Сапожников не ответил.
— Кого ты считаешь милыми людьми? — спросил Барбарисов.
— Думаешь, я знаю? — сказал Сапожников. — Тебя, наверно.
За прохладным подоконником солнечная листва, спокойные крыши. На улицу, на улицу. Тишина, тайна, шелест шагов, вывески и трамваи. Полупустой вагон, синие рельсы, и, может быть, в пролете домов блеснет море. Хорошо бы поселиться здесь навсегда.
Тут вошла Глаша.
— Папа, я есть хочу, — удивилась она.
— Надо же, все время она хочет есть, — удивился Сапожников.
— А поздороваться не надо? — спросил Барбарисов.
— Доброе утро, — удивилась Глаша.
— Доброе утро, — удивился Сапожников.
В ушах Сапожникова звенело — утро, утро, утро, — что это их понесло, черт возьми? А, чепуха! Вчерашний день не в счет. Все они встретились только сегодня.
Если бы в это утро специалисты засекли время, не пропал бы невидимо рекорд мира по марафону.
Ничего не вышло. За сорок минут Сапожников отхлестал десяток улиц, и от свидания с городом остался только портрет Полы Раксы на афише и трамвай, пролетевший с безумной скоростью.
Опять зеленые яблоки. Сапожников как с цепи сорвался.
Он затормозил и посмотрел на часы. Он не сразу разобрал, где часовая стрелка, а где минутная, мешала длинная секундная, которая отбивала секунды со скоростью пульса.
Сапожников успел к десяти, как договорились, на угол улицы Ауссекля и даже купил в киоске пачку аэрофлотовских карточек-календарей для московских знакомых. Сапожников сел на чугунную угловую скамью и развернул веером глянцевые карты. Крапом были недели и месяцы, а рубашкой — самолет, летящий над Даугавой. Можно было бы, наверно, еще отыграться, если бы знать правила. Но правил становилось все больше, и становилось скучно их заучивать. Чересчур солидно все выглядело, вот что.
Глаша переходила улицу, независимо оглядываясь по сторонам.
— Ах, вы уже здесь?
— Ах, я уже здесь, — сказал Сапожников.
Она вздернула брови.
— Как вам понравился город Рига? — светски бросила она.
— Мне очень понравился город Рига… А какие у вас отметки по диктанту?
— При чем здесь диктант? Я серьезно спрашиваю, вам понравился город?
Сапожников засмеялся.
— Во! — сказал он и поднял большой палец.
— Скажите, почему вы меня зовете на вы? Это странно.
— Чтобы вы не думали, что я нос задираю.
— Это странно! — сказала она.
— Будет вам восемнадцать, перейдем на ты. Годится?
— Это еще долго!
— Не успеете оглянуться, — сказал Сапожников. — А вот и наш папа идет.
Барбарисов двигался, помахивая портфелем. Свет-тень, свет-тень, солнечные зайчики.
— Ну, граждане, — сказал он, — пошли завтракать.
— Я придумал кое-что, — сказал Сапожников.
— Что?
— Мы позавтракаем, так? Потом сходим на вокзал, и я возьму обратный билет… Я, пожалуй, сегодня уеду в Москву.
Барбарисов неподвижно смотрел на Сапожникова.
— Ты с ума сошел, — сказал он спокойно. — Я созвонился с ребятами. Сегодня у меня в гостях куча сослуживцев и половина молодежного театра. Не валяй дурака, Сапожников… Вот, оказывается, ты какой стал.
Глава 7Серебряные велосипедисты
Прошел еще год-другой.
Сидел Ньютон в саду, вдруг ему по голове яблоко шарах — упало яблоко ему на голову. И Ньютон понял, что его голова притягивает яблоки. Так представлял это происшествие Сапожников. Но потом глядит Ньютон — яблоки падают не только ему на голову, а еще и на землю. Значит, его голова только помеха. А на самом деле, значит, это земля притягивает яблоки. А если прорыть шахту сквозь земной шар, куда упадет яблоко? Оно, наверно, в центр Земли упадет. Оно, конечно, сначала с разбегу проскочит на ту сторону, но потом поболтается в шахте и вернется в центр Земли, как маятник.
Интересное дело получается.
Одно тело притягивает другое. А чем оно притягивает? Резинкой, что ли? Что-то тут не сходится.
Все знают: чем сильней резину в рогатке оттянуть, тем сильней она назад руку тянет. Или лук натягивать. Слегка натянуть и ребенок может, а вот натянуть так, чтобы лук согнулся, может только стрелок. Робин Гуд. Да это же всем известно. Значит, когда тетива сильней растянута, она обратно сильней тянет, а не слабей. Вот это притяжение. А в этой силе гравитации, в притяжении, все наоборот. Чем дальше одно тело от другого оттянуто, тем оно, тяготение это, все слабей и слабей. Все слабей одно тело к себе другое тянет. Что же это за притяжение такое?
А вот если вагон поставить на рельсы и давить на него изо всех сил, то он с места стронется и помаленьку покатится все быстрей. А ты дави с той же силой и только за ним поспевай. Что будет? А то будет, что он будет разгоняться, пока на станцию не влетит и в тупик не врежется, как яблоко в Ньютоновом садике. Потому что сила на него давила всю дорогу одна и та же, передыху не давала.
Вот и получается, что когда камень на землю падает, то это гораздо больше похоже на то, что его какая-то сила сверху давит и разгоняет, чем на то, что его сама Земля неизвестно какой резинкой притягивает. И потому похоже, что не сами тела друг к другу притягиваются, а какая-то сила их друг с другом в одну кучу сталкивает.
