ВНУТРЕННИЕ ФАКТОРЫ БУДЗЮЦУ
Невидимый диапазон
По мнению большинства ученых, изощренные виды оружия и сложные технические приемы (внешние факторы будзюцу, рассмотренные в части 2), несмотря на всю их внушительность, можно сравнить с видимой частью айсберга, которая привлекает взгляд и часто поражает воображение, но тем не менее представляет собой лишь видимую часть огромной силы, скрытой в глубинах ледяной воды. Хотя владение определенным оружием и базовые тренировки в его использовании порой удовлетворяют отдельных практиков будзюцу (будзин), имеющих ограниченные амбиции и воображение, среди них есть и другие, которые различают за этими внешними факторами боевых искусств значительно более сложные факторы иного рода. Возможно, они менее заметны для невооруженного глаза, но степень практической эффективности оружия и связанных с ним приемов в конечном итоге зависит именно от них. Пренебрежение к этим внутренним факторам может оказаться гибельным, в чем убедился не один самодовольный будзин, который обучался лишь технике обращения с копьем, мечом или любым другим оружием, включая собственное тело. На самом деле, вековой опыт древних боевых искусств не раз ставил перед наставниками будзюцу и их учениками серию настоятельных вопросов, самыми важными из которых были следующие. Когда нужно атаковать противника? Как он (а также я сам) может быть взят под контроль? Какой тип энергии следует использовать и как ее потратить с максимальной выгодой? Наконец, какой мотивацией должен руководствоваться будзин? Подобные размышления выводят на поверхность факторы внутренней природы, которые активируют технические приемы будзюцу изнутри, обеспечивая их эффективным источником энергии, а также предоставляют будзину контролируемую решимость, спокойствие и чистоту намерений, поддерживающие его в бою. Мастера будзюцу сталкивались с этими проблемами (и многими другими), исследовали их диапазон и глубину, а затем пытались найти удовлетворительные ответы для себя и своих учеников. В конечном итоге они обеспечили будзюцу собственной теорией, основные черты которой будут рассмотрены в последующих разделах.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
КОНТРОЛЬ И ЭНЕРГИЯ
Основание
Какую пользу сможет принести острый, хорошо сбалансированный катана или тонкий и технически сложный метод его применения в бою, если будзин — и, в частности буси, который должен быть готов встретить свою смерть в любой момент, — не выработал в себе устойчивую внутреннюю платформу психического контроля, с которой он мог бы действовать и реагировать в соответствии с конкретной боевой ситуацией? Почти все учителя боевых искусств в Японии видели прямую взаимосвязь между состоянием психической стабильности, которое позволяет эксперту будзюцу быстро и хладнокровно овладевать любой ситуацией, одновременно принимая решения о дальнейшем курсе действий, и способностью четко и эффективно исполнять эти решения. На самом деле, все выдающиеся наставники говорили о том, что ни один боевой метод, независимо от его внешних достоинств, не может иметь реальной ценности, если он не помогает выработать в человеке характер, который позволяет ему полностью овладеть своим оружием и стать истинным мастером в его использовании. Эти учителя постоянно искали способы ввести своих учеников в определенное психическое состояние, всегда спокойное и сбалансированное, гарантирующее ту возвышенную чистоту восприятия, которую они считали единственной возможной основой для принятия правильных решений. Эти «пути» или дисциплины, тренирующие ум, всегда являлись объектами активного поиска, поскольку они могли дать контроль над собственным сознанием, который считался необходимым условием для обретения контроля над противником и всей боевой ситуацией. По этой причине многие мастера псе чаще обращались к древним теориям духовного просветления, которые, в их религиозной или философской интерпретации, помогали человеку лучше понимать окружающую его реальность, благодаря чему он мог более эффективно справляться со сложными ситуациями.
Со временем многие дисциплины и упражнения, разработанные последователями этих теорий, были адаптированы к конкретным требованиям будзюцу. В конечном итоге две такие концепции стали краеугольными камнями тренировок на высшем уровне в каждой школе боевых искусств: концепция «Центра» (хара) и концепция «Внутренней энергии» (ки), обе из которых присутствуют, в той или иной форме, во всех восточных философских системах, от метафизики Индии и Тибета до космогонии Китая, Кореи и Японии.
Эти две концепции (обычно абстрагированные от различных религиозных или философских течений, с которыми они были связаны на протяжении всей своей долгой истории) сформировали ядро теории «Централизации» (хара-гэй), а мастера будзюцу тонко адаптировали ее для развития и стабилизации той непоколебимой отваги, которая считалась отличительным признаком буси (а в действительности являлась характерной чертой любого эксперта по будзюцу, независимо от его классовой принадлежности). Удалось ли им это? Если судить только с военной точки зрения, то, несомненно, да.
Достоинства японского воина в древнем мире ценились весьма высоко. Его невозмутимость в битве, абсолютная преданность и решимость выполнять все приказы своего законного командира, отвага и готовность пожертвовать собой без малейших раздумий и, конечно же, энергия и мощь его действий в бою — все эти качества стали хорошо известными и вызывали страх не только в самой Японии, но и в отдельных частях Азиатского континента.
Слово самурай стало означать не только позитивные качества военного профессионала, противостоящего врагу, но и другие, менее привлекательные: фанатизм и ультранационализм, которые, закрывая для самурая другие, более разнообразные области существования, часто заставляли его исполнять на исторической сцене кровавую роль безмозглой боевой машины.
Если мы хотим понять, как развивались эти внутренние качества личности буси, то нам необходимо рассмотреть, хотя бы вкратце, две основные концепции, которые составляли основу этой личности, — то есть концепцию Центра и концепцию Внутренней энергии в том виде, в каком они изначально существовали в различных сферах культурной жизни на территории Азии, прежде чем мы перейдем к анализу конкретных путей их адаптации и интерпретации в Японии мастерами будзюцу в соответствии с конкретными целями своих боевых методов.
Концепция Центра
Концепция Центра (хара) является древней, сложной и в большинстве доступных источников материала крайне трудной для понимания. Ее основные тезисы, если их изложить в единообразной, абстрагированной форме, разбросаны по всем основным доктринам философских и религиозных школ Азии, где они рассматривались под различными углами зрения, усложнялись и применялись с узкоспециализированными целями. Сфера применения данной концепции варьировалась от космической или вселенской до конкретной или индивидуальной реальности человека — в последнем случае он рассматривался как сложная и тонкая равновесная система их физических, функциональных, психических, духовных и моральных компонентов или факторов. Далее в этом разделе мы попытаемся достаточно детально обрисовать основные характерные особенности этой концепции и стоящей за ней системы, чтобы объяснить ее влияние на будзюцу, оставив для другой книги задачу тщательного рассмотрения всех ее сложностей.
Теория или идея Центра начинается с наблюдения человека за окружающей его хаотической реальностью, пробуждающей в нем страх и замешательство. Эти эмоции являются следствием его невежества, делающего человека легкой добычей для несуществующих феноменов, для «теней», которые в конечном итоге настраивают его против самого себя, против окружающих, против всего мира. В попытке противодействовать следствиям человеческой смертности и его рабской зависимости от пугающего разнообразия экзистенциальных феноменов, мудрый человек Востока пытался найти основной Центр существования — Центр, где многое становится одним, хаос превращается в порядок, конкретное становится всеобщим, смерть и/или неподвижность становится жизнью или движением, болезненная слепота превращается в спокойную ясность, непонятное становится понятным.
Этот Центр можно найти везде и повсюду: в космосе, в природе, во всех формах жизни — в человеке и его творениях. Его можно квалифицировать как истину, если он охватывает и уравновешивает всю человеческую реальность и гармонизирует все ее аспекты и элементы, ложью, когда он выделяет лишь некоторые из них, в то же время исключая другие. Согласно восточным представлениям, истинный Центр человека находит свое первое физическое выражение в нижней части живота. На самом деле, японское слово хара в буквальном переводе означает живот, и в японской версии теории, которая эхом откликается по всей Азии, эта область является Центром жизни и смерти, Центром консолидации (имманентности) и развития (трансцендентности) всей человеческой личности. Он проявляется на всех уровнях его существования, начиная с физической сферы, затем продвигается вверх через функциональную сферу в сферы психическую и духовную. В Китае Центр назывался тандэн.
В Японии (как и во всей Азии) существует культ Центра и целое искусство (харагэй), которое является его ядром. Каждая серьезная доктрина просветления, существовавшая на Востоке, упоминала этот Центр и полагалась на него в достижении своей конечной цели. К примеру, на личном уровне доктрина буддизма призывает использовать концентрацию внимания на нижней части живота в качестве технического приема на психическую интеграцию, который способен помочь человеку через интроспекцию и медитацию. Но индивидуальный хара — это лишь первое выражение Центра. Вторым выражением (без которого первое считается ничего не стоящим и ложным) является социальный Центр человеческой реальности: Центр, где он пересекается с окружающими его людьми. Этот расширенный центр расположен в трудноуловимой точке гармонии, и найти его можно только тогда и при том условии, когда двое или более человек встретились и сотрудничают на благо друг другу. Этот социальный аспект центра стал краеугольным камнем доктрины Конфуция. И, наконец, хара через централизацию в точке взаимного благополучия, окружающей человека и его близких (социально), достигает космической сферы централизации в точке максимальной интеграции, баланса и гармонии человечества с естественным порядком на земле и Вселенной в целом. Эта точка является основной теоремой древнего даосизма, основой его культа простоты и естественной спонтанности.
Истинный Центр, как мы уже отметили ранее, является продуктом успешного слияния этих нескольких центров, которые отличаются лишь внешне (то есть различны во внешней форме и своем проявлении), но по своей сути являются идентичными. И первым признаком успешного слияния является гармония, мир, единство — с самим с собой, с другими, с реальностью в целом.
Все остальные, младшие, Центры (такие, как престиж, власть, насилие, иерархия, символы и т. д.) являются ложными и сильно ограниченными — часто они кажутся необходимыми, но в конечном счете выясняется, что это всего лишь шаткие подпорки, которые человек вынужден бесконечно изобретать и использовать, чтобы выживать и хоть как-то продолжать свое существование. На протяжении веков в Азии человек, который не был должным образом централизован в нижней части живота, считался (а в Японии считается и сейчас) физически несбалансированным, функционально нескоординированным и психически озабоченным трениями и превратностями существования. Отягощенный такой ношей, он становился жертвой любого мимолетного явления, попавшего в поле его зрения или восприятия, которое он мог попытаться использовать, чтобы достичь хоть какой-то стабильности (пусть даже иллюзорной), или просто посмотреть на него как на еще один призрачный кошмар.
Выражаясь терминами социологии, человек, который не нашел свой индивидуальный Центр сбалансированной интеграции и развития в точке объединения (не разъединения) со своими ближними, находится с ними в постоянном конфликте. В конце концов, все люди имеют одинаковую сущность и являются отражениями друг друга; все они — проявления жизни, а не враждебные существа, не объекты, которые можно использовать, повредить или разрушить. В этом контексте человек, который не отождествляет себя с Центром естественного порядка и не научился уважать его законы строения и функциональности, автоматически вступает с ним в войну. Интересно отметить, что по закону взаимного исключения он сам становится жертвой дисгармонии, внесенной им в общий порядок, который, о чем следует помнить, объемлет и поддерживает его.
В такой же мере, насколько человеку, в силу его естественной тенденции попадать под влияние различных фантасмагорий и феноменов, легко избрать для себя ложный Центр, настолько же ему трудно найти истинный Центр, а если он все-таки сумеет его найти, перед ним возникает еще более трудная задача — развить и удержать его. Поэтому мудрецы Востока изобретали многочисленные методы, помогавшие достичь, развить и поддерживать положение всеобъемлющего и гармоничного равновесия между противоположными аспектами человеческой реальности.
Эти поиски централизации были главной задачей для всех восточных культур, и именно здесь можно встретить (как в содержании, так и в типе или стиле дисциплин) самую разнообразную коллекцию всех вообразимых методов достижения конечной цели, варьирующихся от специализированных дисциплин интеллектуального развития, доминировавших в схоластических сообществах Китая и Тибета, до таких же (если не более) интроспективных, но значительно более метафизических или анимистических индийских дисциплин мистического и интуитивного развития. В каждом методе цель была одна и та же — освобождение от ярма существования за счет развития положения централизованной независимости, позволяющей воспринимать, понимать и улучшать реальность с максимальной ясностью и точностью. Среди различных упражнений, придуманных для этой цели и практиковавшихся на протяжении многих лет, доминировали те, которые были направлены на успокоение сознания и медитацию или внутреннюю концентрацию, и большая их часть практикуется на Востоке и сегодня. В Японии священники и монахи, художники и поэты, ремесленники и политические лидеры периодически выполняли такие упражнения у себя дома и в подходящих уединенных местах, желая пересмотреть и заново собрать свою личность в хара, чтобы жить более полной жизнью, исполняя отведенную им роль в обществе.
Концепция внутренней энергии
Однако наибольшее влияние на доктрину будзюцу оказало открытие того факта, что интроспективные дисциплины, использовавшиеся для концентрации внимания в хара, способны координировать различные факторы человеческой личности, открывая в ней источник необычной энергии. Более того, оказалось, что эта энергия, по всей видимости, отличается или, по меньшей мере, является значительно более всесторонней и всеобъемлющей как по своему составу, так и интенсивности от обычного типа энергии, вырабатываемой мышечной системой человека. Принято считать, что этот мощный источник энергии может использовать только тот, кто стабилизировал положение внутренней централизации в хара, и следовательно, данную точку можно рассматривать не только как имманентный Центр бытия, консолидации, координированной независимости, но и как трансцендентный Центр становления, развития, трансформации.
Культ хара, о чем говорили многие мудрецы Востока, следует рассматривать не только как самоцель (хотя во многих доктринах внутреннего созерцания основной целью было просто удаление собственного я от фантасмагории бурной реальности). Его нужно рассматривать главным образом как средство достижения чего-то большего, чем внутренняя отрешенность, то есть как метод активации процессов человеческой эволюции, а также позитивного и творческого столкновения его с той турбулентной реальностью, которую он предназначен, по самой своей природе, понимать и контролировать, если желает в ней жить и прогрессировать.
Этот активный аспект хара смещает внимание от естественного порядка (сбалансированного космическим Центром) на эволюцию, трансформацию и деятельность этого естественного порядка, следовательно, на его активное проявление — жизнь. Хара как Центр восприятия — независимого, скоординированного, спокойного — превращается в хара как Центр жизни, скоординированной и наполненной энергией. Связанную с ним энергию централизации определяли многими путями, но все они имели прямое отношение к жизни и энергии, которая, как и сам Центр, имеет бесчисленные аспекты и диапазоны. К примеру, в Индии она на протяжении многих веков была известна как прана, в Китае — как ци, а в Японии — как ки. Ее также называли «сущностью жизни» и ее «дыханием».
Таким образом, гармония и окончательное освобождение были достижимыми через сбалансированное объединение индивидуального, социального и космического центров. Сгенерированную и излучаемую этими центрами энергию также можно использовать для достижения результатов огромной важности, постепенно перехватывая и разрабатывая координированную энергию индивидуального центра и смешивая ее поток с энергией социальных центров, — все они в конечном итоге достигают своего апофеоза в океане природной, космической жизни, который в теории считается главным Центром. На протяжении веков все древние религиозные тексты, так же как и популярные мифы, рассказывали о первородном хаосе, водовороте энергии, характеризующем дуалистическое начало: диалектический баланс инь и ян, породивший бесконечное разнообразие различных форм и проявлений той же самой энергии. Следовательно, координированная энергия хара имеет диапазон интенсивности и плотности, который прямо пропорционален степени достигнутой централизации. К примеру, ки индивидуальной централизации, которая является результатом координации физических, функциональных и психических характеристик человеческой личности в хара, может наделить человека огромной жизненной энергией и сделать его необычайно сильным — значительно сильнее того человека, который развивает в себе только мышечную силу за счет упражнений на физическую координацию, присутствующих в прикладных дисциплинах. Но первый из них, хотя и скоординированный на индивидуальном уровне, будет уступать в жизненной энергии, характере и силе тому человеку, который продвинул свою координацию с индивидуальной стадии на социальную и приобрел таким образом положение, силу и, в исключительных случаях, харизму, характерные для лидера, способного вдохновить другого человека на выполнение коллективной миссии.
В свою очередь, энергия социальной централизации, которая может связать одного человека с другим и заставить обоих действовать ради общей цели, все равно считается второстепенной в сравнении с энергией вселенского Центра в космической сфере существования, которого (как говорят) даже человек исключительной мудрости (то есть философ или мистик) очень редко способен достичь. Диапазон этой энергии, проистекающей от гармоничного Центра самой жизни, близок к бесконечности, и по своей сути она считается совершенной, в равной мере наделяющей жизнью все и вся.
Социальный Центр и его энергия могут быть позитивными и таким образом служить на благо человеку, но они также могут быть негативными и использоваться во вред ему (к примеру, на войне или в простой социальной эксплуатации). Индивидуальный Центр и его координированная энергия могут быть позитивными и помогать человеку жить и действовать, но они тоже могут быть негативными и в крайней степени эгоцентричными, вплоть до глупой попытки отделить себя от остальной части мироздания (единственной сферы, где это ограниченное я может жить и развиваться). Однако космический, вселенский Центр, как и его созидательная энергия, может быть только позитивным в силу его безраздельной щедрости и ничем не ограниченного излучения энергии во всех направлениях и во всех формах. Очень редко человек может надеяться совместить эти три Центра и получить доступ к общему потоку их скоординированных энергий. По большей части человек способен достичь лишь одного из низших уровней и развить эту специализированную форму централизации и распространения энергии, останавливаясь на пороге бесконечности, часто не умея или не желая сделать последний, критический шаг.
