Отец, желая охранить сына от темных впечатлений жизни, поместил его в уединенный замок и запретил всякий намек о смерти, старости, уродстве и нищете.
Однако, царевич однажды прорвал охрану и увидел „нищего, согбенного недугом“ и мертвого в гробу, и скорбь, и болезнь.
Пораженный зрелищем, к которому не был подготовлен, Иосафат ушел в пустыню... Отрекся от жизни.
То же, что и с ним, происходит с большинством тех, кто после уходит от жизни, испуганный страшной головой Медузы.
Жизни, пожалуй, не прячут от будущих ее строителей. Не прячут и не давят мечты — как отец Сережи.
Но зато усердно оскопляют в детстве всякий порыв к действительной жизни, к участию в ней, в ее творчестве, сдавливают насильственным прессом эту жизнь в арифметику и рассказы о Карле Лысом.
И когда будущие люди встречаются с действительной жизнью, — они уже потеряли вкус к ней, уменье приладиться к ней и испуганные спешат в смерть.
Иногда попробовавши от кубка жизни, а иногда и не отведав ее.
Нужна сказка. Мечта — та же мечта „о гармониях и сложности“ с широкой работой с самого начала...
Желание гармонии, но слитое и с мускулами духа и даже с мускулами тела — в жаждущую движения „силу“.
Жизнь, начатая не с 25, а с пяти лет, слиянность с жизнью, сцепленность с ней на почве лучезарной сказки, имеющей быть былью, вот что спасало бы от незримого. Дало бы убитый христианством вкус к жизни.
И для детей хочу новой религии, — не менее бодрой, чем по крайней мере Пинкертон, — не способной разрушаться от случайного вопроса об Иисусе Навине, остановившем солнце, или о клопах в ковчеге.
Внизу
Внизу, т. е. в народе.
Здесь Христос живой и ясный „деятель жизни“.
И потому „побежденность Христа“ — как мотив против жизни — выражен наивно и прямолинейно.
Помните недавнюю секту, еще не умершую и до сих пор.
„Красную смерть“...
Секта русских „душителей“.
Ее догмат: уход в красную смерть.
Нет ничего „краснее матушки-смерти“.
Недаром и процедура „самоубийства“ обставляется так помпезно свечами, красными драпировками.
А уйти к матушке нужно, потому что жизнь здешняя завершилась, окончилась.
„Он“ пришел. „Антихрист,“ а Христос отошел. Поддался ему: побежден.
Ошибочно думать, что эта догма об антихристе, какой-то старый раскольничий осадок.
Остаток XVII века и тогдашних „самосожженцев“.
Мысль о том, что „он“ царствует, — коренная и цепкая идея, выражающая их полусознательное отрицание наличности, бунт против нее.
Это обратная сторона мужицкой веры в „Китеж светлый“, все в ту же гармонию, какая „мучит“ Карамазовых и Токаревых.
В царство Божие, которое должно прийти, но по воле дьявола потонуло в Светлояре озере.
Несмотря на внушенное веками убеждение, что „царство Божие“ только там, вверху и победа там, по ту сторону жизни, в каких-то уголках всегда живет надежда, что и здесь не мешало бы быть кусочку „земли праведной“, что „Китеж“ всплывет.
И отсюда при всяком потрясении этой надежды взбунтовавшая совесть выдвигает проповедь об антихристе. Моральное недоумение накануне „переворотных лет“ дало Тираспольское дело.
Переворотные годы должны были дать эпидемии „красной смерти“.
Яркий подъем надежды.
Абрисы Сиона грядущего уже виднелись в воздухе, — казалось, вот-вот всплывает Китеж, откроется земля праведная.
И потухло все.
Погасли огни
Погибла не только близкая надежда на новую жизнь.
Главное — погибла самая мечта, надежда, что придет Сын Давидов и устроит царство свое.
Вместо победы сына Давидова осталась стертая „копеечка“ Давида Лейзера
Отклик на этот крах — не бунт, не „камни“, какими побивают Давида, а спокойное согласие с фактом.
Простое до отчаяния признание: „Он“ не придет.
Значит, на земле антихристова воля. И все кончилось
И в одном месте пробуют убить ребенка антихриста.
В другом — ищут „красной смерти“ в массовом самоубийстве.
А где-то в лесу пророк с сосны и проповедует, что „убиваться надо“.
И сам вешается на той же сосне.
„Надо-де идти к Христу и Его торопить на антихриста“.
Андреев, наверное, не мог угадать, что где-то в Вятской губернии найдется человек, который чуть не буквально повторит его иуду.
Умрет, осуждая и проклиная мир, с мечтой, что он снова придет и победит смерть.
Характерно, что народ не дает уединенных самоубийств идейного свойства.
Здесь мысль строится пока коллективно, за общей ответственностью. И даются коллективные выводы.
Это, впрочем, не значит, что в повой статистике самоубийств не найдется совсем „уединенно отравленных“.
19-го августа в Симбирске повесился крестьянин Трифонов. За два дня перед смертью он перевернул иконы к стене.
Никакого иконоборчества здесь не было. Просто „не Его теперь время-объясняет он своим.