Скажете, что нам неизвестна такая материя, которая давила бы на тела и сталкивала их друг с другом. Но ведь и такая материя неизвестна, которая тела друг к другу тянет. Назвали гравитацией, а что такое гравитация? Любовь, что ли? Яблоки землю любят? Или Ньютонову голову? Пришло в голову Ньютону, что два тела друг к другу тянутся потому, что похоже, что тянутся. Так мало ли что на что похоже? Похоже, что солнце всходит и заходит, а пригляделись — все наоборот.
Ну, что тут поднялось, когда Сапожникову эти дефективно-конкретные несуразности в голову пришли и он их высказал, что тут началось.
— Сапожников из шестого «Б» против Ньютона пошел! В шестом «Б» все дефективные!
— Ты обалдел, что ли? Кто Ньютон — и кто ты? У тебя вон по химии и по немецкому тройки! И макулатуры ты собрал меньше всех!
— Какое может быть давление, если всем известно, что тела притягиваются? Это же всем известно!
— Это ты где же свое давление выкопал? В велосипедном насосе, что ли?
— Ага, — сказал Сапожников. — Если в насосе дырку зажать, а за поршень тянуть, то будет пустота, а природа пустоты не терпит.
— Поэтому я тебя терпеть не могу, — сказала Никонова.
— А если поршень отпустить, то наружный воздух его обратно затолкнет. Атмосферное давление. Один килограмм на квадратный сантиметр.
— Никто меня к тебе не толкает, — сказала Никонова. — Не надо сплетни слушать! Не надо! Не говори, чего не знаешь! Не надо чужие записки читать! А Лариса дура! Это тебе Котька Глинский сказал?
— Что?
— Что Лариска меня к тебе толкает?
— Я с Глинским вторую четверть не разговариваю.
— И напрасно… Он к тебе очень хорошо относится. Гораздо лучше, чем ты к нему.
— А ты откуда знаешь?
— Я с ним разговаривала. Ты просто людей не любишь.
— А ты знаешь, какую про него эпиграмму написали?
— Кто написал?
— Не знаю…
Сводник, сплетник и дурак —
Сборник всяких глупых врак,
Облик целый тут его,
Во! И боле ничего.
— Гнусно! Наверно, ты и написал! — закричала Никонова.
— Я не умею, — сказал Сапожников.
Это была правда. Никонова это знала.
Она только не знала, что ее подталкивало к Сапожникову. И он тогда этого не знал. Узнал только потом. Время. Время толкало и кружило их в своих водоворотах-времяворотах. Тик-так, работали его часы, тик-так — и уже Сапожникову четырнадцать лет, а Глинскому часы подарили.
— Мама, — сказал Сапожников, — зачем людей рожают?
— Людей? Детей, наверно?
— Ну, детей…
— Чтобы любить кого-нибудь.
— Кого-нибудь? — спросил Сапожников.
— Кого-нибудь, кто будет тебя вспоминать долгое время… Конечно, бывает всякое… война, например, не дай бог… но в принципе дети должны пережить родителей… Детей рожают, чтобы любить того, кто тебя переживет.
— Мама, что такое время? — спросил Сапожников.
— Время? Откуда же я могу знать?.. Никогда не задумывалась, — сказала мама. — Как тебе в школе живется, сынок?
— Хорошо, — сказал Сапожников. — А что?
— Ты стал вопросы задавать, как Нюра. А почему ты про время спросил? Кому-нибудь уже в классе часы подарили?
— Нет…
— Глинскому, наверно, — сказала мама. — Его отец третий день в цех без часов ходит, время спросить не у кого… Мы думали, в починку отдал.
— Котька все уроки на часы смотрит.
— Я тебе тоже подарю. Отцовские, серебряные, с велосипедистами на крышке… Не знаю, ходят ли они еще или нет.
— Мне не нужно, — сказал Сапожников.
На серебряной крышке мчались серебряные велосипедисты.
— Ты не думай, это ведь все равно твои часы, — сказала мама. — Когда ты фолликулярной ангиной заболел, приехал отец. Ты, конечно, ничего не помнишь, ты без сознания был… Он оставил часы и велел продать в торгсин… Тогда еще торгсины были… Доктор велел для тебя лимоны где-нибудь достать… Сейчас уже есть новые средства, красный стрептоцид и белый… а тогда не было… Я тогда все отнесла, что было, — несколько ложек серебряных, обручальное кольцо, отцовский Георгиевский крест. Отец и в Германскую был пулеметчиком, и в Гражданскую у Ковтюха… А часы не продала… Я хотела, чтобы они были у тебя… Ты уже взрослый… Носить их, конечно, нельзя, они карманные, их в жилетном кармане носят на цепочке. А где теперь жилеты?.. Будут у тебя над кроватью висеть на гвоздике.
— Ма, а почему отец пошел в цирк работать? — спросил Сапожников.
— Это сложная история… Ты еще маленький, — сказала мама.
Серебряные непродажные велосипедисты мчались по серебряному полю мимо старинных серебряных трибун с навесами и оглядывались на полустершихся серебряных соперников. Время не продавалось ни за какие лимоны, его нельзя было отменить даже ради спасения жизни или ради того, чтобы быть с человеком, к которому тянет больше всего на свете. Это и есть настоящее человеческое земное тяготение, а не бессмысленный камень, который падает на землю по невидимым рельсам.