Открытие координированной энергии (превосходящей специализированную энергию мышечной системы), которую можно освободить за счет централизации внимания в нижней части живота, было лишь предварительным шагом на пути к ее укрощению и дальнейшему использованию. Соответственно на Востоке появилось бесчисленное количество школ развития, которые, от Индии до Китая, от Тибета до Японии, продолжали исследовать (многие исследуют и сегодня) диапазон возможностей этой энергии, степень ее мощи, методы ее применения и приемы для ее развития.
Как и можно было ожидать, диапазон этих методов является весьма значительным как по разнообразию, так и по глубине. И, подобно ее источнику (хара), координированную энергию, ки, можно вырабатывать и контролировать при помощи специальных упражнений, отличающихся удивительным разнообразием — каждое из них настолько же специализировано, как и та цель, достижению которой эта энергия должна способствовать. Но все они, помимо медитации и концентрации, включают фундаментальное упражнение на развитие брюшного дыхания, необходимого для развития и контроля ки. На самом деле, в древних текстах доктрины ки само это слово переводилось как «воздух», «атмосфера», «дыхание». Доктрина была главным источником для метафизических и интеллектуальных спекуляций для индийских, китайских, тибетских и японских ученых, философов, религиозных лидеров; она также была принята школами физического благополучия, среди которых выделялись школы китайской медицины, танцев и оздоровительной гимнастики. Эта энергия также использовалась в различных искусствах и ремеслах, чтобы вдохнуть жизненную силу человека в его образные и неустойчивые творения. И, наконец, она использовалась почти всеми важными школами будзюцу.
Применение харагэй
Эти две концепции (хара, как точка централизации и интеграции, и ки, как централизованная, распространяющаяся энергия) нашли свое самое полное выражение в искусстве, известном в Японии как харагэй; в свою очередь, его теория и практика применялись в попытках преодолеть комплексные проблемы существования. Результаты часто были просто удивительными. Многие из величайших духовных лидеров Востока демонстрировали в своей жизни, так же, как и в своих работах, возвышенную оторванность от давления мирских событий и страстей, воспринимая и оценивая реальность с непреходящим спокойствием и ясностью. Основной характеристикой такого восприятия, помимо понимания важности любого аспекта мироздания, очевидно, являлась широта взгляда, позволявшая им охватывать многочисленные аспекты каждого феномена и исследовать различные сферы человеческого существования с уравновешенной и централизованной позиции духовной независимости. Эта позиция представляет собой резкий контраст с узким, односторонним и предвзятым взглядом децентрализованного человека, способного воспринимать лишь то, что находится очень близко к нему или в пределах прямой досягаемости, — его поле зрения сильно ограничено.
Как говорят, жизненная энергия этих «мудрых людей» вызывала восхищение, и харагэй считается одной из главных причин, позволявших даже самым старым из них сохранять здравый рассудок и до конца своей жизни активно участвовать в различных аспектах человеческой деятельности. Харагэй также часто приводится в качестве объяснения их стремления к определенным целям с неослабевающей и непоколебимой решительностью. Харагэй, который практиковали знаменитый аскеты и духовные лидеры монастырей в феодальной Японии, считается ответственным и за то полное безразличие к смерти (от огня или меча), которое многие монахи демонстрировали воинам Нобунага и Хи-дэёси. Присутствующих при этом буси. вполне естественно, восхитила такая демонстрация хладнокровия, и они интерпретировали его как презрение к смерти, а значит, и непоколебимую отвагу. Однако многие аскеты считали и презрение, и отвагу эмоциональными реакциями, являющимися, как таковые, формами выражения глубоко укоренившейся (и нежелательной) взаимосвязи с отдельными аспектами реальности, которую «мудрый человек» должен преодолеть. Безразличие, демонстрировавшееся такими людьми, было полной отрешенностью от той реальности, которая словно бы вечно вибрирует между такими противоположными явлениями, как жизнь и смерть, свет и темнота, радость и горе, мгновение и вечность. Для подлинного аскета реальность, по сути, однообразна, она всегда одна и та же; таким образом, во всеобщем масштабе вещей и явлений смерть от огня или меча по своей сути ничем не отличается от любого другого вида смерти, в том числе и мирного перехода в преклонном возрасте от сна к вечности. И смерть является такой же частью жизни, как любая другая из ее граней.
Таким образом, эта теория состоит из следующих ядер: равновесие, интеграция, невозмутимость и гармония — идеалы, которые человек Востока разделял с человеком западной культуры с незапамятных времен. Оба стремились к ним, хотя и различными путями, но при этом редко осознавали полностью истинное значение данной теории, и еще реже им удавалось жить в строгом соответствии с ее принципами. Обычно человек брал от теории харагэй те концепции, которые помогали ему удовлетворить конкретные, насущные потребности, оставляя для мудрецов (rаrа avis в любую эпоху) задачу ее понимания во всей комплексной полноте жизни в соответствии с ее самыми всеобъемлющими предписаниями. При таком условии все люди воспринимаются на одном уровне беспристрастного спокойствия, просто как человеческие существа — независимо от их этических, культурных или социальных особенностей и функций. Возможно, сами структурные ограничения человека делали идеал харагэй достижимым лишь в сильно разбавленных или модифицированных формах.
Например, в буддизме харагэй окутан метафизикой и трудным для понимания концептуализмом, либо интеллектуальным, как в Индии, либо интуитивным, как в Японии. В даосизме он вылился в панцентризм космических масштабов, а в конфуцианстве он был вкраплен политически и социально в неизбежную пирамиду восточной концепции иерархии. Смутно осознаваемый во всей своей целостности, харагэй обычно описывался на экзотическом и маловразумительном языке для интеллектуалов, в ритуалах и формализме для политиков и в целом наборе суеверий для широких масс населения Востока. Под самыми неожиданными названиями и в самых неожиданных формах харагэй появлялся снова и снова в теории и практике различных доктрин, создававшихся человеком в попытке справиться со страхами, наполняющими его существование. В таком виде он достиг современной эпохи и до сих пор присутствует в китайских концепциях традиционной медицины, долголетия и здоровья, выраженный в евгенических формах тай-цзи. Такие упражнения до сих пор интенсивно практикуются в Китае людьми любого возраста, выполняемые в типичном для них размеренном ритме, который в Японии ассоциируется с такими дисциплинами, как чайная церемония (тя-но-ю), драматические представления театров но, кабуки и традиционные танцы (одори), а также с современными производными древних стилей будзюцу, таких, как айкидо, кэндо, карате и дзюдо.
Более того, узкоспециализированное применение харагэй с интеллектуальной и рациональной точки зрения часто дегенерировало в субъективный эгоцентризм, который ставит всех и каждого, отличающихся от собственного я, в подчиненное или зависимое положение, таким образом, изолируя это я от окружающей его реальности. Результатом такой изоляции становится замешательство, еще большая неуверенность, и часто заканчивается катастрофой для части, оторванной таким образом от целого. Поразительным примером подобной искаженной интерпретации харагэй в серьезных вопросах высшей политики является отсутствие реакции у премьера Судзуки на желания императора во время заключительной фазы Второй мировой войны.
Император и его ближайшие советники (среди которых был барон Кидо) желали как можно быстрее прекратить военные действия, чтобы избавить свою страну от дальнейших трудностей, а ее жителей от новых страданий. Как пишет Кидо в своем дневнике, их намерения были переданы Судзуки «интуитивно» — то есть без конкретных слов или прямых указаний, поскольку люди, сведущие в искусстве харагэй (какими и должны быть лидеры страны), не должны всегда и во всем полагаться на слова. При использовании харагэй, этой «скрытой и невидимой техники» (Butow, 70), сообщение передается быстро и непосредственно, пусть даже в невербальной форме. За счет централизации в хара разные умы, как принято считать, приобретают способность сливаться в безмолвной гармонии и ясно понимать мудрость принятия политики, заключающейся в том, чтобы приспосабливаться к обстоятельствам и следовать вместе с потоком событий. Результатом этой попытки применения харагэй, которая попала в официальные документы японской истории и западные хроники того периода, стала мучительная агония Японии, поскольку Судзуки (вероятно, лучше владевший внешними формами, чем сутью харагэй) остался в неведении относительно необходимости внесения изменений в планы и поэтому продолжил военные усилия Японии. Неудивительно, что западные официальные лица, которые очень внимательно изучили все документы, пытаясь объяснить поведение японских властей и определить их ответственность, назвали доводы Кидо несостоятельными, а харагэй иррациональным, неясным, запутанным, двусмысленным или даже «искусством блефа».
В заключение наших заметок о харагэй мы должны добавить, что мудрые люди на Востоке очень рано осознали, что ки, как и хара или любую другую энергию, которую человек может приобрести в ходе своего жизненного опыта, можно исказить и методически использовать не на благо человека (что отождествляет ее с энергией жизни), а против него. Почти все уважаемые школы, которые внесли свой вклад в развитие восточной культуры, предупреждали своих последователей о такой возможности и старались не допустить подобных злоупотреблений. Тщательная проверка кандидата, желающего приобрести знания той или иной школы, и строгие меры предосторожности при их передаче должны были помешать попаданию этих знаний в неверные руки. Однако в то время как этой цели нельзя достигнуть автоматически за счет секретности (студент всегда имел возможность неверно использовать выработанную им ограниченную энергию ки), существовали многие школы, которые, к несчастью, исчезли — именно потому, что они уделяли особо пристальное внимание строгим мерам предосторожности и ограничивали передачу своих знаний и учений.
Харагэй и древние специализации будзюцу
Концепция централизации (хара), включенная в ее активной форме распространения централизованной энергии (ки) в доктрину харагэй, просочилась и адсорбировалась в основной поток древних школ будзюцу, чьи мастера тонко адаптировали огромные возможности применения этой доктрины к своим разнообразным специализациям.
Зрелище монахов, без секундных колебаний прыгающих в огонь навстречу своей смерти, как это было на горе Хиэй, произвело большое впечатление на буси. Подобный тип отваги и преданности своим идеалам пришелся по душе японскому воину, поскольку насильственная природа его профессии требовала, чтобы он постоянно искал пути, которые позволили бы ему улучшить свою энергию концентрации, а также методы, помогающие сохранять спокойную независимость ума, а следовательно, и сбалансированность суждений в суровой реальности боя. На самом деле, о чем говорили многие мастера боевых искусств, вряд ли существует какая-либо иная форма деятельности, в такой же мере заряженная жизнью, которая рассматривается как взрывная энергия, движение, трансформация (включая окончательную трансформацию — смерть). И вряд ли существует любая другая форма деятельности, требующая для достижения своих целей такой полной координации, такого непрерывного потока централизованной энергии (ки).
Таким образом, концепция централизованной энергии, излучаемой из хара, стала краеугольным камнем боевых искусств. Со временем в боевых искусствах вряд ли осталась хотя бы одна известная школа или специализация (то есть среди тех, которые отличали себя от «второстепенных» боевых методов, сконцентрированных на концепции грубой силы или голой техники), которая не включила бы в свою тренировочную программу изучение харагэй и конкретных дисциплин, разработанных для его практического применения в драматических ситуациях реального боя. Из утонченных и метафизических сфер практического применения в медицинских, оздоровительных или художественных целях харагэй перенесли в область боевого применения, где это искусство помогало решать проблемы реальности в условиях насильственной конфронтации.
Вполне естественно, как сама теория, так и связанные с ней дисциплины подверглись изменениям при переходе от общих, универсальных сфер хара и ки к специализированным и сугубо практическим сферам древнего будзюцу. На самом деле, именно концепция ки, как хара в действии, Центра в момент его «становления», когда интеграция становится чистым действием, больше всего заинтересовала буси и его учителей. И их концентрация на этом конкретном применении харагэй во многих случаях стала настолько абсолютной, а результаты тренировочных методов, применявшихся для развития и использования централизованной энергии, настолько поразительными, что энергию ки начали считать эзотерической по природе и божественной по своей сути. Более того, этот взгляд сохранялся в Азии на протяжении многих веков. Японский мастер дзюдзюцу, который в начале двадцатого столетия рассказывал Харрисону о том, что «человек, тщательно изучивший искусство айки, становится подобным богу» (Harrison, 115), словно бы эхом повторял слова китайского мастера шаолиньского стиля, назвавшего энергию ци «поистине таинственной и божественной» (Smith, 35).
Обзор некоторых текстов, посвященных японской стрельбе из лука (кюдзюцу), фехтованию на мечах (кэндзюцу), традиционной борьбе (сумо) и боевой системе без оружия (дзюдзюцу), поможет прояснить те аспекты и концепции харагэй, которые мастера будзюцу из всех классов общества нашли особенно подходящими для решения боевых проблем, а также и те, которые обеспечили платформу внутреннего контроля и энергии, жизненно необходимых для эффективных действий в боевой ситуации.
КЮДЗЮЦУ
Мастера этой традиционной специализации будзюцу считали наиболее важными следующие качества: независимость восприятия, охватывающего максимальное поле зрения, острое восприятие отдельных деталей без рассеивания внимания из-за страха или замешательства и энергия — энергия, необходимая для того, чтобы натянуть огромный лук, выпустить стрелу и сопровождать весь ее полет к цели. Что касается первых двух требований, то доктрина кюдзюцу проводит четкое разграничение между понятием прицеливания (мономи) и понятием концентрации и стабилизации зрения (микоми), в терминах этого искусства понятие концентрации и стабилизации является общим и размытым, в то время как прицеливание — вполне конкретным. Лучник должен уметь усилием воли сужать или расширять свое поле зрения и восприятия, чтобы осознавать свое окружение в целом и иметь возможность его контролировать. В то же самое время он должен различать каждую тень, притаившуюся поблизости или даже маленькую щель в доспехах врага, скачущего к нему во весь опор на поле боя. В этой связи искусство стрельбы из лука извлекло для себя пользу из доктрин, касающихся психического контроля, которые уже были древние, когда они впервые попали в Японию из Индии вместе с первыми буддийскими рукописями. К примеру, японцы хорошо знали историю лучника Арджуны. Он был приглашен на турнир, где мастерство лучников проверялось стрельбой по цели, которой служил глаз, нарисованный на прикрепленной к высокому шесту деревянной рыбе.
Один старый учитель спрашивал многих соревнующихся, до того как они выпускали свои стрелы, что они видят. За одним исключением, все они ответили: «рыбу». Арджуна же сказал, что он видит только «глаз» рыбы, и, как и следовало ожидать, он оказался единственным, кто поразил цель. Чтобы развить эту способность видеть целое и все его составные части, мастера кюдзюцу интенсивно использовали харагэй, «это искусство живота, которое присутствует во всех искусствах Японии и владение которым является sine qua поп в каждом из них» (Acker, 47).
Ситуация, когда лучники выполняли упражнения на медитацию и концентрацию в нижней части живота в монастырских залах, где духовные лидеры использовали те же самые упражнения для других целей, таких, как мистическое просветление (сатори), была достаточно распространенной в феодальной Японии. Такая тренировка предназначалась для воспитания воина, который способен спокойно и методично выпустить все свои стрелы по избранным им врагам, даже в гуще сражения или даже когда на него несется отряд вражеской кавалерии.
Что касается энергии, которую использовали эксперты кюдзюцу, обращаясь со своими мощными луками, то даже самые современные руководства, посвященные этому искусству, не могут избежать упоминания концепции ки (часто используя более архаичное и авторитетное китайское название — ци). Акер, который написал краткую ознакомительную работу по японской стрельбе из лука, называет ее «нервной» или «пластической» энергией, которая «бежит по нашим нервам из одной части тела в другую, словно электрический ток по проводам» (Acker, 44). Эта энергия, для которой трудно найти точное определение на английском языке, предположительно вырабатывается с помощью специальных упражнений для эффективного использования в кюдзюцу. «Систематическое дыхание», сконцентрированное на хара, вполне естественно, считалось «самым сильнодействующим» упражнением из всех (Acker, 45), поскольку связь между энергией ки и воздухом, или дыханием, этим «повелителем силы», всегда рассматривалась как основополагающая. Даже сегодня тех, кто занимается современной производной кюдзюцу, известной как «путь лука и стрелы» (кюдо), учат уделять первостепенное внимание брюшному дыханию при развитии силы. Как рассказывает нам Мураками Хисахи, это упражнение называется икиай, добавляя, что «каждое действие [в кюдо] следует синхронизировать с ритмом дыхания» (Black. Belt, April, 1967). Все учителя кюдо выделяют идею брюшного дыхания в качестве предварительного условия приведения тела в состояние полной координации намерения с действием, воли с дыханием, а также того и другого с каждым движением в практике стрельбы, от натягивания тетивы и освобождения стрелы до мысленного сопровождения ее полета к цели. Таким образом, физическая и психическая координация в стрельбе из лука, вчера и сегодня, вращается вокруг харагэй, искусства брюшной централизации, без которого в Японии координация считалась немыслимой в теории и недостижимой на практике.
КЭНДЗЮЦУ
Как уже отмечалось в части 2, искусство меча доминировало в поздней части японской феодальной истории, и на протяжении более трех сотен лет оно было объектом интенсивных исследований и экспериментов. Со временем была
разработана всесторонняя теория использования координированной энергии в фехтовании — теория, ставшая результатом конкретной адаптации харагэй. На самом деле, существует возможность проследить эволюцию двух основных концепций брюшной централизации и координированного распространения внутренней энергии в архивах этой специализации будзюцу (которая сделала некоторых людей знаменитыми на всю Японию за их мастерство в обращении с катана и/или способности обучать кэндзюцу).
