лохие результаты», но тогда Унгерну некогда было дожидаться их окончания. Зато сейчас тотальная война встает на повестку дня. Он срочно вызывает к себе Гижицкого, оставшегося в Урге, однако продолжение экспериментов пришлось отложить — в данный момент ни снарядов, ни пушек не было в наличии.
В Ургу отправлен курьер с приказом монгольскому дивизиону немедленно выступить на охрану границы. Остановить Глазкова и Неймана эти три сотни всадников не могли ни при каких обстоятельствах, но Унгерн, видимо, еще надеялся, что Москва не посмеет ввести войска в Монголию и будет действовать через Сухэ-Батора.
Дивизионом командовал хорунжий Немчинов, которого в феврале, перед штурмом Урги, китайцы подослали к Унгерну с заданием отравить его все тем же цианистым калием. Он выступил на север, но по дороге монголы начали разбегаться, дивизион таял с каждым ночлегом. Наконец, узнав о поражении «бога войны» и о неисчислимом русском войске с множеством «ухырбу»[181], монголы вообще отказались идти вперед под предлогом, что, во-первых, Богдо-гэген не благословил их перед походом; во-вторых, идет сильный дождь, а у них нет «дождевиков». Двинуться дальше Немчинову удалось лишь после того, как он вывел из строя двоих человек, избил их шашкой и арестовал.
Унгерн помчался навстречу дивизиону, встретил его на Кяхтинском тракте и, узнав о попытке неповиновения, произнес речь перед строем. Он сказал, что сам тоже ехал под дождем без дождевика, но дождевиков очень много в Троицкосавске, и когда город будет захвачен, пусть один дождевик пришлют и ему. Затем, перейдя на серьезный тон, призвал монголов храбро защищать Богдо от большевиков, а напоследок велел расстрелять тех двоих бунтовщиков, которых арестовал Немчинов. Поддержав таким образом дисциплину, он выделил ему в помощь своих тибетцев, приказал охранять переправы на Иро, а сам увел дивизию на юго-запад, к Ван-Хурэ. Там заранее была создана тыловая база с солидными запасами оружия, снаряжения и провианта.
Через разлившийся Орхон переправились влавь, при этом Унгерн, со времен Морского корпуса отличный пловец, спас тонущего монгола. Лагерь разбили вблизи древнейшего и прекраснейшего в Халхе монастыря Эрдене-Дзу («Сто драгоценностей»). Его храмы были построены из камней Каракорума, столицы Чингисхана и Угэдэя, разрушенной китайцами после свержения монгольской династии Юань.
Голубев точно подметил, что для стоянок дивизии Унгерн старался выбирать места, связанные с «монгольскими сказаниями». Развалины дворца Тумэн-Амалган и Каракорума с громадной каменной черепахой, когда-то охранявшей город от наводнений, для монголов были священны. Унгерн всегда пытался ассоциировать себя с их великим прошлым, но теперь он утратил ореол непобедимости, окружавший его имя после взятия Урги. Гонцы Сухэ-Батора со скоростью 200 верст в сутки за считаные дни разнесли по стране весть о поражении «бога войны».
Прибывшему из Бангай-Хурэ, где год назад учительствовал Алешин, князю Панцуг-гуну предложено провести мобилизацию у себя в хошуне и примкнуть к Азиатской дивизии. Князь осмелился выразить сомнение в целесообразности дальнейшей борьбы с Красной Армией, «снаряженной всеми необходимыми для войны машинами», а вдобавок без должного пиетета отозвался о «войске» самого барона. Взбешенный Унгерн велел его задушить, но, понимая, какое впечатление произведет на монголов расправа с хошунным князем, приказал сделать это незаметно, после того, как гость покинет лагерь. Тело закопали, чтобы Панцуг-гун считался не убитым, а исчезнувшим, однако труп вскоре был найден.
Получив из Ван-Хурэ боеприпасы и пушки, Унгерн выступил дальше на запад, на соединение с Резухиным. Тот с боями сумел довольно далеко продвинуться на советскую территорию, но, когда до него дошли слухи о неудаче под Троицкосавском, повернул обратно. Ему удалось сохранить все орудия и весь обоз. В конце июня 1-я и 2-я бригады Азиатской дивизии встретились в глубине Монголии, на Селенге. Унгерн вышел к ее правому берегу, Резухин — к левому.
Крушение мечты
В мае 1921 года среди русского населения Урги начали курсировать слухи о готовящихся убийствах всех тех, кто не выказал должного патриотического усердия или был невольным свидетелем преступлений барона. Одни говорили, что казни намечены на последние дни перед выступлением Азиатской дивизии на север, другие — что Сипайло получил от Унгерна список лиц, подлежащих уничтожению сразу после того, как войска покинут город. Едва ли не каждый состоятельный, занимавший какую-то должность и просто образованный человек, в том числе Першин, допускал, что в этом списке есть и его фамилия.
Слухи отчасти подтвердились. Унгерн привычными методами решил обеспечить спокойствие в тылу, и как только дивизия ушла из Урги, по ней прокатилась последняя полоса репрессий. Погибли несколько «маленьких», то есть в небольших чинах, офицеров, по разным причинам не принявших участия в походе (среди них должен был оказаться Волков), началась охота за семьей Мариупольских, но убийства прекратились так же внезапно, как начались. Многие были уверены, что спасением обязаны Джамбалону — как начальник столичного гарнизона он пресек попытки Сипайло вернуться к террору первых дней после взятия Урги. В частности, он спас от смерти Лаврова, которого Унгерн в телеграмме, отправленной с одной из станций на Кяхтинском тракте, приказал «кончить».
