Со-трудники мы с ним. А что?.. Разве я-то сам не “бесхвостый”?
“Бесхвостый”! Есть, есть такая изначальная отмеченность печатью неудачи. Да, но ведь так можно все что угодно этим оправдать.
Конечно, можно. А я что делаю?”
Подвез он меня до Кривого переулка, иду и думаю: “Ну это надо, а?! В кои веки решился познакомиться, дама ко мне должна прийти, а я… В душе – полный раздрызг. Может, позвонить, причину какую-нибудь выдумать, чтобы не приходила. А то еще все испорчу с первого раза.
Или – испорчу тем, что отменю?”
Пришел домой, мету я веничком в направлении двери щелистый свой пол, а в голову опять то же самое лезет: женушка моя – проклятие мое вечное, с ее-то интуицией, наверняка именно сегодня заявится без спросу, без предупреждения. Швырнул веник в угол. Убить, что ли, ее?
Убью – и тогда все наладится? В общем, мандраж чистейший на душе, как говаривали в пору моей юности. Достал из холодильника шампанское, чтобы не переморозилось. Мельком проверил, на месте ли мумия героя-таракана. Улыбнулся про себя – ну прямо талисман мой стал. И юмор мой внутренний уже было начал выравнивать душевное состояние, как вдруг опять пошло-поехало: а жена моя умеет шампанское правильно открывать, поставит бутылочку углом, пробку покрутит, газ потихонечку выпустит – и бежит, пенится вино в бокалы, под самый край, под самый край и никогда ведь не переливается, никогда. Интересно, какой кавказский прелюбодей-романтик научил мою благоверную этому? А у меня, когда берусь за бутылку, половина шампанского на столе, другая на стене. А как ее убить? Как, чтоб красиво вышло? Чтоб не было так, как у меня с шампанским получается, чтобы я потом не ходил не протирал стены мокрой тряпочкой.
Замелькали очень живенько картинки в голове на эту “успокоительную” тему. Причем снятые будто бы скрытой камерой, как в передаче
“Совершенно секретно” по телеку, с самоподслушиванием, проверкой: а сможешь, Коля?.. а решишься?.. не жалко родную бабу будет? Ты ведь и сам, Коленька, без большой пользы небо коптишь и землю топчешь. Ты -
“бесхвостый”, сотрудник Семеныча.
Пробудился телефон. Трезвонит раздражающей совковой “звонилкой”.
Ну думаю, если это она – я ей выдам! И сразу же себя осекаю, самоиронизирую: “Что ты выдашь?! Что ты можешь?.. Нахамить – и все.
А ведь убить (нет, не зря, наверное, криминал пользуется словечком
“замочить”, насколько проще сразу все становится), убить, поди, слабо тебе?” И состояние мое таково, что я даже на несколько мгновений трубку попридержал. Поднял и слышу:
– Это вы?! – “Ну что за глупая привычка,- думаю,- у нее. Быть может, в коммуналках нажилась?” – Вы меня очень извините, сегодня, знаете, никак не получится, у дочки в школе… Можно ли нам на завтра все перенести?
Потом она стала что-то говорить про настроение, про то, что день у нее с самого начала не так пошел: “Представляете, я всегда ставлю два будильника, один механический, другой электронный, и все равно проспала, опоздала на работу на целых сорок минут!”
Про себя думаю: хорошо, что вообще позвонила, предупредила.
– Да,- говорю,- давайте перенесем.- На душе даже некоторое облегчение.
А через полчаса примерно звонит жена. То да се… “Как поживаешь?” В ответ на мой холодный тон она растерялась, запошлила – как поживает-де ее “вежливенький подопечный”? Я ей: “Ты же знаешь, как я люблю пошлятину из твоих уст!” Так эта шлендра насчет “уст” не постеснялась проехаться и еще добавила что-то о “вежливости” послушного подопечного. Ну я тут, конечно, выдал ей! Не потому, что разозлился, а чтобы вдруг еще не заявилась завтра самостийно. Ее ведь если попросить не приходить, так она специально заявится да еще сцену закатит. С нее вполне станется!
Ой, и суета же с этим полом противоположным! А если вдуматься, представить, что это все не нам нужно, “не удовольствия скотского ради, а токмо рода человеческого продолжения для”, то можно и скопцов понять. Только, конечно, не в студенческие годы; вот в отроческие, в первую половину юношеских – да: в ту пору заложенная в нас программа изнутри давит со страшной силой, а что делать и куда деть эту гиперсексуальность, как подступиться к воплощению, неведомо. Потом на графике идет высокое плато с более-менее равномерными всплесками женитьб, романов, курортных приключений и случайных адюльтеров – одним словом, “эпоха великих сексуальных открытий”. А потом…
Вика пришла в воскресенье.
Я увидел ее еще из окна кухни. Когда она успела из полусапожек-грязеступов переобуться в туфельки на высоченных каблуках, не знаю. Наверное, прямо после той лужи и грязюки, что возле телефонной будки в конце Кривого переулка. Видно, как раз в этой будке и сменила обувь. Но так или иначе, а к моему дому подошла уже при полном при параде, и это хорошо, ибо означает, что она не очень в себе уверена, в визите заинтересована, ну и так далее… А ножки у нее красивые. И подъем высокий. И щиколотки сухие. Вроде бы все в меру, все на своих местах. А это очень важно для мужика моего возраста. Да, приходится признать. А что?..