Основная дифференциация, неудачная, но неизбежная, была проведена мастерами фехтования древности между внешними и внутренними факторами этой специализации. Среди внешних факторов мы, например, находим оружие, технические приемы, стойки и все «практические детали из тех, что вы называете пятью основными позициями, каждой из которых соответствует свой [китайский] иероглиф» (Suzuki, 101). Эти факторы, как уже отмечалось в части 2, были внешними характерными особенностями, отличавшими стиль фехтования одной школы кэндзюцу от всех остальных. Среди внутренних факторов классического фехтования мы находим независимость ума, которая позволяла выполнять технические приемы плавно и свободно, без колебаний или парализующих пауз — то есть бессознательно и в полную силу. Очевидно, существовали школы кэндзюцу, которые уделяли повышенное внимание факторам какого-то одного класса и в то же время пренебрегали факторами из другой группы или класса, не придавая им особого значения. На самом деле, один из величайших теоретиков кэндзюцу, монах Такуан, возможно, реагируя на общую тенденцию переноса основного внимания на внешние факторы кэндзюцу (то есть оружие и технические приемы), предупреждал о том, что «технических знаний недостаточно. Необходимо выйти за пределы техники, туда, где искусство становится безыскусственным искусством, вырастая из подсознания» (Suzuki, 101). Но в то же время он неоднократно предостерегал от чрезмерного увлечения внутренними факторами кэндзюцу. «Тренировкой детальной техники, — писал он, — также не следует пренебрегать», поскольку знание одних лишь внутренних факторов фехтования «не может привести к мастерству владения телом и конечностями… Принцип духовности должен быть постигнут — это ясно и без слов, — но в то же время необходимо тренироваться и в технике владения мечом» (Suzuki, 101). Как подразумевает совет Такуана ученику, в его время, по всей видимости, существовало большое количество школ фехтования, сосредоточенных на внутренних факторах поединка, варьировавшихся от психических или духовных до чистого гипноза и ловкости рук. В связи с этой последней интерпретацией внутренних факторов будзюцу мы уже упоминали ниндзюцу — искусство, которое во многом зависело от теории и практики эзотерических методов, многие из которых в средневековой Европе считались примерами черной магии, колдовства и чародейства.
В своей замечательной работе «The Fighting Spirit of Japan» Харрисон писал, что, по словам многих мастеров будзюцу, с которыми он общался в начале двадцатого столетия, воины, использовавшие в бою «гипноз, месмеризм или потусторонние силы», встречались не так уж и редко. Один из них, как говорят, «без особых затруднений» победил знаменитого Миямото Мусаси, «не пользуясь ничем иным, кроме обыкновенного бумажного веера» (Harrison, 101). В то время (как и сегодня) было крайне трудно провести четкую линию, отделяющую трюки или ловкость рук от истинной психической стабильности и силы, чистое внушение от подлинной отваги и энергии, иллюзию от голой реальности. Но очевидно, что буси — как бы они ни были ограничены в этическом воображении и свободе выбора внутри системы — обычно воздерживались от применения тактических приемов первой категории, которые они считали мошенническими и недостойными любого уважающего себя воина. Таким образом, мы оставим без ответа вопрос об этих эзотерических силах, основанных на способности одного человека затуманивать сознание другого. Наша основная цель здесь заключается в том, чтобы исследовать эволюцию тех внутренних сил, которые позволяли человеку встречать умелого и мысленно независимого фехтовальщика и оставаться спокойным, готовым сражаться (и, более того, сражаться хорошо) с отвагой и энергией, не уступающими отваге и энергии противника.
По мнению Такуана (которое является одним из самых взвешенных и всеобъемлющих среди многих других точек зрения на данный предмет), внутренние и внешние факторы фехтования следует рассматривать как «два колеса одной телеги», и, следовательно, тренировки в кэндзюцу «никогда не должны иметь одностороннего характера» (Suzuki, 101). Тем не менее нет никаких сомнений в том, что каждый мастер кэндзюцу признавал первостепенную важность психической независимости в контроле над боевой ситуацией. Более того, они все говорили о том, что для успешного осуществления контроля ум должен быть свободен от любой привязанности, независимо от ее источника и характера. Прежде всего ум следует оградить от беспокоящего влияния «внешних» обстоятельств боя, таких, как используемое оружие, поскольку «когда ум сосредоточен на мече, вы становитесь пленником самого себя. Все это происходит потому, что ваш ум поглощен чем-то внешним и теряет свое господство» (Suzuki, 96). Ни позиции, ни жесты, ни приемы не должны оказывать влияния на независимость ума или ограничивать ее. «В случае фехтования, например, когда противник пытается нанести вам удар, ваши глаза сразу же ловят движение его меча, и вы можете попытаться последовать за ним. Но как только это произойдет, вы перестанете владеть собой и, несомненно, потерпите поражение. Это называется «остановкой» (Suzuki, 96).
Эти наблюдения неоднократно встречаются и в хрониках других боевых искусств, даже невооруженных.
Легендарный Исо из Тэндзин Синъё Рю дзюдзюцу, как говорят, написал в руководстве для этой школы: «Если вы носите доспехи или другое военное снаряжение, не позволяйте ему влиять на вас — поскольку эти «вещи» не более чем видимость» (Judo Kodokan, Spring, 1951). В более современном исследовании кэндзюцу другой автор, по всей видимости, соглашается с ним и даже цитирует мастера кэндзюцу, предлагающего метод для помещения вещей в правильную перспективу: «Думая слишком много о мече, вы теряете чувство цели. Возможно, вам будет это проще понять, если вы представите себе фехтование без меча», — говорил он (Gluck, 9). Например, в классическом кэндзюцу ученик получал строгий выговор от своего учителя, если он давал волю своему гневу и попадал в ловушку, приготовленную противником (Durckheim, 77).
Эта независимость ума и сопутствующая ей психическая стабильность в боевой ситуации, со всеми их внешними и внутренними значениями, считались фундаментом общей осведомленности и чистоты восприятия, которые сами по себе являлись сущностью контроля над боевой ситуацией, поскольку они позволяли человеку предчувствовать стратегические события или реагировать на них в момент появления.
Хороший пример первого типа превентивного восприятия (то есть предчувствие приближающейся атаки) предлагает следующий эпизод из «Гэккэн Содай». Знаменитый учитель кэндзюцу отдыхает в своем саду вместе с одним из учеников, который вооружен мечом. Глядя на расслабленного учителя, погруженного в спокойное созерцание, юноша подумал, как легко сейчас было бы провести внезапную атаку (используя технику иайдзюцу) и убить учителя еще до того, как он поймет, что происходит. В этот момент учитель, нахмурившись, посмотрел по сторонам. Продолжая хмуриться, он поднялся на ноги и начал обыскивать сад, заглядывая за деревья и кусты, словно бы ожидая обнаружить там притаившегося врага. Никого не найдя, он еще больше встревожился и удалился в свою комнату, где в ответ на обеспокоенные расспросы ученика объяснил ему, что за долгие годы тренировок и благодаря богатому опыту в будзюцу у него развилась способность предчувствовать приближающуюся атаку, как бы различая в воздухе запах убийства еще до того, как такая атака материализовалась. В этот день, в саду, он «почувствовал» такой запах, но ничего не произошло и никого не оказалось поблизости, за исключением его ученика. Только после того как юноша объяснил ему, что это он подумал о возможности провести эффективную атакуй против своего учителя, последний расслабился, и к нему вернулось потерянное спокойствие. Мастер почувствовал агрессивное намерение своего ученика, хотя тот не выдал его ни единым жестом.
Подобные эпизоды, рассказывающие о случаях превентивной осведомленности, так часто встречаются в японской литературе, что со временем они проложили себе путь в современные кинофильмы тямбара, которые иллюстрируют события легендарной эпохи. В классическом японском фильме, получившем международное признание («Семь самураев» Акира Куросавы), аналогичную глубину интуиции и восприятия продемонстрировал лидер воинов, попытавшийся отличить истинных самураев от многочисленных самозванцев-ронинов, бродивших по дорогам в те дни. Тест, который он придумал, был достаточно простым: человек, вооруженный дубинкой, вставал за дверью, через которую должен был пройти кандидат. Из семи воинов без хозяина, приглашенных переступить через порог, лишь один (крестьянского происхождения, не являвшийся законным членом воинского сословия и, следовательно, не сведущий в харагэй) не предпринял мер предосторожности, необходимых в подобной ситуации. Он (крестьянин) оказался единственным, кого застали врасплох, и, вполне естественно, ему достался удар по голове[19]. В другом интересном фильме, посвященном феодальной Японии, который демонстрировался в Соединенных Штатах под названием «Харакири», один человек, поклявшийся отомстить за несправедливое самоубийство своего зятя (несправедливое, потому что оно было вынужденным и крайне жестоким), подкараулил свою первую жертву и начал ее преследовать. Почти автоматически последний почувствовал угрозу (хотя не было никаких явных свидетельств враждебности) и приготовился к бою.
Была разработана целая теория, посвященная данному типу интуиции, основанная на внутренней централизации в хара — единственном Центре, способном гарантировать необходимую чистоту и глубину восприятия. Эта теория проложила себе путь в современную эпоху в Западное полушарие благодаря бесценным работам Дуркхэйма, который провел одно из самых глубоких исследований, посвященных хара. В этой связи он поведал историю о потенциальном агрессоре, который оказался «обнаруженным» своей жертвой и поэтому не смог атаковать — обмен информацией между двумя людьми произошел автоматически и оказался достаточно точным, хотя ни один из них не посмотрел на другого и не подал какого-либо иного признака того, что этот контакт состоялся.
«Это не «предчувствие», а одна из форм восприятия действительности, реальных фактов; это не внезапная и мимолетная интуиция, а своего рода антенна, которая всегда остается доступной для того, кто ее имеет. Кроме того, если харагэй развито, то эта энергия может быть и активной. Адепт харагэй не только сверхчувствительный приемник, но и такой же мощный передатчик» (Durckheim, 33).
Что касается восприятия, то харагэй, как теория, использовало знаменитые образы мидзу-но-кокоро и цуки-но-кокоро для наглядного представления той мысленной позиции, которую необходимо выработать каждому, кто хочет легко решать все свои жизненные проблемы (включая проблемы насильственной конфронтации). Мидзу-но-кокоро буквально означает «дух, спокойный, как водная гладь», и этот образ передает состояние ума такое же безмятежно спокойное, как зеркальная поверхность озера, в которой четко отражается все, что присутствует или движется поблизости, без выделения конкретных деталей. Но если над водой подует ветер, эти четкие отражения распадутся на бесконечное число отдельных фрагментов, искажающих оригинальный образ и делающих неразборчивой всю картину. Цуки-но-кокоро, с другой стороны, означает «дух, спокойный, как луна», и передает беспристрастное отношение ко всему, что существует в окружающем мире, подобное свету луны, которая беспристрастно сияет на небе и «осознает» весь ландшафт в целом, так же как и его разнообразные детали. Но если между землей и небом появится облако, все сразу же изменится; пейзаж станет мрачным, тенистым и часто пугающим. Оба образа содержат следующую основную идею, ум может воспринимать и оценивать общее: и частности, далекое и близкое, независимо одно от другого только в том случае, если он централизован и, следовательно, защищен от помех любого рода. Таким образом, по мнению большинства мастеров кэндзюцу, эта общая осведомленность о реальности, выраженная через образ луны (цуки), включает и специализированное восприятие значимых деталей, важных конкретных элементов боя, подобно тому, как отдельные ветви дерева, растущего у озера, отражаются в его спокойных водах (мидзу).
Как отмечалось ранее, эта способность ума концентрировать всю свою энергию восприятия на единственном объекте и в то же время осознавать присутствие всех элементов, окружающих этот объект, использовалась многими древними доктринами духовного развития и просветления в Индии, Китае, Тибете и Японии как техника освобождения ума от любой привязанности к многочисленным и разнообразным феноменам, присутствующим в человеческой реальности. Первый шаг в ней заключался в том, чтобы привести в порядок и сконцентрировать психические силы для достижения первого уровня независимости, мира и гармонии — необходимая прелюдия к дальнейшему исследованию социальной и космической сущности этой реальности в серии прогрессивных расширений человеческой личности. Эта техника концентрации стала искусством в буддийской школе мысли, которая получила свое название от метода, использовавшегося для полной фокусировки сознания в одной точке — школы медитации, известной в Индии как Дхьяна, в Китае как Чань и в Японии как Дзен. Разумеется, как отмечалось ранее, чрезмерное увлечение концентрацией может стать уклонением от истины, если ее интерпретировать (как это часто бывало) в абсолютном смысле и как самоцель. В таких случаях человеческий ум будет захвачен и застынет в полной зависимости от созерцаемого объекта, полностью исключая все остальные элементы, существующие в этой реальности.
Однако у мастеров будзюцу такое интенсивное восприятие единственного элемента и значительного фактора боя, достигаемое через дисциплины концентрации и медитации, считалось основным требованием искусства кэндзюцу. Например, ум должен быть готов воспринимать все дерево, различать с ослепляющей ясностью каждый отдельный лист на его ветвях и в то же время четко осознавать присутствие всех остальных, но не позволяя себе быть захваченным ка-ким-то одним из них. Эти идеи, касающиеся восприятия быстрой последовательности отдельных образов, связанных друг с другом за счет общей осведомленности буси о всей картине в целом, его концентрации на самой важной детали при одновременном удержании в фокусе внимания во всех остальных, являлись методологическим основанием многих школ кэндзюцу, как и лучших школ будзюцу в целом. Они помогают объяснить славу таких школ, как Кото Ёири Рю, чьи каноны боя против целой группы противника вместо одного фехтовальщика, фигурируют в лучших японских фильмах 60-х, включая «Ёдзимбо», «Сандзуро» и «Харакири», где герой с молниеносной скоростью поражает (или защищает себя) мечника и копейщика, набросившихся на него с разных сторон. Несколько веков назад Такуан писал:
«Допустим, на вас напали десять человек, и каждый из них по очереди готов нанести вам удар мечам. Избавившись от одного, вы сразу же перейдете к другому, не позволяя своему разуму «остановиться» на ком-либо. Как бы быстро ни следовали удар за ударом, вы не станете сражаться сразу с двумя. Таким образом, вы последовательно и успешно разделаетесь с каждым из десяти. Это возможно только в там случае, когда разум движется от одного объекта к другому, когда его ничто не «останавливает» и не порабощает» (Suzuki, 98).
Разумеется, этот тип психической независимости в гуще нападающих врагов был еще более эффективным при столкновении с единственным противником. В этой связи Такуан далее уточняет:
«Вы, конечно, видите меч, собирающийся поразить вас, но не позволяете своему уму «останавливаться» на нем. Оставьте намерение контактировать с противником в ответ на его угрожающий выпад, перестаньте строить всякие планы на этот счет. Просто воспринимайте движения противника, не позволяйте своему уму «останавливаться» на этом, продолжайте двигаться ему навстречу» (Suzuki, 96).
Этот принцип независимости ума достиг своего апекса в теории и практике кэндзюцу с устранением наиболее человеческого и в то же время наиболее парализующего препятствия, мешающего плавности действий, — заботы о собственном выживании. Разумеется, давно было известно, что человек, тем или иным путем избавивший себя от желания или надежды сохранить собственную жизнь и имеющий перед собой единственную цель — уничтожить своего врага, — становится бесстрашным противником и по-настоящему грозным бойцом, который не просит и не предлагает пощады, после того как его оружие было обнажено. Таким путем даже самый обыкновенный с виду человек, который в силу жизненных обстоятельств, а не по своей профессии оказался в положении, вынудившем его принять отчаянное решение, может оказаться опасным даже для опытного мастера фехтования. Так, например, один известный эпизод связан с учителем фехтования, которого вышестоящий начальник попросил выдать одного из его слуг, виновного в наказуемом смертью преступлении. Этот учитель, желая проверить свою теорию, связанную с силами, появляющимися у человека в состоянии, которое мы можем назвать «отчаяние», вызвал обреченного человека на дуэль. Хорошо осознавая, что вынесенный ему приговор является окончательным и неизбежным, слуга уже не беспокоился о том, каким путем к нему придет смерть. Последовавшая за этим дуэль доказала, что даже опытный мастер и учитель искусства фехтования может испытать большие трудности, столкнувшись в поединке с человеком, который, смирившись с неминуемой смертью, дошел до предела своих способностей (или даже превзошел их) и использует все имеющиеся у него силы без малейших колебаний или посторонних мыслей. На самом деле, слуга сражался как одержимый, вынуждая своего хозяина отступать, пока он не прижался спиной к стене. В конце концов учитель сумел сразить слугу последним усилием, когда собственное отчаянное положение привело к максимальной координации его отваги, мастерства и решительности (Suzuki, 186–188).