Как сообщает Голубев, примерно тогда же Джамбалон, Ивановский, Войцехович, интендант Коковин и Вольфович организовали «заговор» против Сипайло. За громким словом скрывался следующий осторожный план: «заговорщики» решили изъять награбленные Сипайло ценности и представить Унгерну в доказательство, что «самый верный его человек был таким же грабителем, как и другие, понесшие уже за грабежи наказания». Однако ящик с ценностями найти не сумели (хозяин успел его перепрятать) и после поражения под Троицкосавском послали присмиревшего в отсутствие барона Сипайло сопровождать отправленные из Урги в Ван-Хурэ пушки — в расчете, что или Унгерн его «кончит» или по дороге он попадет в руки красных, но этот план тоже не удался. «Макарка-душегуб», имея от своих информаторов точные данные, что на сей раз не вернется от барона живым, бросил доверенные ему орудия и бежал на восток.
Ему удалось добраться до Буир-нора, но там его подстерег еврей Жуч, унгерновский агент в Хайларе. С группой всадников он специально караулил беглеца вблизи китайской границы, чтобы отомстить за убитых в Урге соплеменников. Жуч жестоко избил пойманного Сипайло и, видимо, не по доброй воле передал подоспевшим китайцам. При аресте тот слезно жаловался на «сумасшедшего кровопийцу» барона, который «втянул его, мягкого, гуманного человека, в свои дела»[182].
Первым перейдя границу, Унгерн оказал своим врагам бесценную услугу: он дал им долгожданный предлог для вторжения в Монголию. Год назад Москва на это не рискнула — еще не была создана дипломатическая ширма в лице Народного правительства, существовала опасность военного конфликта с Китаем, но победами под Ургой, в Гоби и на Улясутайском тракте барон сам расчистил Красной Армии путь в Халху. Отныне Пекину не оставалось ничего иного, как со стороны наблюдать за новым поворотом событий в безвозвратно утраченной провинции.
В то время, когда обе бригады Азиатской дивизии соединились на Селенге, Экспедиционный корпус 5-й армии под командованием Неймана перешел границу и двинулся на юг, легко сбив Немчинова с переправы на Иро. Монголы его дивизиона в беспорядке отступили и направились к Урге, но на полпути наткнулись на русско-монгольский отряд подполковника Циркулинского. Тот не без труда уговорил их присоединиться к нему.
При первом штурме столицы в ноябре прошлого года Циркулинский был тяжело ранен в грудь, в дальнейших сражениях не участвовал и по выздоровлении отправился в Хайлар за медикаментами для госпиталя. Там китайцы его арестовали, обратно он прибыл уже после того, как дивизия ушла из Урги на север. За неимением других старших офицеров Джамбалон поручил ему руководить обороной города. Теперь, собрав всех, кого мог, Циркулинский выступил навстречу красным.
Те продвигались к столице относительно медленно. Для них главная трудность этой экспедиции состояла не в боевых действиях, а в самом процессе движения — на каменистой дороге у пехотинцев сразу начала разваливаться хлипкая обувь.
У Неймана было до восьми тысяч штыков, две с половиной тысячи сабель, двадцать орудий, двести с лишним пулеметов и четыре аэроплана. Остановить эту армаду Циркулинский, естественно, не рассчитывал; его целью было задержать противника, чтобы тыловые службы в Урге успели провести эвакуацию. На реке Харе он решил принять бой, занял позицию и открыл огонь из своей единственной пушки, но пушка была японская, а снаряды к ней — «подпиленные» русские; они не долетали до цели, да еще и не разрывались. Монголы очень надеялись на эту пушку, и когда в ответ на ее бессильные выстрелы два шрапнельных снаряда, «со свистом разрезая воздух, разорвались над сопками, засыпав защитников Богдо свинцовым дождем», они «дрогнули и начали стекаться к лошадям». Скоро закончились патроны в пулеметных лентах, дело дошло до ручных гранат. Монгольский дивизион «распылился», а Циркулинский с оставшимся при нем маленьким отрядом «отступил в порядке» и вернулся в Ургу.
Там монголы только что отметили праздник круговращения Майдари, по традиции завершившийся скачками, состязаниями борцов и стрелков из лука. Лучники расстреливали глиняные головы китайцев, которыми в этом году заменили прежние аполитичные мишени. В монгольской и китайской части города жизнь шла обычным порядком, но в русской колонии тревога перешла в панику.
Комендантство и штаб исчезли, не позаботившись о лошадях даже для офицерских семей, не говоря уж обо всех тех, кто имел основания бояться неумолимо приближающихся победителей. Раздобыть лошадь с телегой было неимоверно трудно, но и таких счастливчиков не выпускали из города. Монголы, отыгрываясь за мобилизации, реквизиции и унижения со стороны русских начальников, требовали предъявить разрешение на выезд. Некоторых при этом «обобрали до верхнего платья включительно». К кому нужно обращаться за этими разрешениями, никто не знал. Богдо-гэген был вне досягаемости, министры ни во что не вмешивались и ни на какие просьбы не реагировали. Осторожный Джалханцза-хутухта вообще предпочел переждать смутное время вдали от столицы.