А другой (с. Д-во Симб. же губ.) оставляет такое письмо:
„Батюшка, вы меня похороните, как нужно. Я против Бога не иду, а вижу, что Он от земли отошел. И на земле теперь „зверь“, имя того зверя 666. И нужно бежать в горы, а в горы бежать это значит умирать“.
Эти два случая однако исключительные.
Чаще — те же настроения не выкристаллизовываются в мысль, а просто отлагаются как пыльный налет и ведут к петле — будто бы оттого, „что на дворе слякоть“.
Снова „побежден“ Христос, — и здесь побежден потому, что и самая мысль о нем, как победителе, строящем на земле голубой дворец правды, прошла в сознание только контрабандой.
Сознание подавленное искусственной проповедью о том, что все „там“ и „не может“ сопротивляться активно злой и темной жизни.
И при первом отпоре жизни, не соответствующей мечтам, реагирует на нее только деловым и спокойным отчаянием.
Радостная религия земли с широким откровением о победе, сказка не о дворцах там, а о дворце до неба, „здесь“, нужна и внизу.
Даже нужнее, чем где-нибудь.
Самоубийство и церковные методы лечения.
Куда же идти? Где средство против болезни?
Снова суживаю свою задачу: меня интересуют только те методы лечения, какие знает официальное христианство.
Церковь для борьбы с самоубийствами давно пользуется двумя средствами.
Она угрожает самоубийце гневом Божиим и вечными муками.
Потом здесь, на земле лишает его погребения и пения церковного.
Очень недавно последняя забытая мера подновлена новым предписанием церковной власти.
Оба средства давно притупились и заржавели.
Правда, даже Жорж-Занд и Ковалевская, по их словам, удержаны на грани самоубийства мыслью о страшных сновидениях.
Но эта боязнь — скорее у испугавшихся жизни, чем у тех, кто устал и утомился скучной комедией.
Будь у „этих“ Гамлетовский вопрос о том, „что там“, он, кажется, только обострил бы желание заглянуть туда поскорее.
Если нет — хорошо. А если есть?
Как не посмотреть, что там, если все надоело здесь? Как у Вани из сологубовского „Жала смерти“.
— А вдруг там все по-другому, „совсем не похожее“.
Пугание карой тамошних мук стало даже для верующих таким же неинтересным, не затрагивающим внимания, как забавные магические откровения спиритов об „астрале и элементалях самоубийц“, вынужденных воровать смрадное тело какого-нибудь нищего, чтобы освободиться от своего грешного тела.
Если не пугает мистический ужас перехода в „ничто“, то как станут пугать кары „там“.
В том виде, как их изображало прошлое религиозное сознание, они не отвергаются сознанием, а просто перестали быть для него интересными.
Как ни странно, но даже будущее тела может удерживать от самоубийства — больше и вернее.
„Рукой палача взять и оттащить в позорное место и бросить“...
Неприятно остаться без могилы, без звона колокольнаго.
Но все-же и с этим „ограничением прав“ примиряются, тем более, что теперь все-же нельзя относить на кладбище рукой палача и неудобно бросить тело на месте свалки.
В конце-концов лишение самоубийцы погребения — кара для близких самоубийцы и несправедливая кара.
В „Истории одной жизни“ Сигурда есть печальная страничка о переживаниях одной семьи в то время, как хоронят мужа, отца, самоубийцу.
...Она (жена самоубийцы) приподнялась в постели, стала беспокойно прислушиваться, оперлась на локоть, провела рукой по глазам, пытливо устремленным в пространство, и снова бессильно опустилась на подушки
— Как странно! Я не слышу колокольного звона..
И никто не решился сказать, что и не было звона, что и места нет для самоубийцы там, где все
Наказание тяжкое, по его уже не чувствовал виновник.
И для пего колокола все равно молчали бы, если бы он был жив.
Врачевание лежит не здесь.
Настоящий — с моей точки зрения — рецепт помогает найти черт в беседе с Иваном Карамазовым.
Не дает, а помогает отыскать.
Отречься от бессмертия, сказок.
Раз человечество отречется от всех сказок, падет все прежнее мировоззрение и, главное, вся прежняя нравственность, и наступит все новое.
Люди совокупятся, чтобы взять от жизни все, что она может дать, но непременно для счастья и радости в одном только здешнем мире. Человек возвеличится духом божеской, титанической гордости, и явится человеко-бог. Всякий узнает, что он смертен весь, без воскресения, и примет смерть гордо и спокойно, как Бог. Он из гордости поймет, что ему нечего роптать на то, что жизнь есть мгновение, и возлюбит брата своего уже без всякой мзды. Любовь будет удовлетворять мгновению жизни, но одно уже сознание ее мгновенности усилит огонь ее настолько, насколько прежде расплывалась опа в упованиях на любовь загробную и бесконечную... ну, и проч., и проч. в том же роде...
Вся энергия будет направлена к земле, и земля станет роднее и нужнее.
Вот истинно радикальный способ борьбы с пессимизмом.
У черта однако возникает сомнение. Вопрос только в том, возможно ли, чтобы такой период когда-нибудь наступил или нет (слова черта у Достоевского, „Братья Карамазовы“, кн. XI, гл. IX).