Такая решительность и неукротимый боевой дух, продемонстрированные слугой мастера фехтования, не должны удивлять нас слишком сильно, поскольку очевидно, что такой человек имел возможность научиться держать меч, наблюдая за уроками своего хозяина. Но этот особый тип полной концентрации, как говорят, вызывал ту же самую фанатическую решимость и бесстрашие в миролюбивых людях, чей характер формировался под влиянием различных культов ненасилия, безмятежности, созерцания и т. д. В этой связи в доктрине будзюцу есть интереснейший эпизод о мастере чайной церемонии, который служил у Яманаути, правителя провинции Тоса. Повинуясь настоятельным просьбам своего хозяина, он был вынужден покинуть тихий замок Тоса и последовать за ним в Эдо, где Яманаути, по всей видимости, хотел продемонстрировать мастерство своего вассала в проведении тя-но-ю. Однажды в Эдо у мирного мастера чайной церемонии (который, повинуясь требованиям протокола, был вынужден носить костюм самурая, хотя не имел этого ранга) произошла стычка, которую он предчувствовал и боялся с того момента, когда оставил свой дом: он встретил ронина, вызвавшего его на дуэль. Мастер чайной церемонии объяснил свой статус, но ронин, надеясь вытянуть из своей жертвы деньги, продолжал ему угрожать. Заплатить за то, чтобы ронин оставил его в покое, было бы бесчестным поступком для мастера чайной церемонии, его господина и всего клана. У него не было иного выбора, кроме как принять вызов. После того как мастер чайной церемонии смирился с мыслью о смерти, у него осталось лишь одно желание — умереть как подобает самураю. Поэтому он попросил у своего противника разрешения отложить поединок, а сам бросился в школу фехтования, которую заметил поблизости, надеясь получить там по меньшей мере основы необходимой ему информации, то есть правила достойной смерти от меча. Не имея при себе рекомендательного письма, обычно было очень трудно получить аудиенцию у хозяина школы, но в данном случае даже стражники у ворот не могли не заметить, как сильно взволнован этот человек, и, уступив его настоятельным просьбам, они позволили ему войти. Наконец мастера чайной церемонии представили хозяину школы, который внимательно выслушал его историю, а затем попросил приготовить себе чаю, прежде чем научиться искусству умирать. Глядя на то, как он, с полной концентрацией и мысленным спокойствием, проводит чайную церемонию, мастер фехтования «в сердцах ударил ладонями о колени и воскликнул:
«Слушай меня! Тебе не нужно учиться искусству смерти! Того состояния ума, в котором ты сейчас находишься, достаточно, чтобы справиться с любым фехтовальщиком. Когда ты увидишь своего ронина, сделай вот что: сначала представь себе, будто ты собираешься сервировать чай для дорогого гостя. Любезно поприветствуй его, извинись за промедление и скажи ему, что теперь ты готов к поединку. Сними свой хаори (верхняя накидка), аккуратно сверни и положи сверху свой веер, как ты делаешь, когда готовишься приступить к работе. Затем обмотай голову тэнугуи (полотенце), подвяжи рукава шнуром и подбери хакама (широкие штаны или разделенная юбка). Обнажи свой меч, подними его высоко над головой в полной готовности нанести удар противнику и, закрыв глаза, собери свои мысли для предстоящего боя. Когда ты услышишь, как твой противник издал крик, ударь его мечом. Вероятно, все закончится взаимным убийством» (Suzuki, 191–192).
Сердечно поблагодарив фехтовальщика, мастер чайной церемонии вернулся туда, где его ждал ронин, приготовился к поединку и замер в ожидании. Увидев перед собой «совсем другого человека», ронин «попросил у мастера чайной церемонии извинения за свое грубое требование… и поспешно оставил его» (Suzuki, 191–192).
Подобные эпизоды, которые часто рассказывают исследователи кэндзюцу, приводят на ум примеры экстраординарного поведения в стрессовых ситуациях, упоминающиеся в доктринах других боевых искусств. Например, в айкидо есть множество иллюстраций концепции полного слияния всей личности и всех ее сил (физических, функциональных, психологических и т. д.) при попытке решить какую-либо проблему. Такая полная концентрация и решимость способны, в своих экстремальных формах, напоминать фиксированную целеустремленность фанатика или даже, как эго называют некоторые мастера кэндзюцу, «безумного человека» (Suzuki, 185–186).
Харагэй обеспечивает мастеров кэндзюцу концепцией внутренней централизации в хара, и вместе с концепцией распространения жизненной или скоординированной энергии (ки) из этого Центра, должным образом адаптированного к их целям, данное искусство способно помочь им развить такие качества, как независимость ума, общую осведомленность, интенсивность восприятия и непрерывные, мощные действия, от которых зависит боевая эффективность. Великий учитель кэндзюцу, Ямаока Тэссю, советовал:
«Не фиксируйте свой ум на позиции, которую занимает ваш противник, и не приковывайте его к собственной позиции или положению своего меча. Вместо этого зафиксируйте его в сайка-тандэн (область живота, расположенная ниже пупка) и не думайте о том, как нанести удар противнику или о том, как он нанесет удар вам. Отбросьте в сторону все конкретные планы и бросайтесь в атаку, когда увидите, что ваги враг заносит меч у себя над головой» (Harrison, 130–131).
Такая же четкая приверженность теории и практике харагэй, как к внутреннему предварительному требованию кэндзюцу, присутствует и в работах Адати Масасиро, который считается основателем Симбу Рю. Этот учитель начинает свой труд «Сущность фехтования», изданный в 1790 году, признавая важность как «техники», так и «психической тренировки», уточняя, что последняя заключается в основном в том, чтобы быть «спокойным и невозмутимым», когда встречаешь врага в бою. Далее он уточняет, что фехтовальщик «должен чувствовать себя так, словно бы с ним не происходит ничего особенного. Продвигаясь вперед, он уверенно ступает по земле, и его глаза не прикованы к врагу, словно глаза безумца. Его поведение ничем не отличается от его повседневного поведения. В его выражении лица нет никаких изменений (Suzuki, 185–186). Как можно выработать в себе такую позицию? Харагэй предлагает ответ. Согласно Адати Масасиро, «чтобы иметь возможность действовать в такой манере, когда фехтовальщик встречает своего противника и когда его жизнь в каждое мгновение висит на волоске, фехтовальщик должен понимать концепцию «неподвижного ума». В терминах физиологии (как мы говорим сегодня), он должен быть хорошо обучен держать свой кокора в нижней части живота» (Suzuki, 185–186).
Однако многие мастера кэндзюцу достаточно ясно осознавали, что полная концентрация на хара (очевидно, весьма распространенное явление) может привести к появлению сражающегося робота, но вовсе не обязательно хорошего и тем более отличного фехтовальщика. Такуан, этот великий «объединитель» кэндзюцу, судя по всему, не видел никакого различия между чрезмерной концентрацией на внешних деталях (против чего предостерегали многие мастера кэндзюцу) и чрезмерной концентрацией на хара (которой те же самые учителя часто отдавали предпочтение). Возвращаясь к своим работам, посвященным древним источникам харагэй, связанных с буддизмом в японской версии Дзена, он расширил узкую интерпретацию японских ученых, повторив старую и сгину о том, что «Дзен чуждо разделение или локализация», и, следовательно, будет ошибкой интерпретировать харагэй в такой специализированной манере, говоря, будто разум следует «держать в заточении в области нижней части живота», поскольку такое «заточение» не позволит разуму «оперировать в других местах» (Suzuki, 105–108).
Для Такуана — и немногих других мастеров, которые, очевидно, были более далеки от ограниченной и специализированной области применения кэндзюцу исключительно в качестве боевого метода — искусство харагэй, разумеется, имело большую важность на начальных стадиях тренировки, поскольку оно помогало ученику преодолеть в себе общечеловеческую тенденцию становиться легкой жертвой эмоций, предположений, впечатлений и т. д. Но после того как «убегающий разум» был стабилизирован и объединен, Такуан говорит, что «нужно не пытаться сосредоточить разум в каком-то месте, а позволить ему заполнить все тело, позволить ему пропитать все ваше существо». Разум (в соответствии с его природой) должен быть свободен, чтобы выполнять свои функции. «Нескованный и свободный», он готов «встретить противника, пытающегося нанести вам удар. Когда вам нужны руки, они охотно подчиняются вашему приказу. Также и ноги». В общем, разум «должен быть предоставлен самому себе и обладать абсолютной свободой передвижения, определяемой его собственной природой» (Suzuki, 105–108).
На самом деле, достижение такого состояния психической свободы являлось «венцом духовной тренировки», выходящей за пределы узких границ специализации, которая, в случае буси, была профессиональной и строго военной по своей природе. Очевидно, Такуан представлял себе личность более разностороннюю, чем личность простого воина, — личность, чувствующую себя свободно не только в военной сфере существования, но и «где угодно». По всей видимости, идеи Такуана нашли поддержку у другого великого учителя школы Дзен шестнадцатого века, Докё Этана (1641–1721), известного среди буси как «старый джентльмен» (сёдзу ронин). Этот учитель мог легко остановить атаку мечом при помощи веера, независимо от техники, используемой фехтовальщиком, — очевидно, вследствие того факта, что «правильное знание законов существования является универсальным и его можно применять в любом человеческом искусстве, включая кэндзюцу. Но на этом уровне харагэй покидает военную сферу будзюцу и входит в области духовной «централизации», которые, в силу своей сложности, не могут быть должным образом раскрыты в настоящем исследовании боевых искусств. Эта универсальная концепция харагэй была вкратце представлена во вступительной части главы 3, и более детальное описание ее этических аспектов можно будет найти в книге, посвященной данной теме, которую готовят авторы настоящего исследования.
Что касается конкретных приемов или тренировочных методов, разработанных и принятых в различных школах кэндзюцу для развития этого типа внутренней централизации, позволяющего получить значительный контроль над собственным я, то в доктрине этого боевого искусства мы находим множество как прямых, так и достаточно Туманных упоминаний интроспективных техник, применявшихся в монастырях и других центрах духовного развития, где усердно преследовались цели буддизма и даосизма. Технические приемы секты Дзен избрали для себя буси, которые, как уже говорилось ранее, сделали ее «религией» своей профессии. Техника медитации и концентрации в неподвижной сидячей позе, известная как дзадзэн, должно быть, была (и остается сейчас) среди них доминирующей; то же самое можно сказать и о различных методах брюшного дыхания — один из них описал Такуан в своей работе «Кицу ёсу», где он также подчеркивает близкую связь между дзен-буддизмом и кэндзюцу:
«Мунэн мусин» (буквально «отсутствие мысли и отсутствие разума») — это имя Будды. Когда вы широко открываете рот, чтобы выдохнуть воздух, вы получаете на, а когда вы закрываете рот, чтобы сделать вдох, вы получаете му. Когда вы открываете рот, вы получаете а, а когда вы закрываете его, вы получаете ми. Когда вы снова открываете рот, вы получаете да, а когда снова закрываете его, вы получаете буцу. Это троекратное повторение выдоха и вдоха эквивалентно произнесению буддийской мантры тому амида буцу», которую символизируют буквы а и ум. Звук а произносится за счет открытия рта, а звук ум — его закрытием. Таким образом, можно сказать, что в состоянии полного отсутствия разума (мунэн мусин) вы всегда повторяете имя Будды, даже если не поизносите его вслух». Отсюда видно, что тайны буддизма заключены в этих а, ум и т. д., или искусстве регулирования дыхания» (Harrison, 132).
Однако, чтобы действовать плавно и эффективно в бою, статические техники медитации, концентрации и брюшного дыхания в позе дзадзэн было необходимо подвергнуть модификации, чтобы иметь возможность применять централизованную энергию в сложных обстоятельствах вооруженного столкновения (в данном случае на мечах). Очень немногие из этих динамичных техник прикладного харагэй пережили феодальную эпоху, а если они и попали в современные школы кэндзюцу или кэндо, то они преподносятся широкой публике в упрощенном виде, чтобы их мог понять и непосвященный, хотя и несколько затуманенном поэтическими образами японского интуитивного подхода к обучению. Отголоски советов старых мастеров кэндзюцу своим ученикам все еще различимы в современном искусстве айкидо, которое более открыто, чем другие, признает свой долг перед теорией и практикой древнего кэндзюцу и, опять-таки чаще, чем другие, рекомендует своим студентам действовать в бою с умом и телом, объединенными через хара, постоянно выплескивая его скоординированную энергию (ки), направляя ее силу по круговым и спиральным траекториям управления и контроля, изобретенными и систематически использовавшимися лучшими мастерами фехтования феодальной Японии.
СУМО
Искусство харагэй, на взгляд ценителя традиционной борьбы в Японии, даже сегодня является основным источником вдохновения для всей теории и практики сумо. Начать хотя бы с того, что харагэй визуально выражено в самом соматическом развитии сумоторы. Еще в начале двадцатого столетия Харрисон обратил внимание на то, что в отличие от западных тенденций в области атлетического развития японцы. по всей видимости, придают большее значение обширной «базе» или «животу», чем «выпуклой груди» (Harrison, 103). Это наблюдение справедливо и сегодня, когда причины, стоявшие за развитием «бочковидного живота», стали более понятными. В своей книге «Zen Combat» Глак связывает брюшное развитие этих японских атлетов с дыханием, «идеей душа в животе» (Gluck, 23), которое является главным упражнением в харагэй для развития огромной энергии, генерируемой сумоторы в действии. Наглядную демонстрацию этой энергии за пределами ринга провел для мистера Харрисона бывший чемпион сумо, Тайхо, который предложил молодому американцу ударить его ногой в живот. После этого он «слегка согнул ноги» и оперся ладонями о колени — принял мощную защитную стойку, которую часто можно увидеть в восточной скульптуре. Когда американец прыгнул на японца и в лучшем стиле карате ударил правой ногой в огромный живот сумотори, последний «всколыхнул свое массивное брюхо и отбросил американца назад» (Harrison, 91–91).
Другой автор, исследовавший философское содержание харагэй, Дуркхэйм, также использовал пример сумотори для описания особого типа энергии, вырабатываемой при брюшной централизации, — энергии, которая позволяет одному атлету выталкивать другого за пределы арены, почти не прикасаясь к нему, приводя в восторг разборчивую публику, увидевшей харагэй в действии (Durckheim, 17–18). Бринкли, который также оказался одним из первых, кто долгое время изучал японскую культуру, еще только раскрывавшуюся перед любопытными глазами Запада, описал арену и прочие элементы, составлявшие приподнятый ринг (окруженный шестнадцатью мешками песка), подвесную крышу, некогда опиравшуюся на четыре колонны, занавеси и т. д. Он назвал все эти предметы «аллегорическими и основанными на «китайской философии ци», которая, как мы теперь знаем, являлась активным компонентом харагэй.
Сегодня культ сумо в Японии является менее утонченным, чем он был до Второй мировой войны, хотя по-прежнему сохраняет свою популярность. Многие эксперты придерживаются мнения, что основной причиной падения качества представления во многих схватках (так же как и глубины реакции со стороны публики) является недостаток внимания к внутренним аспектам сумо — аспектов, неразрывно связанных с феодальными традициями Японии, так же как и культурой континентальной Азии в целом. Однако эзотерический аспект данной дисциплины до сих пор оказывает косвенное влияние на японские боевые методы, произошедшие от древнего будзюцу, в которых пояс (как шелковая перевязь у сумотори) повязывался очень низко на бедрах, и в которых увеличенный и хорошо развитый живот (коси) до сих пор считается наиболее важным потенциальным Центром стабильности и координированной энергии для любого атлета. Поэтому очень жаль, что, несмотря на традиционное важное положение сумо в будзюцу и его современных производных, исследования, посвященные тренировочным методам древних и современных мастеров школ сумо, а также практическому применению харагэй и его теории, до сих пор весьма немногочисленны и достаточно поверхностны. На самом деле, более полная информация об истинной сути сумо позволит большему количеству людей понимать и по достоинству оценивать внутреннюю, глубокую, несравненно более богатую сферу этого искусства. Кроме того, это позволит широкой публике понимать различие между схватками, в которых борцы тупо сталкиваются друг с другом, словно «горы жира и мускулов», и теми поединками, где они тонко действуют как централизованные массы энергии, соревнующиеся между собой в совершенстве координации, а следовательно, в силе и полном контроле.
ДЗЮДЗЮЦУ
Вряд ли могут быть какие-либо сомнения в том, что почти все главные школы дзюдзюцу, основанные на интересном принципе стратегической гибкости (дзю), находились под влиянием (а иногда полностью от нее зависели) доктрины харагэй. Боевые методы без оружия часто практиковались в одних и тех же залах и под руководством тех же самых наставников, которые обучали вооруженному будзюцу (невооруженные методы считались вспомогательными искусствами), что позволяло идеям и концепциям внутренней централизации, координированной энергии, разработанным для последних, плавно перетекать в первые.
Информация, касающаяся внутренних факторов и сфер этого искусства, впервые начала открыто появляться в начале двадцатого столетия, когда временный упадок воинского сословия после Реставрации Мэйдзи сделал большинство боевых методов чем-то неважным и второстепенным, что, в свою очередь, позволило приподнять завесу секретности, которую конкуренция между различными школами и кланами ранее делала непроницаемой. На самом деле, именно в это время знаменитый учитель Синдэн Иссин Рю, мистер Кинисугэ Нобучоки, привел Харрисону один из наиболее систематически ясных и впечатляющих примеров стратегического значения харагэй в дзюдзюцу, о котором Харрисон рассказал в своей вышеупомянутой работе «Fighting Spirit of Japan». Этот учитель начал с того, что объяснил, насколько важным является развитие нижней части живота (сита-хара), и указал на существование различия между активной централизацией человека, занимающегося боевыми искусствами (будзин), и пассивной централизацией человека, предающегося созерцанию, хотя оба эти типа изначально развиваются за счет практики сидячей медитации (дзадзэн) и брюшного дыхания.
«Мистер Кинисугэ любил рассказывать, тихо посмеиваясь, о том, как много лет назад, в Киото, он досадил одному священнику из секты Дзен, пропагандировавшему глубокое дыхание как главное сопутствующее условие его системы психической концентрации, пользу которой даже мистер Кинисугэ не стал бы отрицать… Но важно понимать, что медитация не является концом и началом всего существования, и именно в этой фазе своей беседы мистер Кинисугэ и адвокат Дзена дошли до обмена словесными выпадами. «Да, — сказал первый, выслушав вежливо и внимательно доводы оппонента в пользу своей системы, — все это очень хорошо, пока вы сидите на своем коврике в тихом месте, где вас никто не побеспокоит. Там вы можете развить свой сита-хара до огромных размеров, не опасаясь грубых и святотатственных вмешательств; но в тот момент, когда вы покинете свой насест и навстречу вам попадется будзин, который выработал свой сита-хара не постоянным сидением, а постоянным движением, где вы будете тогда?» И в качестве демонстрации, которую он проводил и на мне, мистер Кинисугэ простым прикосновением пальца опрокинул его навзничь. Нет нужды говорить, последователь дзадзэн выразил свое гневное неудовольствие этой атакой и удалился глубоко оскорбленный» (Harrison, 123).
