— Уф-ф... — сказал Шура. — Сугубо...
Это его любимое словцо. Он произносит его сочно, всегда оттеняя каким-нибудь тонким смыслом.
Он изгнал с кухни эльфов, и теперь эльфы сиротливо ютятся на «едине» — это отдельная комната, занятая Уной на правах коменданта. Там желтенькие занавески на окнах, узенькая кровать и исполинский шифонер, в пространных недрах которого, среди чемоданов и чьих-то вещей гуляет пыльное эхо.
Иногда Уна милостиво позволяет Виталику оккупировать эту комнату на часок-другой с целью «уединения» с какой-нибудь дамой. Просто так околачиваться там, как это сейчас делают эльфы, строжайше запрещено. Уна вернется вот-вот, и от эльфов полетят клочки по закоулочкам. Рассуждая об этом, Виталик и Шура злорадно посмеиваются.
Шура тоже не любит «дивнюков». «Дивнюки» — это люди, заблудившиеся в «отражениях». Здесь, среди нас, они — случайные гости, задержавшиеся навсегда вследствие трагической ошибки. От этого их взгляд устремлен куда-то в подпространство. Девушки-«дивнючки» через одну подвержены трансвестизму. Если ты видишь хрупкую особу, в очах которой отражаются иные миры, — не спеши говорить ей комплименты и строить глазки: можешь нарваться на могучего воина, последнего из эдьфов-нолдор, или на принца в изгнании. Виталику как-то удалось охмурить такого эльфийского принца. Наутро, золотистая от девичьего стыда, нежная и хрупкая, Он сказал: «Ох, вот я и стал педерастом!»
Уже восемь часов пополудни, и сумрак за окнами чернильно-синий. На карнизах — кондитерские сугробы, все в блестках.
Стул под могучим туловищем Шуры Морозова нежно поскрипывает. На кухню сомнамбулически забрел расстроенный чем-то Агасфер. Он держал в руках фланелевые кальсоны и печально смотрел на них.
— Ты представляешь, — рассказывал Шуре Виталик, — на что я угробил целый день? Дивные решили сварить себе макароны...
Шура слушает, лениво шевеля усом.
— Они взяли две пачки макарон из наших запасов, отличнейших, надо сказать, макарон. И бросили их в кастрюлю с холодной водой. После чего довели до кипения. Но так увлеклись валинорскими страстями, что напрочь о своей затее забыли. И когда я прибежал на запах, то обнаружил, что они сварили полкастрюли чудеснейшего клейстера. Но это не все. Этот клейстер они вылили не в унитаз, как я им велел, а в раковину. В результате трубу запечатало намертво. Хорошо еще, что здесь сифон снимается.
Отсмеявшись, Шура довольным голосом произносит:
— Сугубо. Идем курить.
И они идут курить.
Они стоят и курят, переговариваясь тихо. Хороший человек — Шура Морозов. Он тоже иногда хитрит, прикидываясь «особым» — может себя за энергета выдать при случае. Но делает он это из интересов сатирических и, вдоволь подурачив жертву, ядовито ее кусает.
Шура болезненно влюблен в Уну, что-то там между ними было, но Уна — существо полигамное, и у них нс срослось. А зря — Шура добр, не беден, подает надежды как специалист. Партия выгодная.
Если копнуть глубже, то вылезет на свете еще одно обстоятельство, и копнувший сообразит: не в полигамии дело, нет. Просто Шура допустил с Уной ту же ошибку, что и Виталик с Эштвен, — первым проявил инициативу. Женщины склада крутого не допускают, чтобы по отношению к ним кто-либо проявлял инициативу. «Это я, я должна быть охотником, — мыслят они. — Я должна решать». Шурке бы затаиться, холоду напустить, на глазах у Уны закрутить бы с другой — но честен Шура Морозов и не любит всех этих индейских хитростей, презирает их. Бедняга! Посему этот жалкий провал он с горькой усмешкой объясняет своим умением играть в преферанс.
У Виталика есть общие с Шурой смешные мужские секреты. Иногда по вечерам они выбираются погулять в метель. Берут в палатке у метро по бутылочке «Балтики-6» и, тихонько попивая, беседуют... или молчат.
Шура Морозов — минчанин. Он уверен, что ненавидит Москву — но знает и любит ее. Вдвоем они часто гуляют возле грандиозного котлована в самом центре города. Через полтора года здесь будет отгрохан чудовищный по своей величине торговый центр. Но пока это только котлован, на дне которого суетятся маленькие экскаваторы.
Еще не возвысилось над Москвой-рекой страшное металлическое пугало, еще в лесах купола «воскресшего» храма, но на Поклонной уже нарезан аккуратными дольками, как краковская колбаса, побежденный Змий, подле него уже привстал в стременах Георгий с копьем наготове, как опереточный грузин с шампуром. И жуткого вида опорная балка вдета в причинное место висящей над ними Ники. И друзья неспешно бредут сквозь подсвеченную метель, ощущая собственной кожей пульс Москвы, ее вечный аппетит, ее жадную мощь.
Есть города, похожие на стариков или больных, сидящих на сложной диете, — трудно прийтись им по вкусу. Такой город прикусит тебя сухим немощным ртом, кисло скривится и, пожевав для виду, выплюнет. Москва же сожрет все. Все переварит, все проглотит. Обитатель самого задрипанного Семисрачинска с его многовековой историей неудач и недоразумений, прибывая сюда ЖИТЬ, пропитывается московским желудочным соком мгновенно. Он делается спесив и ретив, он подбирает с тротуаров пачки денег и делает из них конфетти для ежедневного карнавала. Он начинает уважать свои права и учит жизни своих родных по телефону или письменно. И горе ему, если судьба вернет его обратно в Семисрачинск! Ему придется заново учиться ходить.
