Тем временем Баир-гун с чахарами[179] и частью монгольской конницы подошел к Кяхтинскому Маймачену, он же — Алтан-Булак. Чуть севернее, но уже по другую сторону границы, лежала старинная купеческая Кяхта, рядом — Троицкосавск. В сущности, это был один город, вытянутый вдоль тракта между Верхнеудинском и Ургой.
Маймачен находился на монгольской территории, частей ДВР там не было, лишь три-четыре сотни плохо вооруженных цириков Сухэ-Батора. Их воинские умения считались в высшей степени сомнительными, но Баир-гун не знал, что они усилены пулеметной командой и калмыцким эскадроном. В преддверии революционных потрясений в Халхе калмыков, хорошо зарекомендовавших себя в боях с Деникиным на Кавказе, заблаговременно перебросили сюда за неимением в Красной Армии собственно монгольских формирований.
31 мая в Маймачене состоялся митинг: Сухэ-Батору вручают какую-то «почетную саблю», его цирики в строю присутствуют на этой торжественной церемонии, а спустя три дня чуть ли не четвертая их часть, стоявшая к югу от города, в поселке Ибицик, без малейшего сопротивления переходит на сторону Баир-гуна. Что произошло дальше, не совсем понятно. Не то чахары в едином порыве идут дальше — грабить Маймачен, где после двух недавних погромов все еще есть чем поживиться, и Баир-гун поневоле следует за движением масс, не то, воодушевленный легким успехом при взятии Ибицика, он сам отдает приказ об атаке, рассчитывая с налету, без поддержки главных сил, захватить резиденцию Сухэ-Батора и Народного правительства. Во всяком случае, днем 6 июня его конница оказывается на городских окраинах. Ядро ее составляют чахары, прочие — мобилизованные халхасцы, в том числе юноши и подростки из ургинской офицерской школы.
С юго-востока между городом и ближайшими сопками расстилалось гладкое поле шириной версты в две с половиной. На нем и разыгрались главные события дня. С бешеным воем, наводившим ужас на китайских солдат, 600 всадников Баир-гуна карьером понеслись к Маймачену. Сам князь мчался в общем потоке. Им, видимо, владело упоение собственным могуществом. С китайцами он воевал уже пятнадцать лет, начав борьбу с ними под знаменем легендарного Тогтохо, потом состоял при Найдан-ване, но самостоятельно командовать таким войском ему еще не доводилось. Всякая осторожность была забыта, в азарте атакующие проскакали мимо сидевшей в засаде пулеметной команды, однако уже в городе передовые всадники начали останавливаться, заметив приближающуюся кавалерию Сретенской бригады. В этот момент замешательства пулеметчики открыли по скучившейся коннице убийственный фланговый огонь. Монголы и чахары немедленно обратились в бегство. Напрасно Баир-гун, пытаясь удержать бегущих, метался по полю, пока под ним не убило коня и не ранило его самого. Коновод, скакавший рядом с запасной лошадью, пытался вывезти смертельно раненного князя с поля боя, но был убит.
Теперь наступает черед Сухэ-Батора. Во главе своих цириков, оправившихся от первого испуга, он бросается в погоню. Обок с главкомом скачут «наличные члены Монгольского правительства»: кто с саблей, кто с маузером, а лама Бодо, два месяца назад отправленный из Урги в Кяхту с письмом к Чэнь И, вооружен только ручной гранатой. Впрочем, едва ли им удалось пустить в ход это оружие. Союзники Унгерна, с которыми он мечтал дойти до Лиссабона, бегут без оглядки. Один из калмыков позднее вспоминал, как, погнавшись за монголом с унтер-офицерскими погонами на халате, крикнул ему: «Стой, не то зарублю!» Тот с трудом остановил коня, прижался к гриве, с ужасом глядя на занесенную шашку, и преследователь опустил ее без удара — он увидел залитое слезами детское лицо.
Попавший в плен Баир-гун умер на койке кяхтинской больницы, его всадники рассеялись в окрестных лесах. Узнав об этом вечером того же дня, Унгерн пришел в ярость. Подвернувшийся под горячую руку командир 4-го полка Марков был избит ташуром — за то, что не удержал монголов от атаки или, наоборот, не действовал вместе с ними, но ситуацию это не исправило. Рассчитывать на внезапность нападения было уже нельзя.
Войска ДВР, оборонявшие Маймачен и Кяхту-Троицкосавск, не могли противостоять Азиатской дивизии, но Унгерн не стал спешить со штурмом. Дождавшись, пока соберутся все части, он занимает лесистые высоты к востоку от Троицкосавска и в течение двух суток ничего не предпринимает, хотя разведка доносит, что красноармейцы митингуют на площади, требуя сдать город ввиду явного преимущества противника. «Я на митинги не хожу и тебе не советую», — отвечает Унгерн доложившему об этом офицеру. Спасительная для красных пауза объяснялась тем, что ламы-прорицатели предсказали ему победу 13 июня (по лунному календарю число было счастливым), если до определенного дня не будут применяться пулеметы и артиллерия.