Цель активной формы централизации в дзюдзюцу, очевидно, заключалась в том, чтобы скоординировать боевые качества буси до такой степени, чтобы все остальные термины, используемые в доктрине будзюцу — бессмысленные, когда они рассматриваются по отдельности, — приобрели значение, слившись воедино. В древних манускриптах по дзюдзюцу, где содержатся попытки проанализировать внутренние факторы будзюцу, представлен список терминов, которые варьируются по своему значению — от самых глубинных слоев человеческой личности до ее физических или мышечных элементов. Одну из таких попыток описывает мистер Харрисон: «Технические термины си, ки и тикара в широком смысле можно интерпретировать — как идея, дух и сила. Человеческое намерение что-то подобрать — это си; его повиновение побуждению си — это ки; а реальное действие, позволяющее овладеть предметом, происходит благодаря тикара, повинующейся импульсу ки». (Harrison, 36). Первое слияние, по-видимому, смешивает внутреннюю силу намерения, координированную решимость (ки) с внешней силой мышечной системы (тикара) почти в равных пропорциях — таким образом, одна сила дополняет другую. Но ки становится значительно важнее, чем тикара в высших сферах доктрины дзюдзюцу, поскольку:
«если приоритет отдается силе (тикара), результат слияния будет весьма неблагоприятным. Силе или физической мощи следует отводить второстепенное положение и необходимо предпринимать определенные усилия, чтобы приобрести опыт в контроле и использовании духа или ума (ки), поскольку, если такой опыт присутствует, правильное применение силы будет происходить спонтанно» (Harrison, 36).
Таким образом, проблема дифференциации между мышечной силой (тикара), которая в вооруженном будзюцу приумножается за счет оружия и техники (внешние факторы искусства), и внутренней энергии воли, психической координации и распространения ки (внутренние факторы), в дзюдзюцу также признавалась и преодолевалась за счет слияния двух сфер. Однако внутренние факторы (ки) обычно занимали доминирующее положение, которое становилось все более абсолютным по мере того, как искусство совершенствовалось за счет усилий продвинутых студентов, экспертов и опытных наставников.
Часто отмечалось, что молодой воин, переполненный жизненной энергией, но не имеющий достаточного опыта, склонен во всем полагаться на мышечную силу (тикара), но эта внешняя сила, зависимая от юношеской энергии, с годами идет на убыль. С другой стороны, студент, который строит тренировку и боевую стратегию на координации психических сил, активирует и контролирует свои физические силы изнутри, благодаря чему с годами он только становится сильнее или по меньшей мере поддерживает состояние позитивной стратегической координации больший период времени по сравнению с первым. Как говорил Кунисигэ:
«Когда… приоритет отдается только физической силе, конечный результат может оказаться крайне неблагоприятным ввиду того, что физическая сила пожилого человека, как правило, уступает физической силе юноши, который так же усерден в изучении будзюцу; в то время как ветеран будзин (мастер боевых искусств), в полной мере познавший эзотеризм дзюдзюцу, всегда способен победить более молодого противника, хотя в чисто экзотерической борьбе он мог бы проигрывать ему снова и снова» (Harrison, 104).
Под эзотеризмом дзюдзюцу мастера этого стратегического боевого принципа понимали контроль скоординированной энергии, основанной на брюшном Центре интеграции. «Студент должен развивать свой сита-хара, пока энергия ки не окажется в его полном распоряжении» (Harrison, 116). Эти тренировки, как правило, были основаны на практике брюшного дыхания и активных упражнениях на координацию вместо той практики неподвижной медитации и концентрации, которую Кунисигэ считал слишком статичной для воинских целей.
Вполне естественно возникает вопрос: был ли японский воин, обученный «эзотерическим навыкам будзюцу» (как обычно называли харагэй в контексте данного искусства), на самом деле таким сильным бойцом, каким доктрина этого интересного боевого принципа пытается нам его представить? Единственно возможный ответ на этот вопрос должен быть основан на информации, полученной из архивов и манускриптов различных школ дзюдзюцу, — источников, которые, как мы должны помнить, сами японские исследователи часто называют «ненадежными», «сектантскими», «противоречивыми», а порою даже откровенно «смехотворными». Мы можем только снова процитировать личный отчет Харрисона о демонстрации, проведенной мастером Кунисигэ из Сингдэн Иссин Рю дзюдзюцу в начале двадцатого столетия, после того как он объяснил ему, что сила, которую он собирается продемонстрировать, не основана на силе внушения, часто используемой многими мастерами боевых искусств. Этот мастер, наследник древней традиции, затем перешел к демонстрации нескольких практических приемов харагэй, применимых в невооруженном поединке (таким образом, предвосхитив другие подобные демонстрации, устраиваемые мастерами более современных боевых искусств), начав с неподвижной позы, различные формы которой можно найти и в доктрине айкидо. Кунисигэ, разумеется, знал, что здесь существует возможность загипнотизировать оппонента, установив над ним особый вид психического контроля. Однако он также чувствовал, что использование энергии ки дает более определенные результаты, и доказал это, продолжая сидеть спокойно и неподвижно, словно скала, в то время как Харрисон и один из лучших учеников мастера тщетно пытались сдвинуть его с места — даже используя пояса, обмотанные вокруг его шеи для более эффективного приложения усилия. Со своим обычным мрачным юмором Харрисон рассказывает, что после того как они выбились из сил, Кунисигэ начал таскать их двоих по залу, не обращая никакого внимания на все попытки оказать ему сопротивление, при этом со стороны учителя не было заметно никаких признаков напряжения или чрезмерных усилий.
Можно предположить, что такая необыкновенная сила просто является следствием превосходного физического развития, которым вполне мог обладать такой опытный будзин, как мастер Кунисигэ, большую часть своей жизни проведший на татами древней школы будзюцу. Но, как заметил Харрисон, учителю, при всем его огромном опыте в дзюдзюцу, было уже далеко за шестьдесят, и его вес не превышал 160 фунтов — вес, который он успешно противопоставил сумотори на другой демонстрации той же самой силы.
КИАЙДЗЮЦУ
Искусство киай, рассмотренное в части 2 в связи с внешними факторами (главным образом человеческим голосом), — эго харагэй в своей высшей точке стратегической специализации. Нам доступны лишь немногие детали тренировочных методов, использовавшиеся для предварительного объединения в хара той энергии, которая позволяла некоторым буси парализовать, убивать или, с другой стороны, спасать жизнь другим воинам с помощью концентрированного крика. На самом деле, это искусство, судя по всему, находится на грани исчезновения; очень редко в кругах современного будзюцу в Японии упоминается имя одинокого эксперта, владеющего его техникой, в сопровождении смутных и часто недостоверных деталей его подвигов.
Однако кажется абсолютно бесспорным, что киай представляло собой вокальный харагэй, то есть брюшную централизацию, выбрасывающую свою скоординированную энергию по направлению к цели посредством голосовых связок. Заявив о своей вере в фундаменталыгую идентичность сущности айки и киай, мистер Харрисон далее рассказывает о своей встрече, состоявшейся в начале двадцатого столетия, с японским мастером киайдзюцу, который считал энергию айки тишиной, а крик киай вектором силы, переставляющим собой «что-то вроде вспомогательного фактора, способствующего психической концентрации на конкретном объекте» (Harrison, 103). В киайдзюцу также «считалось, что практика ки-ай оказывает укрепляющее воздействие на область сайка-тандэн (часть живота, расположенная на два дюйма ниже пупка), которая, таким образом, должна сильно увеличиваться как фактор в развитии психической отваги и оккультной энергии» (Harrison, 103).
Результаты такой концентрации вокальной энергии на живом человеке были изложены в части 2 в соответствии с японской традицией. На Западе те авторы, которые пытаются дать какое-то научное объяснение природе этой энергии, обычно используют термины «инфразвук и ультразвук», но, насколько нам известно, никаких результатов анализов киай, основанных на достоверных экспериментах и наблюдениях, до сих пор не публиковалось. Следовательно, мы должны подождать проведения дальнейших научных исследований, которые, мы надеемся, смогут пролить свет на этот интереснейший феномен.
Харагэй в современных производных будзюцу
Любое исследование внутренних факторов будзюцу (которые обычно называют эзотерическими или трудными для понимания) будет неполным без упоминания их роли в современных видах единоборств, ведущих свое происхождение от древних боевых искусств феодальной Японии. Среди этих производных древнего будзюцу наибольшей популярностью в настоящее время пользуются дзюдо, карате и айкидо (начиная с Олимпиады 1964 года в Токио, дзюдо даже входит в олимпийскую программу). Искусство харагэй, как мы увидим, упоминается в самых старых архивах этих школ, и оно повлияло (в некоторых случаях даже в значительной степени определило) на их методологию как в теории, так и в практике, особенно на высших уровнях обучения.
ДЗЮДО
Большинство книг и трактатов, посвященных современной дисциплине мастера Кано, содержат очень мало упоминаний концепции хара (которую в дзюдо обычно называют сэйка-тандэн, тандэн или тан) или концепции ки (часто называемой найки), слитых воедино в доктрине харагэй. Однако дзюдо (по крайней мере на высших уровнях) также основано на доктрине харагэй и ее системе брюшной централизации и распространения энергии как необходимом условии психической стабильности, контроля и энергии. Мастер Кано часто и открыто признавал свой долг перед древними школами будзюцу, многие из которых были весьма сведущи в практике и практическом использовании харагэй. Среди этих школ, судя по всему, особенно влиятельной была древняя Кито Рю — исполнения ее косики-но-ка-та, или «древних формальных упражнений», до сих пор требуют от опытных студентов современного дзюдо. Другими любимыми упражнениями мастера Кано, сохранившимися в его системе, являются плавные ицуцу-но-ката, или «формы пяти», которые он оставил вместе со знаменитыми дзю-но-ката, или «упражнениями на мягкость», «чтобы тренировать то, что называется най-ки, или «внутренняя энергия» (Leggett, 13). Такое исследование внутренних факторов дзюдо мастер Кано считал весьма важным (Leggett, 120).
В начале двадцатого столетия Харрисон обрисовал практическую ценность харагэй в дзюдо после бесед и практических занятий с несколькими учителями дзюдо того периода. Сумитомо Арима («автор классической работы по предмет}» дзюдо, часто цитируемый Харрисоном) был достаточно подробен, рассказывая о космической сфере хара или тандэна. Этот учитель (как и многие его современники) считал его «центром жизни», а в дзюдо — «центром тяжести тела», далее уточнив, что «он расположен в нижней части живота, примерно в двух дюймах ниже пупка». Ясно и недвусмысленно Сумитомо заявил, что хара является фундаментальным Центром интеграции («концентрируйте свою энергию в тандэне!») и Центром скоординированной энергии («черпай свою силу из живота!»), который необходимо все время поддерживать в активном состоянии, повторяя, что, «независимо от того, сидите вы, стоите или двигаетесь, вы всегда должны заботиться о том, чтобы нижняя часть вашего живота была наполнена силой» (Harrison, 105).
Тот же самый автор рассказал об опыте западного мастера дзюдо (в то время имевшего 3-й дан), мистера Р.Э. Уэста, которого познакомили с тайнами харагэй учителя дзюдо высокого ранга — все они предоставили убедительные доказательства своих навыков в использовании хара в качестве Центра энергии (ки), в то же время несколько удивившись интересу мистера Уэста к этому эзотерическому аспекту искусства мастера Кано, которым даже в Японии владеют лишь очень немногие люди. Сравнительно простую демонстрацию брюшной стабильности, напоминающую упражнения на концентрацию энергии, достаточно распространенные и в айкидо (кокю-доса), предложил мистеру Уэсту племянник мастера Кано, Нанго Дзиро, который также был одним из первых студентов дзюдо. Учитель «выразил удивление», когда узнал, что мистер Уэст знает о существовании хара.
«Он сказал, что этот принцип не входит в стандартную программу обучения в колледже Дзюдо, но провел для меня демонстрацию его эффективности. В ее ходе мы сняли свою обувь и опустились на колени, усевшись лицом друг к другу. В то время я весил 175 фунтов и считал себя достаточно сильным. Он весил около 130 фунтов и был уже пожилым. Каждый из нас уперся правой рукой в грудь оппонента. Я должен был в любой момент, по своему желанию, попытаться опрокинуть его на спину. Я толкнул его сильно, затем еще сильнее и, наконец, изо всех своих сил. Он не пошевелился. Затем он толкнул меня, и я упал навзничь. После этого он объяснил мне, что это можно было сделать только за счет энергии, сконцентрированной в тандэне» (Harrison, 127–128).
Тот же самый инструктор, тренируясь вместе с мистером Уэстом на татами в Кодокане и намеренно используя хара в качестве Центра вертикальной стабильности, нейтрализовал попытки проведения бросков не только за счет «превосходных» уклонений, но и просто применяя «погружающую» силу живота.
Очевидную связь с активными сферами боя имела и демонстрация харагэй, которую провел Мацуура, еще один инструктор Кодокан высокого ранга.
«Сев на колени спиной ко мне и сложив руки, он освободил свой разум от всех сознательных мыслей. Идея состояла в том, чтобы я оставался у него за спиной столько времени, сколько захочу. Затем со всей скоростью и силой, которые во мне есть, я должен был схватить его за шею и бросить на спину. Две или три минуты я терпеливо выжидал, стараясь не шевелиться. Затем я вложил все силы в свою попытку. В следующее мгновение я поднимался с татами после того, как совершил полет через его голову. Он пояснил, что его действие произошло не осознанно, а скорее выплеснулось из точки контроля над рефлексами, тандэна, или второго мозга. Таким вещам не обучают в колледже Дзюдо» (Harrison, 127).
Функциональные эффекты внутренней централизации и распространения энергии в дзюдо были связаны с независимостью ума, энергией действия или реакции, податливостью и стабильностью. Мастер Кано ясно осознавал опасность привязанности ума и ее ограничивающего воздействия на координацию, и он часто использовал хитрые психологические трюки, чтобы «разблокировать» разум своих студентов, когда они не могли правильно выполнить технический прием.
Одним из результатов интенсивных тренировок в харагэй для боевых целей, который отмечали многие эксперты дзюдо, была вертикальная устойчивость человека в бою, особенно полезная при противодействии приемам на выведение из равновесия и броскам. Как рассказывает Лэггетт: «У большинства людей чувство равновесия развито крайне плохо: они пытаются выровнять себя в соответствии с предполагаемыми вертикальными и горизонтальными линиями окружающих их предметов. В Японии была проведена серия экспериментов, в ходе которых человек пытался стоять прямо внутри вертикального «шатра», натянутого вокруг него; когда шатер наклоняли, нетренированный человек неизбежно терял равновесие из-за искажения визуального ориентира, в то время как дзюдоисты с их внутренним чувством равновесия могли стоять прямо даже на одной ноге» (Leggett, 8-10).
Часто говорят, что податливость или естественность движений и действий — еще один результат правильной внутренней централизации — происходит в состоянии релаксации, и этот термин до сих пор вызывает споры в доктрине дзюдзюцу, поскольку обычно считают, что он подразумевает «разболтанность» или недостаток контроля. Но как отметил Лэггетт, релаксация в дзюдо скорее указывает на отсутствие лишнего напряжения.
В дзюдо специальные упражнения на брюшное дыхание, исполняемые различными способами (однако все они сосредоточены на области пупка), также считаются лучшим способом развить внутренние факторы практики этого искусства. В классическом тексте, «Дзюдо тайсэн року», который многие считают библией дзюдо, «написано, что «дыхание необходимо сочетать с удобной позой» — у вас должно быть такое чувство, будто вдохи и выдохи происходят в области пупка» (Judo Kodokan, September, 1958). Там также приводятся точные инструкции для брюшного дыхания во время поединка. И все эти инструкции, как указывалось выше, были основаны на методологическом наследии тех школ дзюдзюцу, от которых произошло дзюдо: «В «Итторю Бунсё» («Наблюдения школы Итто») есть такой совет: «Атакуйте противника в соответствии с его дыханием, старайтесь выбрать наиболее удобный момент». Однако там не уточняется, что имеется в виду, вдох или выдох» (Judo Kodokan, September, 1958). Споры о значении каждой фазы дыхания в конкретных фазах боя продолжаются. Хотя почти все эксперты, по всей видимости, согласны с тем, что брюшное дыхание укрепляет тело и активирует центры скоординированной энергии, некоторые авторы также не советуют делать вдох в момент проведения атаки, контратаки или защитного действия, вместо этого рекомендуя делать сильный выдох. Этот совет, вполне естественно, касается мимолетного момента боя, в течение которого все телесные силы (физические, психические и функциональные) объединяются в одном динамическом слиянии, часто выраженном в координированном крике (киай). Мистер Мифунэ также, по-видимому, был в целом согласен с этим взглядом, когда он писал, что «атаку следует проводить при выдохе только что набранного воздуха». Доминирование мнения в пользу выдоха в момент проведения активных действий, по всей видимости, связывает дзюдо (так же как и все остальные второстепенные боевые искусства) со специализированным искусством киай, которое делает этот выдох (когда он воплощается в крике) вектором силы и оружием в бою.
