлом — офицера Азиатской дивизии. О нем говорится как о человеке реально существующем, хорошо известном и фигурирующем под своим собственным, а не вымышленным именем, но это ровным счетом ничего не значит. В борьбе за немногочисленного читателя, невысоко ценившего правду художественную, тогдашняя эмигрантская беллетристика часто маскировалась под журналистику.
В зачине Сальников вместе с женой-монголкой принимает у себя гостей, в том числе автора, и за ужином рассказывает им феерический эпизод из своей жизни.
Завязка следующая: весной 1921 года, когда Азиатская дивизия двинулась в Забайкалье, Сальников с небольшим отрядом был оставлен охранять Ургу. Узнав, что Унгерн попал в плен, он решил вести отряд на восток, в Маньчжурию, но наткнулся на красных. В бою все его люди погибли, спасся лишь сам Сальников. Тяжело раненный, он был придавлен мертвой лошадью, поэтому его не заметили. Не в силах выбраться, он потерял сознание и очнулся уже ночью, почувствовав, что его куда-то везут. Кто? Куда? Ответа нет, Сальников опять впадает в беспамятство.
Дальше — временной пробел, отточие. Проходит месяц или немного больше, Унгерн уже казнен, красные давно заняли Ургу. Где находится Сальников, по-прежнему не известно, тем временем в монгольской степи объявляется расстрелянный в Новониколаевске барон. Его видят то в одном улусе, то в другом. Обычно под вечер, в сумерках, в полном одиночестве он медленно проезжает верхом возле юрт, не обращая внимания на потрясенных кочевников, иногда направляет своего черного коня к ночным кострам, где греются