Между 1-й и 2-й бригадами Азиатской дивизии не поддерживалось никакой связи, но у красных она была налажена отлично. Пока Резухин развивает свой бессмысленный, как оказалось, успех, понятия не имея, где находится Унгерн и как у него обстоят дела, Нейман быстро движется к Кяхте с запада, его пехота переправляется через Селенгу. Сюда же спешит партизанская конница Петра Щетинкина, успевшего отбросить Казагранди назад в Монголию, но первым с севера подходит комбриг Глазков с двумя стрелковыми полками, несколькими эскадронами и полковыми батареями. Когда утром 11 июня Унгерн дает сигнал к штурму, его сотни, нарвавшись на шквальный пулеметный и орудийный огонь, откатываются обратно в сопки. Наступление Глазкова тоже отбито после пятичасового боя, затем до вечера следующего дня продолжаются беспорядочные схватки на разных участках растянувшегося на 12 верст фронта. В плену, излагая эпизоды этого сражения, Унгерн задним числом пытался ввести его в рамки якобы имевшейся у него тактической логики, но в реальности он уже ничем не управлял; штаб как таковой отсутствовал, плана не было или командиры полков и сотен о нем ничего не знали и действовали по собственному разумению. Барон руководил боем в своей обычной манере: «как метеор», за день загнав трех лошадей, носился под пулями из конца в конец 12-верстной боевой линии, ташуром подбадривая бойцов и увлекая их в контратаки. Тогда он еще мог отступить, но, как говорил на допросе, не сделал этого «принципиально».
Наступила короткая июньская ночь. Было холодно, дул северный ветер, и Унгерн, неожиданно проявив милосердие, увел дивизию ночевать в распадок между сопками. Утром он собирался возобновить наступление в расчете на обещанную ламами победу. «Барон первый раз пожалел своих соратников», — подтверждает Макеев рассказы других мемуаристов. Он запомнил, как «внизу горел огнями заманчивый Троицкосавск», унгерновцы надеялись завтра быть в городе, поэтому «нервы у всех были приподняты и в душе у каждого ликовала буйная радость». В качестве сторожевого охранения оставили китайский дивизион, мгновенно разбежавшийся, когда на рассвете 13 июня Глазков начал занимать высоты над лагерем, скрытно приблизившись к ним в темноте. Одновременно с другой стороны ударила артиллерия Сретенской бригады — ночью она обходным маневром зашла в тыл Унгерну. Красная пехота и спешенные кавалеристы открыли ружейный и пулеметный огонь с вершин соседних холмов.
Азиатская дивизия сгрудилась на небольшом пространстве, боевые сотни перемешаны с обозами, пушками, верблюдами и бессильны против стрелков на горных склонах. Началась паника, а затем и бегство. В страшной давке две тысячи всадников, бросая раненых, устремились к узкой горловине — единственному свободному выходу из горного дефиле, ставшего для них западней. «Магия бараньих лопаток, — замечает Алешин, сам участвовавший в этом бою, — была побеждена здравым смыслом большевиков».
Возможно, Унгерн сумел бы навести порядок, но накануне он получил «слепое» ранение в ягодицу, пуля застряла у основания позвоночника. Он с трудом держался в седле и не в состоянии был забраться на лошадь без посторонней помощи. Ранение в «позорное», как он говорил, место еще и угнетало его, мешало проявить всю свою бешеную энергию.
Полного разгрома все же удалось избежать. Командир Сретенской бригады побоялся, видимо, дробить свои силы в погоне за рассеявшимися унгерновцами, а пехота не могла за ними угнаться[180]. На следующий день, верстах в двадцати от злополучной пади, Унгерн собрал беглецов и убедился, что людские потери не столь огромны, как казалось. Хотя врагу досталась вся артиллерия, обоз с боеприпасами, две сотни верблюдов, денежный ящик и икона Богоматери, Сподручницы грешных, Унгерн решил, что катастрофы не произошло, противник не смог воспользоваться плодами успеха. «За пять лет русские не научились воевать. Если бы я так окружил красных, ни один ни ушел бы!» — передает Волков произнесенную им «наполеоновскую» фразу.
В начале XVIII века грек Савва Рагузинский, «птенец гнезда Петрова» и основатель Кяхты, решив заложить город на китайской границе, выбрал место для него на речке Кяхтинке, текущей не с юга на север, как все здешние реки, а в противоположном направлении. По преданию, выбор был сделан из того расчета, чтобы в случае войны китайцы не могли отравить речную воду.
Теперь, расположившись в районе Ибицика, Унгерн, как рассказывает Аноним, велел отравить цианистым калием окрестные водоемы, дабы затруднить противнику движение на юг. По свидетельству Голубева, барон, уговаривая монголов не бояться красных, успокаивал их тем, что на подходах к Иро заложены «фугасы с удушливыми газами». То и другое кажется неправдоподобным, но основания для таких разговоров имелись: инженер Войцехович доставил в Ибицик большое количество цианистого калия, захваченного на китайских складах в Урге. Возможно, лишь с этого времени Унгерн стал носить в кармане ампулу с этим ядом, чтобы не попасть в руки красных живым.
При подготовке к походу, полагая, что для войны с «нечистыми духами в человеческом облике», то есть большевиками, годятся любые средства, он решил применить против них химическое оружие. Похоже, эту радикальную мысль подсказал ему Оссендовский, химик по образованию. В качестве исходного реактива предлагалось использовать цианистый калий, который имелся в изобилии. Идею начинить им артиллерийские снаряды взялся осуществить другой поляк, Камиль Гижицкий, служивший у Колчака и через Урянхай попавший в Монголию. С Оссендовским они были знакомы по Утясутаю. В своих мемуарах Гижицкий пишет, что «первые опыты дали неп