Наконец, учитель Мифинэ Кюдзо, из школы Кодокан дзюдо, также основывал свою тренировочную программу на скрытых колоннах харагэй. «Суть дзюдо. — писал этот наставник, — в том, чтобы сохранять свой центр тяжести», поскольку он «следует за движениями тела; этот центр является самым важным средством сохранения стабильности, [так как] если он потерян, тело выйдет из состояния естественного равновесия. Так что сохраняйте свой ум стабильным, а тело легким, двигайтесь быстро, когда это необходимо, постоянно регулируйте свой центр тяжести» (Mifune, 32). Он также, очевидно, рассматривал централизацию в хара как эволюционный процесс, движущийся от сознательного (следовательно, ограниченного и статичного) состояния к бессознательному, естественному и автоматическому состоянию, которое, как только оно достигнуто, позволяет уму блуждать свободно «в соответствии с его собственной природой» и успешно справляться с реальностью. На самом деле, он также добавил, что «человек, эволюционирующий как в духовной, так и в физической сфере, должен стремиться поддерживать свой «центр» на бессознательном уровне за счет подготовительных [сознательных] упражнений» (Mifune, 29). Кроме того, он, как и другие японские инструктора, которые пытались добиться чего-то большего, чем стать простыми специалистами боевых искусств и нацелить на это своих учеников, неоднократно подчеркивал важность универсальной сферы харагэй, написав, в частности, что «стойка в дзюдо должна быть по-настоящему естественной, и поэтому следует избегать всякого притворства и аффектации» (Mifune, 32). До самого конца своей жизни этот замечательный инструктор, чьи способности на татами удивляли как его учеников, так и широкую публику, представлял собой самое убедительное доказательство того факта, что хотя современные исследования в области психологии еще не нашли удовлетворительного объяснения феномена харагэй, тем не менее студенты и мастера, которые регулярно выполняют эти упражнения, генерируют и демонстрируют поразительную энергию, даже достигая преклонного возраста.
Сегодня в руководствах по обучению дзюдо можно найти лишь скудные упоминания тренировочных методов, адаптированных школами дзюдо для развития этого фундаментального, кинетического состояния централизации, но лучшие трактаты никогда не забывают рассказать о существовании таких методов и подчеркнуть их важность.
Различные практические методы концентрации, медитации и брюшного дыхания (не принятые единообразно во всех центрах обучения дзюдо) обычно оставляются на усмотрение конкретного инструктора, который может признавать или не признавать стратегическую важность внутренних факторов дзюдо. Более того, их культивация через статическую технику дзадзэн до сих пор остается лишь подготовкой к более динамичному развитию этих факторов за счет усердной практики ката дзюдо, которые так настоятельно рекомендовал сам мастер Кано.
КАРАТЕ
Очень немногие современные книги, посвященные японской интерпретации этого боевого искусства, упоминают достаточно подробно его внутренние факторы, то есть психическую стабильность, необходимую для полного контроля, и распространение скоординированной энергии. Но те, которые такие упоминания содержат, редко забывают связать два перечисленных выше фактора с их древними исходными образами в теории хара и ки, систематизированными в искусстве харагэй. На самом деле, следует отметить, что два основных представителя японского карате (Ояма Масутацу [Масс] и Ямагути Гогэн) постоянно подчеркивают значение этих факторов в своих учениях и публикациях. Первый из них даже заявил достаточно ясно, что «все мое внимание, все мои тренировки, все мои мысли сосредоточены на нижней части моего живота» (Gluck, 23). На его взгляд, лучшим изображением мастера искусства нанесения ударов являются деревянные статуи, установленные у ворот многих буддистских храмов — особенно те невооруженные фигуры, которые демонстрируют «чрезмерное развитие мышц нижней части живота. Не большие бугры мышц, а ряды узлов…. Это мышцы не для поднятия тяжестей, а для скорости и энергии; больше похожие на развитые ноги бегуна, чем на тушу тяжелоатлета» (Gluck, 23). Практические примеры скоординированной силы внутренних факторов этого искусства, подобные тем, что описаны ниже (продемонстрированные Ояма Масутацу), по своей сути не отличаются от того, что показывали мастера других боевых искусств, такие, как мастер дзюдо Кунисигэ или мастер айкидо Уэсиба.
«Эти статуи нио, словно коты, сжимающие землю пальцами ног, до сих пор представляют собой хорошее наглядное пособие по основам карате, заметил Масс, приняв аналогичную позу и пригласив нас пятерых столкнуть его с места. Все вместе мы более чем в три раза превосходили его по весу, но он словно бы врос в землю корнями. Когда мы поднажали изо всех сил, он, казалось бы, на мгновение поддался, и тут же я обнаружил., что представляю собой пятую часть полукруга распростертых на земле тел, огибающего смеющегося мастера карате. «Поддайся и разожмись назад», — проревел он» (Gluck, 22).
Специальные тренировочные методы, использующиеся для развития внутренних факторов централизации и распространения энергии в школе Ояма Масутацу и Ямагути Гогэна, поразительно похожи и, совершенно очевидно, ориентированы на Дзэн. Брюшное дыхание для развития скоординированной энергии — так же, как и во всех остальных основных боевых искусствах, — считается особенно важным этими мастерами. «Не установив контроль над своим дыханием, — предупреждал Масс, — ты ничего не сможешь сделать в карате, возможно, за исключением нескольких хитрых трюков» (Gluck, 26). Переходя к деталям, он описывает метод Ояма и объясняет его преимущества: «Дышать нужно нижней частью живота… Частые глубокие вдохи грудью вызывают головокружения и приводят к избытку кислорода в кровеносной системе, что значительно хуже, чем сбиться с дыхания, поскольку он забирает все силы и притупляет чувства, оставляя вас выведенным из равновесия и беззащитным. Наберите воздуха в грудь, через нос, держа рот плотно закрытым. Вдохните глубже, расправьте плечи, сведите лопатки… Гоните воздух вниз, вниз… через ваши ноги, если вы стоите, или через ягодицы, если вы сидите, прямо в землю» (Gluck, 25).
В системе Ямагути, описанной ниже, используется два типа дыхания. Однако оба они осуществляются при участии нижней части живота и отличаются между собой только отношением к конкретным моментам боя и своим специфическим предназначением.
«Здесь практикуются два типа дыхания (в школе карате Годзу мастера Ямагути Гогэна): ин-ибуки и ё-ибуки, Ин-ибу-ки — это мягкий, но уверенный тип дыхания, который начинается в нижней части живота. Он похож на тот тип дыхания, который используется в практике Йога и Дзен медитаций и обычно направлен к духовным и медитативным сферам. Последователи Годзу никогда не устают повторять, что это естественный тип дыхания, который используют грудные младенцы. Только становясь старше, мы начинаем дышать грудью. Ё-ибуки — это твердый тип дыхания. Его звук кажется угрожающим. Оно громкое и тяжелое, исходит из самых глубин, производя звук, похожий на рычание льва, изготовившегося к прыжку. Воздух набирается быстрыми вдохами через нос, в то время как его выход представляет собой продолжительную последовательность коротких выдохов через рот. При выдохе все тело напряжено, включая горло и пищевод. Это затрудняет проход воздуха и выдавливает его из живота. Как говорят, весь этот процесс является боевым и животноподобным» (Black. Belt, April, 1966).
Но если скоординированная энергия является основным предварительным требованием успешного проведения поединка в обеих школах современного карате, базис для этой энергии закладывает обязательная консолидация личности в едином Центре стабильности и контроля. На самом деле, в обеих школах используются специальные упражнения, которые, как и медитация, концентрация и изоляция в глуши, представляют собой модифицированные адаптации древних доктрин высшей координации, использовавшиеся вооруженными боевыми искусствами в далеком прошлом. Как рассказывается в популярном журнале боевых искусств, «в свой летний тренировочный лагерь Ояма обычно приглашает около 125 мужчин и женщин. Каждое утро они пробегают несколько миль вверх и вниз по узким горным тропинкам. День посвящается долгим тренировкам и кумитэ, которые прерываются периодами медитации дзадзэн» (Black Belt, September, 1966). Точно так же: «Что касается Ямагути, то он раз в месяц отправляется в горы, чтобы укрепить себя духовно и физически. Там он по нескольку часов выполняет сантин (дыхательные упражнения), стоя под ледяными струями водопада, чтобы сделать свой разум и дух не подверженными влиянию тяжелых условий… Находясь вдали от такого стимулирующего окружения, Ямагути, у себя дома, продолжает придерживаться жесткого распорядка. Он встает рано и каждое утро около часа посвящает медитации и примерно столько же времени одиночным ката» (Black Belt, April, 1966).
Оба этих мастера, по всей видимости, считают психическую стабильность за счет внутренней централизации единственной основой для контроля над боевыми действиями и их эффективной энергией. Эту точку зрения открыто поддерживает Ояма, и, более того, он заложил ее в основу интересного эксперимента, проведенного в его школе, который должен был продемонстрировать сравнительную важность внутренних и внешних факторов карате.
«Мозги побеждают мускулы в карате… Мы заставляем их (студентов его школы) медитировать перед каждой тренировкой и призываем практиковать медитацию дома или на работе…». Несколько лет назад Масс выбрал двух новых учеников, которые обладали примерно одинаковыми природными данными. Одного из них он тренировал исключительно за счет гимнастических и физических упражнений, обучая его всем трюкам. Другому он давал меньшую физическую нагрузку, но при этом заставлял его каждый день практиковать религиозную медитацию дзад-зэн. Полчаса утром и еще раз перед вечерней тренировкой он усаживался в позу Будды, приводил все свои внутренние органы в полное согласие, вдыхая воздух «до самых пяток» и очищая свой разум. После шести месяцев тренировок оба подошли к экзамену на черный пояс, и Масс сравнил, их. Первый парень прибавил десять фунтов мышечной массы, а второй стал худым и жилистым. Но когда они сошлись в поединке, тощий парень сделал из атлета отбивную» (Gluck, 65–66).
Ту же точку зрения выражал опытный инструктор другого боевого искусства, айкидо, когда он говорил о том, что не стоит называть «лентяями» тех студентов, которые проводят большую часть тренировочного времени сидя или стоя на матах в состоянии глубокой концентрации, в то время как другие выполняют физические упражнения, отрабатывают технические приемы и т. д. Этот инструктор тоже понимал, что в стрессовой ситуации первые часто действуют эффективнее, чем последние, поскольку они больше работали над развитием внутренних факторов стабильности, контроля и энергии, которые считаются необходимой основой для безупречной внешней техники.
Связь с континентальной Азией в данном контексте, по всей видимости, лучше всего представляют школы карате островов Рюкю, тем самым подтверждая — пусть даже косвенно — зависимость в происхождении японской формы харагэй от его китайского исходного образа (факт, который большинство исследователей будзюцу считают бесспорным). Так, например, школа Хакуцуру Рю связана с Сёрин Рю, которая, в свою очередь, связана с ветвью Суритэ Нам-боку Рю — школой двух стилей («твердого» — го, и «мягкого» — дзу), отражая древнекитайское разделение стилей на вай (твердые) и нэй (мягкие). Мастер этой школы, сэнсэй Сёкэн, активно действующий и сегодня, согласно его недавнему интервью западному корреспонденту, считает, что «среди нескольких других раскрытых им характерных особенностей техники «Белого лебедя» наибольшее значение имеет ци, или внутренняя энергия, — это часто обсуждаемая, но при этом труднодостижимая абстракция в искусстве невооруженного поединка». В то же самом интервью мастер Сёкэн рассказывает о методе, который он предпочитает использовать для развития этой энергии: «Другим важным элементом, как считает Сёкэн, является контроль над дыханием, который он советует практиковать каждый день, но не до состояния изнеможения». По мнению Сёкэна, эта концепция внутренней энергии имеет фундаментальное значение. Он утверждает, что «именно энергия ци (или ки, как ее часто пишут) является единственным главным элементом техники «Белого лебедя», и для ее изучения просто необходимо сначала развить в себе навыки использования ци» (Black Belt, May, 1967).
В заключение: доктрины многих других боевых методов, появившихся за пределами Японии, но считающихся прямыми или косвенными источниками вдохновения для японских школ карате, еще более настоятельно подчеркивают то, что хара и ки являются концептуальной основой теории и практики искусства нанесения ударов. В некоторых из этих методов считается, что карате, на самом деле, начинается с накопления централизованной, скоординированной энергии в нижней части живота. В интересном манускрипте по шаолинь-сы, изложенном Смитом, мы находим скупые, сжатые строки, посвященные сути этого искусства, его энергии и специальным упражнениям для развития этой энергии. «Существует множество школ, обучающих «мягким» стилям боевых искусств. Все они начинаются и заканчиваются ци, или внутренней энергией» (Smith2, 31). Эта энергия, централизованная в нижней части живота, становится первым необходимым требованием любой функциональной координации. Когда энергия вырабатывается, она поддерживает равновесие внутри вашего тела. Благодаря этому ваш разум успокаивается, и любой момент становится прекрасным и гармоничным. Находясь в таком состоянии, вы можете непринужденно разговаривать о погоде со своим злейшим врагом» (Smith 2, 31). Но еще большую важность, чем физическая податливость и функциональная координация, имеет психическая стабильность, которую также гарантирует внутренняя централизация, создавая прочной основание для контроля над реальностью в целом, и боевой ситуации в частности. «Овладеть этой энергией — значит проникнуть в неизвестное и достичь такого состояния, в котором жизнь и смерть перестают вызывать у вас страх, как и любые другие эмоции. Когда вы в него входите, угрозы и соблазны перестают вас беспокоить. Вы становитесь истинным мастером самого себя» (Smith 2, 31). С такой непоколебимой позиции централизованной независимости скоординированную энергию, ци или ки, можно распределять с высочайшей точностью. Например, ее можно выбросить в направлении конкретной атаки или контратаки. Что более удивительно, ци также можно направить по пассивным каналам чистой защиты. На самом деле, она «способна стать щитом для любой части тела. Боксер может направить ци себе в голову, грудь, живот и т. д…и даже удар железным прутом по этому месту не причинит ему боли» (Smith 2, 36). Но как эту энергию вырабатывают в шаолинь-сы? Ответ можно найти в упражнениях на брюшное дыхание. «Легкие являются резервуарами воздуха, а воздух — это хозяин силы. Кто говорит о силе, должен знать воздух — это универсальная истина. Хорошие легкие означают хорошую силу, слабые легкие — слабую силу. Вы должны научиться дышать правильно» (Smith 2, 34).
Эти мысли, так четко выраженные в данной конкретной работе по шаолинь-сы, повторяются в доктринах почти всех других вариаций искусства нанесения ударов, особенно в тех, которые развили концепцию выброса внутренней энергии до высочайшего уровня — как, например, эзотерическая и малоизвестная школа еинь-и. В этом туманном китайском методе ци также считалась основной формой энергии, которая используется под полным контролем разума. На самом деле, по словам некоторых авторов, погрузившихся в эзотерику этого искусства, данная форма энергии в нем еще более определенно классифицируется как «психическая», что отождествляет ее поток с командами или желаниями самого разума. На самом деле, название «синь-и» часто переводят как «воображаемый интеллектуальный кулак» в силу того обстоятельства, что роль разума в генерации и выбросе энергии, которая используется в технических приемах синь-и, по всей видимости, является абсолютной. Однако необходимой платформой для формирования и накопления этой психической энергии все равно является тандэн или хара. Описания психического распределения энергии в нижней части живота, в синь-и, часто содержат такие образы и примеры, как «тяжелые руки» (при выполнении технического приема), которые можно найти и в различных специализациях древнего японского будзюцу. К примеру, в айкидо схожие мысленные образы различных путей управления Центром и распространением скоординированной энергии ки используются так последовательно и точно, что контакты между боевыми школами континентальной Азии и Японии (несмотря на строгую изоляцию этой страны) кажутся не только исторически возможными, но вполне реальными и частыми.
АЙКИДО
Среди современных боевых дисциплин, произошедших от различных специализаций будзюцу (вооруженного и невооруженного), практиковавшихся буси феодальной Японии, айкидо является чуть ли не единственным методом, полностью, на всех уровнях применения, основанным на доктрине харагэй, — эта доктрина считается ключом к той постоянной психической стабильности и распространению скоординированной энергии, от которых полностью зависит (как практически единодушно заявляют все инструкторы айкидо) успешное решение стратегических проблем. В основных работах, опубликованных по данному предмету (см. библиографию), две главные концепции теории сразу же признаются в качестве внутреннего основания или сути этого искусства. На самом деле хара (под различными названиями сэйка-но-иттэн или сэйка тандэн, которые переводят как «Центр» или «Основная точка») и ки считаются такими важными для искусства, что без них «не существует айкидо». Нет нужды говорить, что внешние факторы айкидо, боевые стратегии и технические приемы, также являются важными элементами этого метода, но их правильное применение полностью зависит от развития и эффективного использования внутреннего Центра психической стабильности и скоординированной энергии. На самом деле, в данном контексте один инструктор айкидо высокого ранга с готовностью признал, что технические приемы этого искусства освоить достаточно просто, но на развитие внутренней энергии, необходимой для их правильного исполнения, требуется значительно больше времени — процесс становится все более сложным по мере того, как студент переходит от низших к высшим уровням внутренней координации. Определение ки в доктрине айкидо связано с космической сферой харагэй, глубоко внедренной в традиционную космогонию Японии (особенно так, как она выражена в религии синто). Начиная с первоначального состояния хаоса и объединения реальности в динамическом потоке жизни эта доктрина в конечном ито-re придает духовное значение ее жизненной силе и определяет эту силу как главным образом «психическую» или внутреннюю. Глак отмечает, что
«для мастера айки сила является психической. Тело всего лишь инструмент. Если натренировано только тело, то это приводит к несбалансированным результатам, и в пожилом возрасте атлет начинает страдать, всегда вынужденный «поддерживать форму», хотя его внутренние органы уже могут не выдерживать необходимого мышечного напряжения. Но тело всего лишь следует за умом, и поэтому последователи айки тренируют ум, развивая свою нервную систему до такого состояния, которое позволяет использовать мышцы более эффективно. В результате последователи айки называют телесную силу ки, или жизненной энергией, и мы должны использовать тот же термин, западные физиологи не изучат этот феномен и не дадут ему более благозвучное название» (Gluck, 184).
Таким образом, вся практика айкидо направлена на развитие этой внутренней централизации и координированного распределения ее жизненных сил. На самом деле, айкидо использует эти древние дисциплины медитации, концентрации и брюшного дыхания, с которыми мы уже сталкивались при рассмотрении других боевых искусств и которые объясняют превосходящую силу студентов, следующих по пути внутреннего развития, в сравнении с теми, кто сосредоточен на внешних факторах искусства. В айкидо статические упражнения на медитацию, централизацию и брюшное дыхание используются в качестве подготовительных к динамическим упражнениям на распространение энергии, а также к боевой технике. Однако все эти упражнения рассматриваются как векторы централизованной силы, пути контролирования реальности (конкретной и непосредственной), а не просто как руководства по статическому созерцанию или интроспекции, нацеленные сами на себя.
