Северная война
В плену Унгерн с гордостью говорил, что под началом у него служило «16 национальностей». Их них главные: русские, буряты, монголы всех племен, китайцы, тибетцы, татары, башкиры, чехи и японцы (последних к моменту похода в Забайкалье оставалось 60 человек). Сюда следует добавить небольшие группы корейцев, маньчжур и эвенков, а также сербов, поляков, немцев из бывших военнопленных и даже будто бы двоих англичан, не известно каким образом попавших в Монголию.
Впоследствии красные командиры стремились преувеличить силы Унгерна, чтобы оправдать собственные неудачи и сделать конечный успех более масштабным. Завышенные данные стекались, видимо, с разных участков фронта, в результате возникла фантастическая цифра — 10 500 сабель. В ней отразилось не только желание победителей списать свои промахи на фантомную мощь Азиатской дивизии, которую они при этом называли не иначе как «бандой», но еще и невозможность поверить, что с такими ничтожными силами бешеный барон сумел доставить им столько хлопот.
На самом деле у него было приблизительно вдвое, а на главном направлении — втрое меньше бойцов, чем проходило по сводкам штаба 5-й армии. Общую численность дивизии перед наступлением в Забайкалье сам Унгерн определял в 3300 бойцов.
Торновский со всей доступной ему детальностью произвел подсчеты по обеим бригадам, полкам, дивизионам, отдельным ротам и командам. Из них явствует, что непосредственно у барона было 2100 бойцов, включая пулеметчиков и артиллеристов, у Резухина — 1500. В сумме получается 3600 — чуть больше, чем называл Унгерн. При этом нужно учитывать, что от трети до половины его сил составляли монголы, способные преследовать бегущих, но отступавшие при малейших признаках сопротивления, и пленные китайцы, не от хорошей жизни пошедшие к нему на службу. Отряды Казагранди, Казанцева, Тубанова и других командиров рангом пониже насчитывали еще до тысячи сабель но все они после первых неудачных стычек с красными не принимали участия в дальнейших боях. Кайгородов подчиниться Унгерну отказался и действовал самостоятельно.
Пехотных частей в дивизии не было, пулеметов имелось десятка три, орудий около дюжины, в основном, трофейные — горные пушки и так называемые «аргентинки», закупленные китайцами в Южной Америке. Снаряды были только «горные»; к «аргентинкам» они подходили весьма относительно и при установке прицела на пять верст ложились в версте с небольшим. Винтовок и патронов хватало с избытком, но ни радиостанций, ни полевых телефонов не было. Походные кухни отсутствовали. Монголам выдавался так называемый «чингисхановский паек» — три барана в месяц на человека; остальные получали по четыре фунта мяса и золотник чая в день, и котелок муки на два дня. Из нее пекли лепешки.
Пункт 18 «Приказа № 15» (о ношении поперечных погон теми, кто состоит на нестроевых должностях) вызвал «бурю возмущения», к Унгерну явилась депутация от обиженных, и он это распоряжение отменил, но сама идея демонстрирует свойственное ему стремление как можно более точно обозначить ранг подчиненных с помощью внешних символов, трактуемых как выражение их человеческой сути (штабные были для него существами низшего порядка). Вообще он придавал огромное значение покрою и цвету обмундирования, и всяческим знакам различия. За этим скрывались, может быть, не только необходимость как-то упорядочить свое полуанархическое «войско», но еще и потребность в строгой ранжированности окружающего пространства, потому лишь и способного противостоять агрессивному хаосу жизни, что в нем все определено, названо, расставлено по местам. В этом он тоже напоминал Павла I, с которым его неоднократно сравнивали.
На марше Унгерн попеременно шел то с одной частью, то с другой, чтобы, по его словам, «подтягивать людей». При переходах полагались, главным образом, на проводников, карты были не у всех командиров, а многие вообще не умели по ним ориентироваться. Сам Унгерн не очень-то владел этим искусством штабных умников.
У Резухина и нескольких колчаковских офицеров имелась самая точная на тот момент карта Монголии, вычерченная инженером Лисовским, который изобрел способ лить пули из стекла, но Унгерн ею не пользовался. «В отношении карт барон был большим оригиналом, — с добродушной иронией пишет Князев. — Он постоянно держал в кармане своего тырлыка свернутую рулоном полосу, вырезанную, вероятно, из карты Российской империи. На этой „походной“ карте он в любой момент мог легко отыскать и Владивосток, и Москву, и Варшаву, и все крупные промежуточные города. При грандиозности планов барона ему неудобно было пользоваться картами иного, более крупного масштаба»[178].
Чтобы иметь достаточно подножного корма для лошадей, дивизия шла на север несколькими колоннами параллельно Кяхтинскому тракту, рядом с которым травяной покров был потравлен до голой земли. В долине Хары, где жили китайцы и приученные ими к земледелию монголы, Унгерн пополнил запасы муки, тем временем отряд Тубанова пересек границу в районе Акши, а Казагранди — на юге Иркутской губернии. Расстояние между этими крайними флангами составляло сотни верст, чтобы восстания вспыхнули одновременно в разных местах, но оба отряда почти сразу были разбиты и отброшены обратно в Монголию.
