Поговаривали, впрочем, что из Урги он выехал не на верблюде, а в автомобиле с личным шофером Унгерна, с охраной и крупной суммой денег. Першин слышал, будто барон дал ему какое-то «важное задание», но не знал, какое именно. Сам Оссендовский впоследствии говорил, что должен был передать деньги жившей тогда в Пекине жене Унгерна. Другую версию излагает Бурдуков — тот самый колонист, который в 1913 году сопровождал барона в трехдневной поездке от Улясутая до Кобдо. Он пишет, что Оссендовский сумел внушить Унгерну, будто знает место, где скрывается Михаил Александрович, обещал доставить его в Монголию и получил деньги на расходы, связанные с выполнением этой миссии[167]. Не известно, так ли это, но в пользу версии Бурдукова говорит одна фраза из письма Унгерна своему пекинскому агенту Грегори: «Верьте „профессору!“» Именно так называли Оссендовского в Урге. Предполагалось, видимо, что они с Грегори будут действовать совместно. Для передачи денег Елене Павловне такого рода предупреждений не требовалось, золото само по себе служило лучшей рекомендацией.
Тем самым Оссендовскому удалось увильнуть от другого, куда более опасного поручения. Служивший в Азиатской дивизии его соотечественник и хороший знакомый, поляк (точнее, польский татарин) Камиль Гижицкий, сообщает, что в то время Унгерн собирался направить кого-нибудь послом в Тибет, к Далай-ламе XIII и в поисках подходящей кандидатуры остановил выбор на Оссендовском. Само собой, такая перспектива его ничуть не прельщала.
Обмануть Унгерна было нетрудно, маниакальная подозрительность уживалась в нем с доверчивостью. Это типично для людей с сознанием своей особой, свыше предопределенной миссии: они уверены, что видят окружающих насквозь, и гордятся этой прозорливостью как свидетельством собственной избранности. Презирая большинство соратников, называя их «толпой голодных кровожадных шакалов», Унгерн время от времени приближал к себе кого-то из них, кто казался ему исключением из общего правила. В последние месяцы жизни барона его фавориты сменяли друг друга с неимоверной быстротой. Почти все они проходили один путь — от демонстративной близости до неизбежной опалы. Оссендовского ждала та же участь, просто за десять дней Унгерн не успел в нем разочароваться. Ему тоже предстояло пасть под бременем возложенных на него и не оправдавшихся надежд, но он виртуозно сыграл на слабых струнах своего покровителя[168].
Если Бурдуков прав, расчет Оссендовского строился не на пустом месте: по слухам, Михаил Александрович после долгих странствий нашел приют в Шанхае, в доме заводчика Путилова. Назывались и другие его китайские адреса — Пекин, Тяньцзин. Маршрут Оссендовского пролегал через эти пункты, но конечной точкой имел Нью-Йорк.
Перед походом в Забайкалье в дивизии распространялось известие, будто Михаил Александрович, ожидая первых успехов в борьбе с красными, находится на пришвартованном во Владивостоке японском броненосце. Слух явно был инспирирован сверху. Трудно сказать, насколько реальной считал Унгерн перспективу появления в Сибири «законного хозяина Земли Русской», но Михаил Александрович и грядущий спаситель человечества «Михаил, князь великий» из «Книги пророка Даниила» для него не сливались воедино. Их тождество декларировалось в пропагандистских целях, сам Унгерн в него не верил. На допросе он прямо заявил, что под библейским Михаилом не подразумевал Михаила Романова, и «Михаил, указанный в Священном Писании, ему неизвестен». Тем не менее кое-какие догадки на этот счет у него имелись.
«Великий Дух Мира, — воспроизводит Оссендовский монолог Унгерна, — поставил у порога нашей жизни карму, которая не знает ни злобы, ни милости. Расчет будет произведен сполна, и результатом будет голод, разрушение, гибель культуры, славы, чести и духа, гибель государств и народов среди бесчисленных страданий. Я вижу эти ужасные картины развала человеческого общества».
Оссендовский — мастер дешевых эффектов, но если убрать отсюда теософский «дух мира», при всей литературности этого монолога он имеет под собой реальную основу: в посланиях разным лицам Унгерн писал примерно то же самое.
Среди тех, кто предсказывал грядущие бедствия, наряду с Иоанном Богословом, Данте, Гёте и Достоевским был упомянут тибетский Таши-лама, он же — Панчен-лама, второе лицо в иерархии северного буддизма. В отличие от Далай-ламы, обладавшего правами светского владыки, Панчен-лама был авторитетом исключительно духовным, зато здесь он не имел себе равных. Его резиденция, монастырь Ташилхунпо близ Лхасы, считался центром изучения тантрийской доктрины Калачакра и связанного с ней культа Шамбалы. По традиции всем Панчен-ламам приписывалось мистическое участие в делах этой скрытой от смертных подземной страны и знание ведущих туда путей. Самый известный из «путеводителей» в Шамбалу составил Панченлама III, живший в XVIII веке. В 1915 году, в Мюнхене, тибетолог Грюнведель опубликовал немецкий перевод этого сочинения, но маловероятно, что Унгерн его читал. Кое-что он, видимо, знал о Шамбале и раньше, остальное услышал от своих монгольских соратников и советников.