Виталик Москву обожал, как обожают дорогую распутную женщину, обирающую одних любовников и кормящую других. Он и ему подобные мелкими вошками ползают по ее царственному телу, полные ее кровью, нераздельные с нею. Аминь!
Хорошо также взять под опеку приехавшую из провинции Машу или Дашу и, прохаживаясь по набережной Москвы-реки с видом хозяина, трактовать о преимуществах молодости. Хорошо быть беззаботным и сильным — можно позволять себе откровенность хотя бы изредка. А главное — ты сам впадаешь в натуральную эйфорию при виде этих благословенных ночных огней. Пусть бесятся снобы — Виталику нравится сталинский ампир. Он влюблен в «Рабочего и Колхозницу». Главное здание университета потрясает его до дрожи в коленях. Стоя с задранной головой у подножия этого монстра, он рыдал от восторга.
Но и тут наш герой по неопытности влип в двусмысленное положение. Во-первых, он все-таки не москвич. И провинциальная Маша или Даша, познакомившись с коренным москвичем, скажем — с Ложкиным, быстро это понимала. А во-вторых, в «продвинутых» слоях молодежи принято Москву ругательски ругать, а боготворить другой город, где белые ночи, свинцовое небо, рококо, классицизм и модерн. Виталик был там дважды и в обоих случаях возвращался оттуда больным и обезумевшим.
— Безусловно, в этом что-то есть, — рассказывал он Шуре. — Но я едва не свихнулся! Сплошные галлюцинации, видения и наваждения. Я приехал туда с герлицей по трассе, автостопом. Всю дорогу ужасно ее хотел. А она хотела кетамина. И так вдохновенно об этом говорила, что мне стало дурно... Весь Невский проспект казался мне усыпанным битыми шприцами, а в Фонтанке тек калипсол вместо воды. Или еще какая-нибудь дрянь. А кругом — одни психи. И у каждого — мания на все случаи жизни. Бр-р-р...
— Ты перечисляешь вещи, за которые этот город и любят многие, — отвечал Шура.
— Но я не хочу жить в Бедламе!
Шура на это замечание саркастически приподнимал бровь, и Виталик смущенно осекался.
Как бы там ни было, чувства своего к Москве он не изменил, и город, будто понимая это, всегда находил для Виталика несколько теплых слов на своем языке — языке ночных огней, уличного шума и молчаливой мимики домов.
Человек в костюме писателя. Физиология города прописана из рук вон плохо. А где вокзальная грязь? Где бомжи? Где атмосфера рвачества и урбанистическая одышка?
1-й интеллектуал. Вот и хорошо, что мало физиологии. Надоело!
2- й интеллектуал (толкая его локтем). Не срамись!
1-й интеллектуал. А мне плевать. Я— рассерженный молодой человек. Мне надоело анатомировать отбросы. Я, может быть, желаю заниматься нормальным сексом с нормальной женщиной, а не нюхать грязь между пальцами ног пьяной замарашки!
2- й интеллектуал. Фу, как ты... неэкзистенциален.
Пока Шура и Виталик курили, действующих лиц поприбавилось. Вернулась Уна в растрепанных чувствах, и дивнюки разбежались панически. Потом пришел Дэн — могучий юноша с таким крепким рукопожатием, что, испытывая его на себе, Виталик всякий раз приседал.
А следом за ним явился великий русский поэт Бурнин. Он был пьян и по обыкновению с разбитой рожей. Бормоча распухшими губами: «Гондоны! Пиндосы! Я... их мамочку!»— Бурнин упал на лежбище и, распространяя сложный аромат тяжелого дня, затих.
Шура понюхал воздух, сказал «сугубо!» и сел читать на кухне, где Агасфер продолжал меланхолически созерцать свои кальсоны.
Бурнин — единственное существо, которому дозволено появляться на Квартире в нетрезвом виде. Это будет продолжаться до одного шумного скандала: однажды, остановленный милицией, Бурнин назовет вместо своих паспортные данные Хозяина. И Хозяину придет по почте квитанция из медвытрезвителя. Хозяин же — человек непьющий абсолютно. Поэтому скандал выйдет грандиозный, и Бурнин вылетит из Квартиры, прижимая к груди самое ценное свое сокровище — гитару работы мастера Жилина.
Есть у Бурнина и другие диковинки, например печатная машинка «Ромашка» с электроприводом, памятью на несколько страниц и другими особенностями. Она сама умеет печатать уже введенный текст. Ощущение жутковатое — Бурнин ходит по кухне, кривясь мятой физиономией, а машина сама печатает. Страсти!
На машинке Бурнин печатает прозу собственного изготовления. Это — мемуары. Воспоминания о котелках и подворотнях, где пил Бурнин, где пел Бурнин, где Бурнин сладко страдал за правду и в похмельных судорогах ругал советскую власть.
Как-то раз, во время очередного сеанса самопечатания, Бурнин вдруг яростно вырвал лист из каретки, гневно скомкал его и выбросил в форточку, приплясывая и ругаясь. А ругаться он умел так грязно, что в воздухе повисала черная паутина копоти. Шура и Виталик, бывшие сему свидетелями, спросили, в чем дело. Бурнин сказал, что машинка взбунтовалась и вместо его нетленного текста воспроизвела какую-то х...ню. Шура предположил, что несчастная «Ромашка» просто не выдержала красот бурнинского стиля и в пику прогрессивному творцу отпечатала по памяти страницу из «Войны и мира». Бурнин обматерил друзей и ушел куда-то пьянствовать.