В Кяхте-Троицкосавске, куда направлялся сам Унгерн, находились цирики Сухэ-Батора, 200–300 пехотинцев из бывших партизан и Сретенская кавбригада войск ДВР — всего около полутора тысяч штыков и сабель. Силы Советской России, располагавшиеся в нескольких десятках километров к западу, были гораздо значительнее. Из сосредоточенных здесь частей 5-й армии самой крупной была 35-я стрелковая дивизия. В ней на 19 тысяч едоков приходилось до восьми тысяч строевых бойцов, 24 орудия и полтораста пулеметов. «Партийная прослойка» достигала 13 процентов.
Оборона приграничных районов строилась в три эшелона, по всем правилам военной науки: на границе — небольшие заслоны, в полусотне километров от них — отряды силой до батальона, а еще на таком же расстоянии в глубь советской территории — до пехотного полка на каждом из возможных направлений прорыва. Определить их было несложно, все пути из Монголии на север проходили по речным долинам. Штаб 5-й армии и командарм Михаил Матиясевич, бывший полковник, находились в Иркутске.
О том, с каким противником ему предстоит встретиться, Унгерн не имел ни малейшего понятия. Раньше он воевал или с партизанами, или с не многим отличавшимися от них войсками «буферной» Дальневосточной республики и считал, что регулярные части Красной Армии представляют собой примерно то же самое. Ему казалось, что в России все обстоит как при Керенском — банды мародеров, «штабы в вагонах», не способные управлять ничем и никем, и такая же анархия, если не хуже. «Я это первый раз вижу, — признал он в плену, имея в виду организацию и боевые качества советских войск. — Я с „буфером“ все время воевал. Получались белые газеты, но там говорится, что в Красноярске женщин по карточкам выдают, и тому подобные сведения». Его спросили: «Вы этому верите?» Он ответил уклончиво: «Все может быть».
Напротив, в Забайкалье неплохо были осведомлены о том, что творилось в Урге, и не в последнюю очередь — из харбинских газет. Унгерн говорил, что эти газеты «ненавидят его больше, чем красных». Китайские беженцы и дезертиры тоже немало о нем порассказали. В городах барона боялись как огня, а на сочувствие крестьян тем более рассчитывать не приходилось. Семеновщину в этих местах еще слишком хорошо помнили.
На протяжении четырех месяцев истребляя мнимых большевистских агентов, до настоящих Сипайло так и не добрался. В Иркутске и Чите знали о приготовлениях и передвижениях Унгерна, но полагали, видимо, что дело не пойдет дальше пограничных провокаций с целью заманить советские войска в Халху, а затем обвинить Москву в покушении на ее независимость. Что он решится на открытое вторжение, мало кто верил. Такая авантюра лишила бы его всех политических козырей, да и в военном отношении представлялась абсолютно безнадежной.
Торновский рассказывает, что по дороге к границе дивизию нагнал прискакавший из Урги сотник Еремеев, агент барона в Хайларе. Он будто бы привез Унгерну письмо Семенова с предложением уступить Монголию китайцам и уйти в Маньчжурию; взамен Чжан Цзолин гарантирует им свое содействие при наступлении в Забайкалье. Унгерн, однако, на это не пошел и продолжил движение на север.
«Пожалуй, у него и не было другого пути, раз им была приведена в действие большая и сложная машина. Остановить и изменить ее работу было трудно без поломки», — резюмирует Торновский, вспоминая при этом сентенцию о брошенном жребии и перейденном Рубиконе, которая в этой ситуации не кажется ни выспренней, ни банальной.
1 июня бригада Резухина, пройдя вдоль рек Темур и Желтура, первой перешла границу ДВР. Монголы, окончательно удостоверившись, что их ведут на войну с Россией, заупрямились было, но каратели Безродного, «взяв в сабли» первых попавшихся четырех всадников, подавили бунт в зародыше.
Глубокая разведка не велась; на следующий день, продвигаясь на север, Резухин обнаружил, что узкая, не более версты шириной, долина Желтуры перегорожена окопами с проволочными заграждениями. Командир 35-й дивизии, 24-летний латыш Константин Нейман стянул сюда три стрелковых полка с артиллерией, а на второй день сражения на помощь им подходит кавалерийский полк его тезки и ровесника, будущего маршала Рокоссовского. За этот бой Рокоссовский получит второй орден Красного Знамени, в приказе будет отмечено, что он «во главе кавполка врезался в самую гущу противника, лично зарубив девять человек». У него три с половиной сотни сабель, но всего под станицей Желтуринской сосредоточивается до двух тысяч красноармейцев. Как отмечают советские сводки, унгерновцы в бою «проявляют большое упорство», тем не менее прорваться в глубь Забайкалья им не удается. Ночью Резухин уходит обратно на юг, а затем поворачивает к востоку. Раненный в ногу Рокоссовский бросается в погоню, однако пехота за ним не поспевает. Оторвавшись от преследователей, проделав стремительный переход по монгольской территории, Резухин вновь пересекает границу, отбрасывает редкие красноармейские заслоны и устремляется к долине реки Джиды. На этот раз наступление идет успешно: его здесь не ждали.