Ивановский рассказывал Хитуну о каком-то ламе, предсказавшем Унгерну «абсолютную победу во всех его военных начинаниях», если тот пошлет «драгоценные подарки хану подземного царства». Лама клялся, что он один знает, где расположен вход в это царство. Поверив ему, Унгерн отправил с ним дары владыке «подземелья», но прикарманить их послу не удалось. Приставленные к нему казаки, убедившись, что найти вход в Шамбалу он не может, доставили его обратно к Унгерну, и тот велел выпороть обманщика. Подлинность этой истории сомнительна, но никому бы в голову не пришло рассказать ее о Семенове, Резухине или Сипайло. Любой исторический анекдот достоверен в том смысле, что рождается из ауры, окружающей его героя.
Считалось, что ханы Шамбалы властвуют по сто лет, и Панчен-лама III объявил, что он сам в одном из своих будущих перерождений станет последним, 25-м ханом Шамбалы под именем Ригдан-Данбо (по-монгольски — Ригден-Джапо) и начнет священную «северную войну» с неверными-«лало». Это произойдет на восьмом году его правления, по христианскому летоисчислению — в 2335 году. Вначале будут побеждать «лало», но в конце концов победа останется за воинством Шамбалы, «желтая религия» распространится по всему миру, после чего сойдет на землю Будда Майтрейя — буддийский мессия и владыка будущего[169].
В августе 1921 года, при занятии Урги красными, среди брошенных в штабе Азиатской дивизии бумаг нашли русский перевод обращенной к Майтрейе «Молитвы о рождении в Шамбале». Ее автором был все тот же Панченлама III Лубсан-Балдан Еше, а в число штабных документов она попала потому, видимо, что в ней содержалось детальное описание «северной войны». Предсказывалось, что сам Ригден-Джапо сразится с «лало», восседая «на каменном коне, сильном как ветер, с коротким копьем в руках», с ним будет 40 тысяч «больших слонов диких», четыре миллиона «слонов бешеных» и воины «на золотых колесницах»[170].
Возможно, та гордость, с какой Унгерн подчеркивал многонациональный состав своего «войска», связана не только с его стремлением показать, что большевистскому интернационализму он способен противопоставить свой собственный, но и с приводимой здесь характеристикой войска Ригден-Джапо: оно будет состоять «из различных национальностей».
Отсюда же Унгерн почерпнул свои сведения об «огненных телегах», на которых желтая раса двинется в поход на белую — под ними надо понимать «золотые колесницы». Вероятно, эти «телеги» первоначально фигурировали в устном переводе «Молитвы», сделанном для него кем-то из монголов, кто знал тибетский язык, но кому русское слово «колесница» было попросту не знакомо. Затем Унгерн поручил письменный перевод человеку более образованному, однако злополучные «телеги» так и засели в его памяти.
В то время многие воспринимали Тибет как очаг будущих мировых потрясений. Не случайно в фантастическом романе Петра Краснова «За чертополохом» (1922) именно здесь, в одном из монастырей, умирает великий князь Михаил Александрович, и отсюда же возрожденная Белая армия отправляется освобождать Россию от большевиков.
Оссендовский мог рассказать Унгерну то, о чем написал позже со ссылкой на перерожденца Нарабанчи-хутухту. Излагая свое видение, тот якобы говорил: «Вблизи Каракорума и на берегах Убса-Нора вижу я огромные многоцветные лагери, стада скота, табуны лошадей и синие юрты предводителей. Над ними развеваются старые стяги Чингисхана… Я не слышу гула возбужденной толпы, певцы не поют монотонных песен гор, степей и пустынь. Молодые всадники не радуются бегу быстрых коней. Бесчисленные толпы стариков, женщин и детей стоят одиноко, покинутые, а небо на севере и на западе, всюду, куда достигает глаз, покрыто красным заревом. Слышен рев и треск огня, и дикий шум борьбы».
Это же предсказание слышали, но не поняли Гюк и Габе, а Владимир Соловьев преобразил его в пророчество о завоевании Европы народами желтой расы из «Краткой повести об Антихристе». Позднее оно было взято на вооружение Николаем Рерихом, пытавшимся заинтересовать Москву обещанием скорого пришествия Майтрейи, которое толковалось как начало коммунистической революции в Азии. Посетив Улан-Батор в 1926 году, Рерих фиксировал им же распространяемые слухи о том, что «Шамбала идет», подарил Монгольскому правительству свою картину с изображением вестника Ригден-Джапо под красным знаменем и сочинял стихи от лица Майтрейи: «Знаком семи звезд открою врата, огнем явлю моих подданных». В надежде на поддержку Москвы супруги Рерихи готовы были объявить большевиков воителями Шамбалы, в то время как Унгерн видел в них ее демонических врагов. Авангардом интернациональной армии Ригден-Джапо он считал монголов. В надвигающейся эсхатологической войне светлых и темных сил им, отверженным и нищим, отводилась та же судь