«Каждая форма айки — это упражнение, которое помогает нам научиться контролировать ки, эту иллюзорную, ускользающую, неопределимую, текущую энергию. Они градуируются по интенсивности, и их необходимо исполнять в фиксированном порядке, в качестве разминки. Когда упражнения исполняются в додзё, весь цикл занимает от двадцати минут до получаса. Более опытные адепты должны поддерживать свой контакт с ки «включенным» большую часть времени, и поэтому им не требуется продолжительная разминка» (Gluck, 194).
Технические приемы айкидо, как уже говорилось в части 2, функционально основаны на приемах кэндзюцу, искусства, которое характеризуется значительным вкладом харагэй в ее практику. Однако основатель айкидо, мастер Уэсиба, хотел достичь чего-то большего, чем простая внутренняя централизация и координация сил, для их дальнейшего использования в качестве основы для нового эффективного боевого метода. На самом деле, мастера айкидзюцу могли добиться того же самого, используя, по сути, те же приемы, хотя и предназначенные для прагматических и утилитарных целей буси феодальной Японии. Реагируя на это боевую традицию разрушения, мастер Уэсиба попытался разработать «конструктивный» метод, который использует концепции харагэй (хара и его жизненной энергии ки), так, как их намеревались использовать лучшие, широко мыслящие представители даосизма и буддизма, чьи работы он, несомненно, изучал и использовал в качестве тезисов при создании собственного метода интеграции.
Эта духовная и глубоко этическая сфера айкидо мастера Уэсиба, со всеми ее внутренними компонентами, не может быть рассмотрена здесь во всей ее полноте. Однако совершенно бесспорно, что даже без доведения айкидо до его конечной цели, это искусство, так, как его изучают и практикуют сегодня во всех крупных центрах подготовки, активно использует харагэй, его концепции и специальные приемы развития.
Боевой синтез
Как мы выяснили, будзин феодальной Японии использовал концепцию хара в качестве основной (если не единственной) точки психической концентрации — как путь, не позволяющий его вниманию задерживаться на чем-либо (эмоциях, стойках, оружии, жестах, окружении, количестве противников и т. д.), что может отвлечь от главной цели: победить противника любой ценой.
В этой связи интересно отметить, что многие поединки в феодальной Японии заканчивались (как того ожидал мастер фехтования в эпизоде с мастером чайной церемонии, изложенном доктором Судзуки) «взаимным убийством» (Suzuki, 192) и что доктрина ай-ути, или обмена ударами, была общепринятым принципом фехтования, принципом, который позволял многим отчаянным фехтовальщикам устранять более опытного противника, даже если они сами при этом не могли сохранить свою жизнь. В современные времена этот принцип продемонстрировали знаменитые пилоты-камикадзе, которые в ходе Второй мировой войны направляли свои самолеты на военные суда, выполнив все традиционные формальности и церемонии перед своей смертельной миссией — полностью блокируя в своем сознании все, что могло помешать выполнению этой миссии, включая любые мысли о скором самоуничтожении.
Например, психологическая установка буси перед боем, предположительно, представляла собой установку человека, который оставил все мысли о победе и полностью сконцентрировался на единственной цели — броситься в атаку в тот момент, когда он столкнется с противником. Такая концентрация, как мы уже видели, рассматривая различные специализации будзюцу, была настолько необходимой и ценилась так высоко, что она стала одной из норм неписаного кодекса поведения воина (бусидо). На самом деле, некоторые авторы, из-за этой смертоносной концентрации называли бусидо «Искусство смерти, которое заставляет наших солдат ликовать при самопожертвовании» (Okakura 1, 3).
То, что такая абсолютная концентрация была необычайно эффективной в бою, кажется бесспорным. Нам не нужно обращаться к крайне субъективным манускриптам различных школ будзюцу, чтобы найти примеры стоического поведения, обычно демонстрируемого буси феодальной Японии. Большинство исторических отчетов, предоставленных китайскими или западными источниками, подтверждают его полную преданность своей миссии, после того как он получил приказ от законного командира, а также его непоколебимую и даже самоубийственную решимость при выполнении такого приказа. Воин мог получить приказ от своего господина или непосредственного начальника, если он принадлежал какому-то клану (был самураем) или просто руководствоваться неписаным кодексом поведения, основанным на традициях и обычаях, если по какой-то причине у него отсутствовал хозяин (он был ронином). В любом случае, он запечатывал себя в ледяной башне централизации и действовал с той пугающей прямолинейностью намерения, которую могла нарушит!) только смерть, несомненно, это была весьма специализированная и узкая интерпретация централизации, адаптированная буси. Эта решимость могла быть доведена до такого предела, что даже японские ученые феодальной эпохи, которые обычно всячески поощряли и поддерживали ее, были вынуждены признать, что порою она граничит с безумием.
«Хагакурё» (военная классика) неоднократно подчеркивает готовность самурая отдать свою жизнь в любого момент, поскольку там сказано, что никакого великого дела нельзя совершить без того, чтобы сойти с ума — то есть, выражаясь современными терминами, без того, чтобы пробиться через ординарный уровень сознания и освободить в себе силы, скрытые глубоко внутри. Эти силы порою могут быть дьявольскими, но нет сомнения в том, что они являются сверхчеловеческими и способны творить чудеса» (Suzuki, 70).
Таким образом, харагэй становится методом достижения особого сорта психической стабильности, сосредоточенной на устранении любых препятствий (как снаружи, так и внутри личности буси), которые могли бы помешать его миссии или конкретной цели. Эта миссия (в соответствии с требованиями его профессии) обычно была связана с поединком и его исходом — победа над противником любой ценой была его основной целью.
Как мы уже вкратце отмечали, рассматривая концепцию Внутренней энергии, адепты харагэй как буддисты, так и даосы «понимали, что в течение своей психической, духовной и физической тренировки, выполняемой для того, чтобы достичь высшего знания и контроля над своим собственным я, они пробуждают в себе некие странные силы» (Lasserre, 20).
Психическая стабильность, чистота восприятия (специфического) и кристаллизованная осведомленность (общая) были теми качествами ума, которые бусы старались в себе выработать с помощью различных упражнений на брюшную централизацию, дыхание, неподвижность и т. д. Но нет сомнений в том, что он был больше заинтересован в активных проявлениях централизации, то есть той скоординированной энергии (ки), которую позволяет вырабатывать централизация в хара. Для многих адептов этих дисциплин внутренней централизации — и, по сути, всего воинского сословия в целом — «изначальная цель духовной самореализации свелась к освобождению места для культивации тех физических и психических сил, которые можно было использовать в качестве основания при генерировании, аккумулировании, концентрации и утилизации энергии» (Lasserre, 20).
Архивы древнего и современного будзюцу говорят нам о том, что концепция ки была признана ценной и фундаментальной всеми основными школами боевых искусств, интерпретирована каждой из них своим особым способом и включена в технический арсенал после изобретения конкретных упражнений для развития ки, а также конкретных технических приемов для их применения в бою, которые варьировались от школы к школе.
В будзюцу первая особенность состоит в том, что ки отличается по своей природе от внешней силы мышечной системы человека. Разумеется, концепция тикара, или грубой силы, чья эффективность почти полностью зависит от степени развития мускулов, также была известна в Японии. В действительности мы даже можем сказать, что очень часто она доминировала в японской культуре, где чистая физическая сила была (как везде и всегда) самой легкой формой энергии для развития и применения. Частые упоминания ки почти во всех специализациях будзюцу не должны заставить нас поверить в то, что этот тип энергии был самым распространенным среди японских воинов и представлял собой скорее норму, чем исключение или идеал. На самом деле, противоположное утверждение значительно ближе к истине. Такие термины, как эзотерическая, божественная, или мистическая, часто использовавшиеся авторами работ по будзюцу при упоминании ки, ясно свидетельствуют о том, что знание и использование этой энергии были в значительной мере ограниченным. Например, один автор говорит, что «когда человек в действительности владеет (централизацией) хара, ему больше не требуется мышечная сила, поскольку он может побеждать, используя силу совершенно иного рода» (Durckheim 2, 2).
Но что касается природы этой силы, то доктрина будзюцу в данном вопросе часто бывает такой же туманной, как и сама концепция ки, которая в харагэй, по всей видимости, была настолько широкой, что включала в себя все человеческие силы, от физических до психических, от духовных до моральных, в конечном итоге смешиваясь с той «всепроникающей жизненной силой, которая дает жизнь и поддерживает существование всему, что есть под небесами» (Sze, 61).
Таким образом, в специфическом контексте будзюцу наиболее насущным уровнем интеграции человеческих сил было слияние его психических сил восприятия, осведомленности и концентрации с физической силой исполнения. Очень редко в доктрине будзюцу термин ки используется отдельно; вместо этого он обычно появляется в сочетаниях, таких, как айки или киай, где «ки, означает «ум», «воля», «склад ума» и т. д…а ай представляет собой сокращенную форму глагола авасу, означающего «объединять» (Harrison, 129). На самом деле, айки и киай, по всей видимости, тесно взаимосвязаны, хотя последний термин конкретно ассоциируется с вокальным вектором переноса энергии от ее брюшного источника к цели, в то время как айки «сила, которая в действительности творит эти видимые чудеса, беззвучна» (Harrison, 130).
Однако слияние или координация психических и физических сил, по всей видимости, переносит акцент с последних, таким образом делая человеческие психические способности воспринимать, осознавать и концентрировать свою волю в определенном направлении основой тренировок и, следовательно, ведения боя. Комбинация ки и ай, как объяснил Кумасиро Хикотаро Харрисону в начале двадцатого столетия, означает более точно слияние сильного ума со слабым для контроля над ним. Таким образом, чтобы добиваться успехов в бою буси, к примеру, призывали овладеть синки-кицу (метод объединения противостоящих разумов под контролем одного).
По всей видимости, это искусство объединения и координации энергии всей личности в пределах брюшного центра этой личности постепенно эволюционировало до таких продвинутых стадий психической интеграции, что на определенном уровне совершенствования в синки-кицу стало почти невозможно отличить реальную силу (внутреннюю или внешнюю) от чистых иллюзий, спроецированных особо одаренными личностями.
Однако, переключая наше внимание на будзина, находящегося на нижних уровнях интеграции, мы можем последовать за попытками многих мастеров обучить его генерированию, накоплению и использованию энергии того типа, которая, будучи результатом лучшей координации всей живой материи организма с его внутренним Центром психического контроля, несомненно являлась значительно более цельной и эффективной, чем энергия, произведенная мышечной системой, действующей без полного участия и интегрированной концентрации ума. Слияние тикара, или внешней, мышечной энергии, и ки, или внутренней энергии, силы и воли, позволяло им в большинстве школ действовать вместе, «как два колеса одной телеги» (Suzuki, 191). Данное разделение силы на внешнюю (тикара) и внутреннюю (ки), по всей видимости, зародилось в культуре Древнего Китая, которая обеспечила военные школы тщательно разработанной системой классификации и анализа преимуществ и недостатков внешней формы энергии (вай ци) в сравнении с различными формами внутренней энергии (нэй ци). Обе эти концепции, в свою очередь, отражали бесконечные дебаты о природе и функциях этих первичных противоположностей или альтернатив — инь и ян, полноты (син) и пустоты (сю), «твердого» и «мягкого», на которых (особенно в космических масштабах даосизма), даже сегодня, в значительной мере основывается вся культура Азии.
Были написаны целые тома о конкретных путях использования этой скоординированной энергии хара в бою — каждый узкоспециализированный в методе и технике, но все они предназначались для оказания помощи в достижении основных целей боя. Среди бесчисленных предложений и инструкций, касающихся боевого использования ки, в доктрине будзюцу, судя по всему, выделялись три основные школы, сосредоточенные не столько на самой концепции (которая обычно считалась неопровержимой), сколько на различных направлениях распространения этой энергии. Эти три тенденции имеют первостепенное значение в будзюцу, поскольку их взаимодействие и взаимное формирование оказывали серьезно влияние на боевые искусства в прошлом и продолжают влиять на их современные производные сегодня.
Первая тенденция, по-видимому, связана с распространением скоординированной энергии по прямой линии от источника к цели — то есть контакт с целью является фронтальным или перпендикулярным. Этот тип распространения стал известен под различными названиями, отраженными в терминах, использующихся для передачи основных боевых движений, таких, как омотэ и ирими. Но все они обозначают стратегию, образованную за счет интенсивного слияния энергии, движения (или технического приема) и психической координации и примененную на противнике в прямой, фронтальной манере. Линейный выпад яри, фронтальный удар катана, точечная концентрация древнего атэми или более современного удара в карате, мощный фронтальный толчок в атаке сумо или техники «вхождения» в дзюдо — все это примеры применения первой интерпретации использования скоординированной энергии хара.
Вторая тенденция (считающаяся не менее или даже более эффективной) связана с распространением скоординированной энергии по круговой траектории от источника к цели (которой она соответственно передается по касательной). Этот тип распространения был отражен в таких названиях, как ура и тэнкан, использующихся для обозначения стратегий, движений, действий или технических приемов — так же как и формы психической координации, — которые развиваются по круговой траектории от источника и воздействуют на свою цель центробежной силой, заставляющей ее отлетать в сторону по орбитальной траектории.
Демаркационная линия между этими двумя тенденциями, по-видимому, была достаточно четкой с самого начала — основное различие здесь определяет результат воздействия на цель. Линейное, прямое распространение по самой своей природе и функциональности проходит «сквозь» цель, таким образом изменяя ее первоначальную структуру. Круговое, касательное распространение «вкладывает» энергию в цель и полностью смещает ее с определенной позиции, не изменяя внутренней структуры. Таким образом, линейная ки, «проходя насквозь», может убить или серьезно ранить противника. Круговая ки, «проходя рядом», может его оглушить или сместить из начального, выигрышного положения без обязательного нанесения ему серьезных или долговременных физических повреждений. Однако эта демаркационная линия становится достаточно расплывчатой в доктрине будзюцу, когда две тенденции начинают сливаться друг с другом, и два типа распространения энергии используются на взаимозаменяемой основе, не всегда заботясь о конечном результате ее воздействия на цель или о том, какой тип распространения был использован. Например, опытные мастера различных методов будзюцу часто уклоняются от атаки и начинают собственную контратаку с круговым распространением скоординированной энергии ки, которая затем перенаправляется в сторону противника — часто по линии распространения, прямо перпендикулярной структуре его анатомии. Каким является такое распространение — которое, хотя и было изначально круговым, закончилось сближением по прямой линии, круговым или линейным по природе? Если оценивать финальный результат воздействия этого распространения на цель, то ответ здесь достаточно очевиден: линейным. На самом деле, истинно круговое распространение является круговым от начала до конца, а не только в начальной фазе движения или технического приема. Таким образом, результат его воздействия на цель становится более общим и размытым, чем острый, проникающий эффект от линейного распространения.
Наконец, третья форма распространения энергии была диффузной и излучающей, пронизывающей все окружение и часто контролирующей его психологически еще до начала поединка, вплоть до реальных изменений условий его проведения. Разумеется, этот тип распространения был связан с самими корнями поединка и предназначался для нейтрализации его диалектических возможностей, таким образом устраняя их из военной сферы, где эти возможности изначально формировались. Это диффузное распространение представляло собой тип психического контроля, осуществляемого людьми миролюбивыми, мудрыми, религиозными, — все это примеры человеческих качеств, которые будзин мог ценить в общем, со стороны, но развивал в себе лишь в очень редких случаях, в тот момент, когда он переставал быть будзином.
Таким образом, линейный и круговой типы распространения централизованной энергии стали двумя краеугольными камнями обучения, тренировки и стратегического применения в бою во всех основных школах будзюцу, создавших собственные методологии. Эти две концепции распространения вызывали такие оживленные споры среди мастеров боевых искусств феодальной эпохи относительно их стратегических преимуществ и недостатков, что их эхо и по сей день звучит во многих современных боевых методах и дисциплинах, произошедших от древних специализаций будзюцу. Сами дебаты, как отмечалось выше, были сосредоточены на адаптации этих двух типов распространения энергии к боевым стратегиям — стратегиям, которых насчитывалось всего три основных типа: атака, контратака и защита. Эти стратегии будут рассмотрены в следующем разделе, поскольку они связаны с определенными базовыми предпосылками, касающимися той роли, которая отводилась личности противника в бою и, соответственно, результатам воздействия энергии на него.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
СТРАТЕГИЧЕСКИЕ ПРИНЦИПЫ ПРИМЕНЕНИЯ
Основные стратегии
Интеграция психических сил восприятия и воли только в одном направлении посредством использования скоординированной энергии всей личности для достижения стратегической цели составляла внутренние факторы активации и контроля каждого оружия и конкретных приемов, изобретенных для их использования (внешние факторы). Доктрина харагэй, к которой часто обращались мастера будзюцу, несомненно, оказалась незаменимым инструментом, обеспечивавшим их основными идеями и тренировочными методами, необходимыми для достижения этой интеграции.