Я перед ней галантно распахнул дверь, не дав ей постучать. (Эдакая маленькая награда за смену обуви, за явную заинтересованность в визите, ведь, что ни говори, лестно.)
– Пра-шю!
Она вошла чуть-чуть смущенная, не знаю, искренне иль деланно.
В подслеповатом освещении моей прихожей она мне показалась даже не то что моложавой, нет, даже совсем еще молоденькой!
Снимая с ее плеч пальто, я вдохнул тонкий цитрусовый рай каких-то, видно, неплохих духов. Как ящерка из своей верхней шкурки выскользнув (“шкурка”, надо сказать, не очень-то роскошная, так себе
– что-то плащично-легонькое на подстежке), гостья оборотилась к зеркалу поправить волосы; поймала там мой взгляд, мгновение помедлила и подмигнула мне. Не знаю точно, как можно было этот знак расшифровать, но некое обещание в нем сквозило. И я, как Шарик, попавший на квартиру к профессору Преображенскому, подумал:
“Повезло… Эк вот повезло мне!” А когда мы вошли в комнату, под яркий свет пусть и запыленных, но все-таки четырех лампочек нашей старорежимной, бронзовой люстры, я понял наконец, какой же я дурак и
КАК же мне, дураку этакому, повезло на самом деле.
“Ну, кушай,- приказал я себе, закуривая,- теперь уж ешь до конца, расхлебывай!”
А дело все в том, что при свете Вика рассмотрела мои шестьдесят с хвостиком. Ведь не было уже рассветных сумерек и полумрака, как в прихожей. Открытие моей позорной тайны, о которой, как то ни покажется странным, я и сам порой частенько забываю, читалось на ее лице в непроизвольно расширившихся вдруг глазах, в отвисшей на мгновение – на одно лишь мгновение – губе, полной, чувственной… Но все это действительно длилось не более мгновения, и вскоре гостья моя уже заговорила своим обворожительным альтовым голосом. Она говорила оживленно и по-молодому многословно, при этом поглядывая не на меня, собеседника, а почему-то на мой книжный шкаф, стоявший в головах продавленной тахты.
Она изучала корешки книг, видно, для того, чтобы выбрать верную тему для разговора, чтобы не дай бог не ошибиться с таким вот взрослым дядечкой и не очень пялиться на него. (Я просто слышал, как она задает себе один и тот же вопрос: “На сколько он меня старше?”)
Вскоре она вырулила на достойную, как ей, видимо, казалось, тему.
Оказывается, она не так давно посмотрела заново “Три цвета” Кислевского.
– Помните, Жюльетт Бинош в “Синем”, когда она будто бы в аквариуме… А эта тема с нательным крестом погибшего мужа, этот кажущийся пошленьким анекдот… А вы заметили, что судья… передает
Ирен Жакоб бутылку грушовой наливки, обернутую в красную бумагу, а в это время в другой части Парижа снимают рекламный плакат с Ирен
Жакоб на красном фоне… А эти два сильных места – когда двери гаража как бы закрывают экран, и люки парома через пару минут… тоже как бы на мгновение погружают нас с вами в темноту… А камни… камни, которые собирает судья и кладет их на пианино, мол, для него уже пришло время собирать камни!.. Я была так потрясена, что всю ночь не спала…
– Вы завели два будильника и все равно проспали на работу.
– А откуда вы знаете?
– Ну вот, видите, вы задаете вопросы, как Ирен Жакоб в “Красном”, а я, как судья, только без палочки, и в мои окна пока еще никто не бросает камни, наверно, это потому, что не пришла еще пора их собирать.
– Ну зачем вы так?!
“А как?” – подумал.
Кровь стучала в моих висках от злости, обиды и стыда. От злости и обиды – на кого? Стыда – за что? Попробуй-ка разберись. Но я это преодолел, я прислушался к нашему затянувшемуся молчанию, я уже созрел, чтобы сказать ей, как тот судья, что в пятьдесят она точно будет счастлива, что я видел ее во сне. Но на паром, посылать ее на паром я еще не был готов: у меня еще в жизни может многое случиться.
– Ковер чудесный…- сказала она, раскуривая сигарету. (Запах ее сигарет по телефону был куда приятней.)
Это она по поводу того изъеденного молью, что висит над моей продавленной лежанкой. Когда-то мой полумифический отец во времена борьбы с басмачеством привез его из Средней Азии, а потом мы его долгие годы в страхе прятали, ибо на нем в огромнейшем количестве вытканы были свастики, и посолонь и против солнца: иди доказывай сталинским и постсталинским энкавэдэшникам, что это – древний зороастрийский символ плодородия и все такое. Между тем новая знакомая моя, якорь надежды мой на избавление от монополии жены…
Здесь Кузнецов перед собой лукавил. Его ничуть бы не томила
“монополия жены”, если бы не полная ее свобода поведения плюс независимость, удачливость в плавании по волнам реальной жизни в
России переходного периода.
…пальцем потрогала дядьтонино ружье, прицыкнув уважительно, и сквозь открытую наполовину дверь воззрилась с неподдельным уважением в незаселенные просторы моей фамильной, родовой жилплощади. Похоже, она даже растерялась.
– А что, соседей нет?
Мотаю головой.