По замечанию Волкова, Унгерн намеревался «доказать на основании Священного Писания близкий конец мира или тождество большевизма с Антихристом». Аналогичные попытки предпринимались в те годы многими, но ему хотелось найти в Библии еще и подтверждение своих идей о скором столкновении Востока и Запада, белой и желтой рас. Для решения этой задачи требовалась подтасовка фактов или параноическая одержимость, когда доминантная идея настолько сильна и так прочно сцементирована с жизнью ее создателя, что вбирает в себя самый разнородный материал.
«В буддийских и христианских книгах, — говорил он Оссендовскому, — предсказывается время, когда вспыхнет война между добрыми и злыми духами». Похоже, именно так и было сказано; Унгерн писал генералу Чжан Кунъю, что революционеры всех наций «есть не что иное, как нечистые духи в человеческом образе». Борьба с гаминами и русскими большевиками, которых он считал разными проявлениями одной и той же сущности, была для него частным случаем вечного сражения между «плюсами и минусами», как он выразился однажды на допросе. Дословно и в кавычках приведя это выражение, протоколист сопроводил его пометой: «Точное значение терминов „плюс“ и „минус“ Унгерн не объяснил, придавая им религиозно-мистическо-политическое значение».
Уже не на допросе, а на судебном заседании в Новониколаевске его спросили: «Скажите, каково ваше отношение к коммунизму?» Непонятно, с какой целью был задан вопрос и на что рассчитывал спрашивающий, но услышал он явно не то, что хотел услышать. «По моему мнению, — ответил Унгерн, — Интернационал возник в Вавилоне три тысячи лет назад».
Ответ серьезен, ирония ему вообще была чужда. Конечно, он имел в виду строительство Вавилонской башни, но и не только, ведь Вавилон — «мать всякого блуда и всех ужасов на земле», родина апокалиптической «вавилонской блудницы»; там появился Интернационал, и в точности на такую же временную дистанцию в «три тысячи лет» Унгерн относил в прошлое возникновение «желтой культуры», которая, по его словам, с тех пор «сохраняется в неприкосновенности». Не существенно, откуда взялась именно эта цифра. Суть в том, что две полярные силы были сотворены одновременно, и ныне их трехтысячелетнее тайное противостояние вышло на поверхность жизни.
Рассказав, как желтая раса двинется на белую, как «будет бой и желтая осилит», Унгерн заключил: «Потом будет Михаил». Кажется, речь идет о великом князе Михаиле Александровиче Романове; так и отнеслись к словам барона те, кто его допрашивал в плену. Они знали, что на знамени Азиатской дивизии присутствовал недвусмысленный вензель: буква «М» с вплетенной в нее римской цифрой «II», то есть Михаил II[164]. Да и в последнем письменном приказе Унгерна говорилось: «В народе мы видим разочарование, недоверие к людям. Ему нужны имена, имена всем известные, дорогие и чтимые. Такое имя одно — законный хозяин Земли Русской Император Всероссийский Михаил Александрович, видевший шатанье народное и словами своего Высочайшего Манифеста мудро воздержавшийся от осуществления своих державных прав до времени опамятования и выздоровления народа русского».
В начале 1918 года великий князь Михаил Александрович Романов, младший брат Николая II, после революции взявший фамилию жены и ставший «гражданином Брасовым», был выслан из Петрограда на Урал, в Пермь. Там спустя три месяца его ночью вывезли из гостиницы за город, убили, тело облили керосином и сожгли, но официально было объявлено, что он совершил побег. Инспирировались публиковавшиеся в советских газетах сообщения вроде того, что великого князя видели в Мурманске, откуда он отплыл в Лондон на британском военном корабле. В его чудесное спасение охотно поверили, версию о побеге мало кто подвергал сомнению. Те, кто покрывал убийц, могли быть довольны, однако их подстерегал неприятный сюрприз. Они учли все, кроме иррациональности народного сознания, и не предвидели, что ими же порожденный призрак, выйдя из-под контроля, начнет многолетние скитания по России, Европе и Азии.
Как всегда в смутные времена, когда правит бал архаика и вступают в силу законы давно минувших эпох, в годы Гражданской войны старинное русское самозванчество стало массовым явлением. Чудом спасшиеся «дети» государя обнаруживались то в Перми, то в Берлине, то в Омске и Забайкалье. Все они рано или поздно подвергались разоблачению, но Михаил Александрович так ни разу и не появился во плоти, что делало его совершенно неуязвимым. В том, что он жив и где-то скрывается, в белой Сибири были уверены чуть ли не все — от простых казаков до генерала Сахарова, от городских обывателей до министров Омского правительства, на банкетах поднимавших тосты за его здоровье. Михаил Александрович стал чем-то вроде национального мессии, чье возвращение из небытия будет предвестьем восстановления прежнего миропорядка. Лишь после разгрома Колчака вера в него начала слабеть, и фельетонист читинской газеты уже мог позволить себе поиронизировать на эту тему. Герой фельетона сидит дома, вдруг вбегает взволнованная квартирная хозяйка и кричит с порога: «Идите скорей на базар, вся первая необходимость в цене упала. Должно, Михаил Александрович близко!»
Однако полностью эта вера исчезнуть не могла, ибо, по сути, была религиозной и в доказательствах не нуждалась. Ее фундаментом стало библейское пророчество Даниила: «И восстанет в то время Михаил, князь великий, стоящий за сынов народа твоего; и наступит время тяжкое, какого не бывало с тех пор, как существуют люди, до сего времени» (Дан., XII, 1).
В России этот текст впервые вспомнили в начале XVII века, в связи с избранием на царство Михаила Романова[165]. Через три столетия, подкрепленное исторической аналогией, предсказание Даниила обрело популярность после загадочного исчезновения Михаила Александровича. О нем знали многие, но Унгерн единственный возвел его в ранг идейной доктрины и воспроизвел соответствующее место в приказе по дивизии накануне похода в Забайкалье. Цитата предварялась пояснением: «Народами завладел социализм, лживо проповедующий мир, злейший и вечный враг мира на земле, т. к. смысл социализма — борьба. Нужен мир — высший дар Неба. Ждет от нас подвига в борьбе за мир и Тот, о ком говорит Св. Пророк Даниил, предсказавший жестокое время гибели носителей разврата и нечестия и пришествие дней мира».
Примерно так же уральские крестьяне из секты «михайловцев» почти через полвека после смерти Михаила Александровича, в 50-х годах XX века, продолжали верить в его скорое воскресение и второе пришествие. Правда, в отличие от этих обитателей таежных скитов на севере Прикамья, Унгерн надеялся, что великий князь жив и ему нет нужды воскресать, чтобы явиться своему страдающему народу. Возможно, эту надежду укрепил в нем Оссендовский.
Их знакомство, как следует из книги «Звери, люди и боги», состоялось в Ван-Хурэ, в начале мая 1921 года. Оссендовский с группой спутников оказался здесь по дороге из Улясутая в Ургу как раз в то время, когда Унгерн прибыл сюда на свидание с Казагранди и Резухиным. В ожидании последнего барон прилег отдохнуть в юрте Рябухина, в то время — врача 2-й бригады. В эту юрту и велено было явиться Оссендовскому[166].
У входа стоял адъютант Унгерна, капитан Веселовский. За поясом у него был заткнут револьвер без кобуры, в руке он держал обнаженную шашку, которой только что зарубил заподозренного в шпионаже полковника Филиппова, спутника Оссендовского. Лужа крови еще не впиталась в землю перед юртой.
«Не успел я переступить порог, — вспоминал Оссендовский, — как навстречу мне кинулась какая-то фигура в красном монгольском халате. Человек встряхнул мою руку нервным пожатием и так же быстро отскочил обратно, растянувшись на кровати у противоположной стены. „Кто вы такой? — истерически крикнул он, впиваясь в меня глазами. — Тут повсюду шныряют большевистские шпионы и агитаторы!“»
Все это очень правдоподобно, многие мемуаристы весьма похоже описывают свою первую встречу с Унгерном. Все они утверждают, что в этот момент находились на волосок от смерти и остались в живых благодаря способности выдержать взгляд барона или с достоинством ответить на его вздорные обвинения. Оссендовский тоже уверяет, что спасся благодаря привычке к самообладанию, сохранить которое было нелегко — во время разговора Веселовский стоял у него за спиной, ожидая приказа поступить с ним так же, как с Филипповым, и не вкладывая шашку в ножны. Однако ему не пришлось пустить ее в дело. В конце разговора Унгерн извинился перед Оссендовским за нелюбезный прием и даже отдал ему для дальнейшего путешествия своего белого верблюда.
Следующая их встреча произошла уже в Урге. Проезжая по улице, барон заметил Оссендовского, пригласил его сесть в автомобиль и привез к себе в юрту. Там гость осмелился напомнить хозяину, что в Ван-Хурэ тот обещал помочь ему добраться до какого-нибудь порта на тихоокеанском побережье. Унгерн ответил по-французски: «Через десять дней я начну действия против большевиков в Забайкалье. Очень прошу вас до той поры оставаться при мне. Я столько лет вынужден находиться вне культурного общества, всегда один со своими мыслями. Я бы охотно поделился ими».
Оссендовский, естественно, согласился. «Напоследок, — пишет Першин — он сделался чем-то вроде советника при Унгерне и усиленно подогревал его оккультизм». Сочувственно выслушивая монологи барона о «проклятии революции», предсказанном Данте и Леонардо да Винчи, Оссендовский преследовал цель сугубо утилитарную — понравиться собеседнику, чтобы с его помощью вырваться из Урги в Китай, к железной дороге, к морю. Иначе об этом нечего было и мечтать.
Оссендовский не скрывает этих планов. Он сообщает, что перед тем, как выступить в поход, Унгерн сдержал обещание и в благодарность за десять дней, проведенных в «культурном обществе», отправил его на восток с торговым караваном, идущим к китайской границе. Через 12 дней караван достиг Хайлара, там Оссендовский сел на поезд и с комфортом отбыл в Пекин, откуда затем перебрался в Америку.