Слиянию внутренней личности (разум, его способность воспринимать, оценивать и принимать решения, его сила концентрации и воли) и внешней личности (тело, оружие, специализированные функции мышечной системы) придавалось самое большое значение, поскольку оно помогало трансформировать человека в будзина (то есть в боевую единицу). Такое слияние делало его «целым», и это помогало ему эффективно противодействовать рассеивающим, центробежным силам существования, воздействующим на него разлагающе (как изнутри, так и снаружи), особенно в боевой ситуации. Однако это слияние все равно проходило лишь на первом уровне интеграции, то есть индивидуальном и субъективном уровне личности будзина, который, какой бы цельной и сильной она ни была сама по себе, сталкивался с тем же основным уровнем интеграции и координации, воплощенным в другой личности — достойном и опасном противнике, также обученном дисциплинам интеграции, использовавшимся при подготовке всех членов военного сословия к их профессии. Эта конфронтация вносила определенные дополнительные элементы в природу и роль распространения энергии в бою, поскольку мастера будзюцу должны были найти исчерпывающие ответы на следующие вопросы: является ли этот тип субъективной интеграции единственным типом? Возможны ли другие типы интеграции, и если да, то какой из них может считаться стратегически наиболее предпочтительным или рассматриваться как самый лучший метод решения проблем поединка и его основных стратегий атаки, контратаки и защиты?
В реальности поединок разворачивается в соответствии с определенной хронологической последовательностью, то есть он состоит из серий движений или стадий, каждая из которых характеризуется своими особыми проблемами и набором обстоятельств, порою такими сложными и неожиданными, что недостаточно просто изобрести оружие, придумать и выработать внутренний контроль. Необходимо также принимать в расчет наиболее подходящие стратегии для их эффективного использования в бою. Таким образом, основные вопросы, на которые мастерам будзюцу приходилось искать ответы, были следующими: в ситуации неминуемого поединка должен ли человек атаковать своего противника, прежде чем последний сам проведет свою атаку, или, в стратегическом смысле, будет более эффективно и выигрышно позволять противнику атаковать первым, а затем провести разрушительную контратаку? Наконец, не будет ли лучше просто защищать себя за счет эффективной нейтрализации атаки, но без обязательного проведения контратаки? В общем, в чем заключаются преимущества и недостатки этих трех основных стратегий поединка?
Опыт в теории и практике поединка показывает, что атака является той стратегией, которая позволяет человеку применить оружие и технический прием на противнике, прежде чем последний успеет провести собственную атаку. Таким образом, она основывается на определенной степени инициативы, на элементе неожиданности, на недостатке готовности противника. Другой основной стратегией поединка является контратака — стратегия, которая позволяет тому же самому человеку использовать оружие или прием сразу же после того, как противник проведет свою атаку.
Эта стратегия основывается, соответственно, на хорошо рассчитанной реакции, позволяющей использовать собственную атаку противника как средство победы над ним. Наконец, защита представляет собой стратегию, которая позволяет тому же человеку в ходе поединка не позволять оружию и техническим приемам достигать намеченной цели, нейтрализуя таким образом их опасный потенциал.
Наиболее заметное сходство существует между атакой и контратакой. Обе стратегии применяют то же самое оружие против того же самого объекта (противника) и с той же самой целью (его подавление), используя примерно одинаковые приемы. Единственное различие между ними (различие, которое становится очень важным фактором в доктрине будзюцу), является чисто хронологическим и заключается в том факте, что атака проводится раньше контратаки, в то время как последняя имеет место после того, как атака была проведена. Мы увидим позднее, что контратака обладает определенными качествами и преимуществами, что делает ее любимой стратегией многих мастеров будзюцу.
Защита имеет хронологическое родство с контратакой только потому, что ее стратегия разрабатывается после проведения атаки (или контратаки). Однако она отличается от этих стратегий как своими целями, так и техническими приемами. На самом деле, по определению, защита в основном нацелена на нейтрализацию потенциально опасных возможностей атаки или контратаки. Она обычно направлена против стратегии как таковой — не обязательно против ее субъекта, — в то время как, с другой стороны, атака и контратака направлены главным образом против самого человека. Как стратегия защита полностью оправдывает свое название, когда ее оружие и технические приемы эффективно мешают тем же факторам атаки и контратаки достигать своих целей. Следовательно, она перестает быть защитой, когда после эффективного отражения действия атаки или контратаки эта стратегия используется в качестве базиса для контратаки. И она, несомненно, становится атакой, когда, несмотря на слабые оправдания (такие, как превентивная необходимость), приводит к попытке нейтрализовать атаку или контратаку еще до того, как они вылились в какие-то конкретные действия, то есть до того, как произошло нечто такое, от чего можно себя защищать.
Все эти стратегии были хорошо известны практикам будзюцу. В древних боевых искусствах они изучались и разрабатывались настолько тщательно, что либо в целом, либо частично они стали краеугольными камнями методологий многих самостоятельных школ. К примеру, искусство иайдзюцу представляло Собой особенно убедительную демонстрацию того, какой неотразимой может быть стратегия атаки (и такие ее факторы, как инициатива, скорость, внезапность). Все остальные боевые искусства также разрабатывали и совершенствовали свои стратегии, оставляя после себя определенные традиции, которые даже сегодня отражены в вооруженных методах будзюцу, таких, как кэндо и дзодо, а также во многих невооруженных методах, таких, как сумо, дзюдзюцу и дзюдо. Во всех этих методах присутствует понятие незащищенного момента или места (суки), позволяющего эффективно пробить линию защиты противника, прежде чем у него появится шанс защититься.
Однако именно стратегия контратаки, которая была доведена мастерами древнего будзюцу до высочайшей степени стратегического совершенства под влиянием конкретного принципа применения, всегда являлась отличительной чертой восточных боевых искусств, позволяющей безошибочно отличать их от всех прочих.
Принципы применения
Мастера будзюцу учили тому, что субъективная, полностью ориентированная форма координации может быть использована в бою в соответствии с двумя фундаментальными принципами — первый из которых можно охарактеризовать как «односторонний», а второй как «двусторонний».
Эти два основных принципа применения имели прямое отношение к той тактической ценности, которую придавали личности противника в поединке. В соответствии с односторонним принципом применения личность противника рассматривалась как основной объект атаки с целью ее полного или частичного подавления. С другой стороны, согласно двустороннему принципу применения личность противника рассматривается не просто как мишень, но также (а некоторыми мастерами будзюцу и в основном) как инструмент — то есть как невольный, но тем не менее полезный фактор собственного подавления. В этой второй, значительно более сложной, интерпретации присутствующих в бою возможностей односторонность и узость первого принципа, основанного на субъективном доминировании одного из участников поединка, была существенно изменена.
Эти два принципа, по всей видимости, разделили школы боевых искусств на две широкие категории (хотя можно выделить и третью, которая является результатом слияния двух крайностей). Но именно принципы двустороннего применения представляют собой тактическую дифференциацию между японским будзюцу и боевыми искусствами Запада. Например, Лафкадио Хирн, считавший этот принцип «уникальной восточной идеей», спрашивает:
«Какой западный ум мог бы придумать это странное учение: никогда не противопоставлять силу силе, а только направлять и использовать энергию атаки; одолевать противника исключительно за счет его собственной силы — побеждать его только теми усилиями, которые он прикладывает сам?» (Smith 1, 128).
Читатель теперь уже должен понимать, что принцип двустороннего применения, на самом деле, представляет собой расширение знаменитого принципа координации, который был рассмотрен в предыдущем разделе. Субъективная координация всех боевых качеств человека, внутренних (восприятие, оценка, решение) и внешних (использование различного оружия, выполнение определенных приемов) приводила к появлению замечательных бойцов, которые могли встретить противника лицом к лицу и при любых обстоятельствах отдавали отчет своим собственным действиям. Но результаты были еще более впечатляющими, когда такой воин приобретал способность полностью использовать не только свою собственную субъективную координацию, но также и координацию противника, когда он обучался использовать ее в полной мере, сливаясь с ней, получал контроль над собственной силой изнутри, а затем достигал намеченных целей поединка за счет одной из его основных стратегий.
Чтобы сделать это возможным, тренировки в будзюцу включали определенные упражнения и техники, специально предназначенные для приобретения навыка координации собственной стратегии со стратегией противника, то есть адаптации первой к последней. Такая адаптация позволяла установить контроль, а затем быстро и эффективно довести избранную стратегию до успешного завершения. Этот принцип был важным фактором почти во всех основных специализациях будзюцу, особенно на высших уровнях их преподавания. В своем знаменитом письме, посвященном искусству фехтования, Такуан упоминает стратегическую ценность использования двустороннего принципа при проведении контратаки, когда он советует ученику: «используйте атаку противника, обращая ее против него самого. Тогда его меч, несший вам смерть, станет вашим собственным, и это оружие обрушится на самого противника. В Дзен это называется «схватить вражеское копье и убить им врага» (Suzuki, 96).
Некоторые мастера будзюцу настолько хорошо умели использовать боевые навыки противников, уступавших им по мастерству, что они даже не беспокоились о том, чтобы обнажить собственное оружие для отражения атаки подобного человека. Вместо этого такие мастера просто уклонялись от удара копьем или мечом и отправляли незадачливого противника в полет вверх тормашками, чего обычно было достаточно, чтобы привести его в чувство даже без проведения безжалостной контратаки, в которой собственное оружие атакующего часто использовалось против него. С противником, равным по мастерству и подготовке, принцип двусторонности (то есть когда каждая форма атаки встречается смертоносной формой контратаки) часто приводил к взаимному убийству или ничьей. На самом деле, первый исход был достаточно распространенным, поскольку ни один будзин, как бы хорошо он ни владел какой-то из специализаций будзюцу, не мог надеяться на то, чтобы выйти без единой царапины из столкновения с противником, равным ему по мастерству в той же самой специализации или схожей с ней по природе и функциональности.
Например, литература но кэндзюцу содержит многочисленные истории о поединках, в которых оба противника теряли свои жизни. Однако, в общем, мастера будзюцу, по всей видимости, предпочитали избегать прямых столкновений друг с другом, и лишь в редких случаях они шли на летальное сравнение стилей и технических приемов.
Один эпизод из доктрины кэндзюцу, рассказывающий о двух фехтовальщиках, которые, по всей видимости, глубоко погрузились в теорию и практику двустороннего принципа, достаточно показателен. Когда эти два мастера встретились, они оба почувствовали непреодолимое желание испытать фехтовальные навыки друг друга. Они выбрали для поединка тихое место, подвязали рукава, обнажили свои мечи, заняли исходные стойки и… замерли в ожидании. Всякий раз, когда один из них менял свою стойку на другую, которая, как ему казалось, лучше подходила к конкретной атаке, его противник соответствующим образом изменял собственную позицию. Этот процесс координации поз, или приспособления к стратегии противника, а следовательно, и ее нейтрализации от мгновения к мгновению, продолжался до темноты. И вот, когда стало совсем темно, оба фехтовальщика разразились хохотом, убрали в ножны свои мечи и, как равные, направились обратно в город, чтобы отпраздновать завязавшуюся дружбу.
Независимо от того, факт это или фантазия, данный эпизод наглядно демонстрируют, какую утонченную форму принимали некоторые боевые методы; какой эффективной может быть техника рефлексивной, двусторонней реакции; и, наконец, насколько точно мастера будзюцу могли определить и признать равного себе по определенным позам и жестам, какими бы слабовыраженными ни были эти признаки для неподготовленного глаза.
Двусторонний принцип в деталях
Принцип двустороннего применения не является исключительной особенностью индивидуального поединка. Его концепции занимают важное место в искусстве тотальных боевых действий, и он высоко ценился японскими военачальниками феодальной эпохи. В этой последней сфере данный принцип часто связывают с работами китайских стратегов, посвященных искусству войны. Так, например, в одном из классических трактатов, с характерным названием «В уступчивости сила», говорится о необходимости приспосабливаться к не поддающимся изменению обстоятельствам, плавно течь вместе с потоком событий, который окружает, а порой и захлестывает человека (разумеется, отражая более общие концепции, характерные для восточной культуры в целом). На самом деле, хотя абстрактные концепции лежат далеко за пределами узких и весьма специализированных границ будзюцу и искусства войны, классическая китайская литература, по всей видимости, служила для мастеров будзюцу практически неистощимым источником вдохновения и руководства.
«Книга перемен» («И цзин») часто считается высшим проявлением восточной гибкости и приспособляемости. Все это произведение пронизывает тема наблюдения за жизнью и слияния с ее потоком ради выживания и развития. По сути, эта книга говорит нам о том, что все на свете может стать источником конфликта, опасности и в конечном счете насилия, если подойти к событию под неверным углом или в неправильной манере — то есть если противостоять ей в точке максимальной силы, поскольку такой подход делает столкновение потенциально разрушительным. По тому же принципу любое и каждое событие можно урегулировать, если подойти к нему под верным углом и в правильной манере — то есть к его источнику, прежде чем событие набрало полную силу, или с какой-то из сторон (уязвимые «бока тигра»). Однако, если по какой-то причине человек не может избежать фронтального столкновения с событиями, «И цзин» советует ему не идти на прямое противостояние, а вместо этого «следовать вдоль» или «течь» с потоком событий, держась немного впереди или на гребне этой мощной силы, которая, как и любая другая концентрированная сила в природе, рано или поздно истощит себя после того, как ее концентрация рассеется. Здесь мы можем привести в качестве примера современного серфингиста. Оказавшись на волне, он старается держаться немного впереди нее, поскольку, оторвавшись слишком далеко, он не будет «с ней»; он потеряет контакт с подъемной силой волны, которая толкает его вперед, и быстро уйдет под поверхность воды. С другой стороны, если он позволит волне захлестнуть себя, его перевернет или «сметет» сокрушительная сила волны, поскольку, опять-таки, он окажется не «с ней».
Эта линия рассуждений, с ее упором на те преимущества, которые получает человек, позволяя всем жизненным проявлениям (даже тем, которые ему могут показаться негативными) расцвести и истощить себя вместе со всеми бесчисленными возможностями, не пытаясь их подавить, а, наоборот, тонко используя собственную внутреннюю энергию для поддержания жизни, считается главным фактором, определившим высочайший уровень достижений восточной культуры, а также внутреннее миролюбие, присущее теориям буддизма, даосизма и конфуцианства на высших уровнях. Но она также считается главным мотивирующим фактором частого принятия извращенной позиции пассивной покорности и полного бездействия перед лицом любой несправедливости, которая, вследствие людских заблуждений или невежества, всегда может быть проявлена к человеку (хотя сама доктрина советует предпринимать соответствующие меры, чтобы не попасть в такую ситуацию). Кроме того, она ключ к целому ряду потрясающих возможностей застать врасплох человека или группу людей в момент величайшей слабости — их реакции на тонкую провокацию или серию провокаций, проведенных таким образом, чтобы уничтожить или поработить их.
Книга Лао-цзы («Дао дэ цзин») была главным источником этой теории гибкости. Она охватывает (вместе со своей специфической концепцией непротивления) тему космической адаптации, которая содержится и в «И цзин». Мастера будзюцу использовали эту книгу с таким же усердием. Однако Дао жизни (как можно назвать ее внутреннее, центральное ядро) должно служить активирующим фактором, позволяющим человеку хорошо жить и развиваться в соответствии с позитивным потоком космической энергии, таким образом, поддерживая саму жизнь и не разрушая, искажая или загрязняя ее поток. Это культурное наследие Азии просачивалось в Японию как в общей манере, за счет обмена учеными, дипломатами и религиозными деятелями под официальным патронажем, так и в частных случаях, в результате разрешенного властями (а также и неразрешенного) паломничества мастеров будзюцу к культурным центрам Азиатского континента. Мы уже рассказывали о некоторых таких мастерах в части 2 — людях, которые отправлялись за границу, чтобы изучать китайские боевые методы, как вооруженные, так и невооруженные.
Идея стратегической формы координации в этом, более широком смысле (то есть более широком, чем субъективный, односторонний смысл, типичный для любой формы атаки), по-видимому, впервые появилась в хрониках японского будзюцу в связи с описанием древнего боевого метода, известного как явара. Присутствующая в этом названии идеограмма ва обычно переводится как «согласие». Таким образом, данный метод был искусством тонкого согласования или слияния собственной стратегии контратаки со стратегией противника с целью его подавления. Некоторые исследователи считают, что эта школа, ее название, так же как и сама идеограмма, являются самими свидетельствами применения двустороннего принципа и его существования в сфере японских боевых искусств. К сожалению, доступных нам материалов по этому древнему боевому методу удручающе мало. Однако те записи, которые до нас дошли, представляют собой «интереснейшие документы, заслуживающие самого пристального внимания историков дзюдзюцу» (Illustrated Kodokan Judo, 2).
Принцип ва (согласие), по всей видимости, послужил основой для развития двух других важнейших принципов: дзю (податливость, уступчивость, приспособляемость) и айки (гармония, слияние, идентификация, координация). Первый стал отличительной особенностью искусства дзюдзюцу и его школ (из которых появилось дзюдо мастера Кано), в то время как последний был заложен в основу искусства айкидзюцу и его эзотерических школ (элементы которого мастер Уэсиба Морихэй включил в свой метод — боевое искусство айкидо). Однако некоторые авторы утверждают, что концепция ай (гармония) такая же древняя, как и концепция ва — возможно, даже еще более древняя.
Происхождение принципа дзю (рассматривающегося как податливость, гибкость, приспособляемость и, наконец, как непротивление) от принципа ва (согласие) неоднократно подтверждала школа дзюдо мастера Кано, Кодокан, где до сих пор разрабатывают данный предмет. Один из ее выдающихся теоретиков пишет: «Ва, или согласие, является фундаментальным принципом японских боевых искусств. Выраженный в современных терминах и более легкий для практики, он стал принципом мягкости (дзю). Принцип мягкости учит, что в поединке нужно двигаться вместе с силой противника, не сопротивляясь ей, при этом сохраняя собственную позицию и не теряя равновесия. Этот принцип, по своему духу, соответствует высказыванию Конфуция из его «Аналектов»: «Мудрый человек податлив, но не слепо уступчив»» (Tomiki, 53).
Другие авторы находят связь между дзю и ва в древних названиях явара и вадзюцу: «Названия дзю-дзицу и дзюдзюцу произошли от обозначающих их китайских иероглифов, но те же самые иероглифы можно прочитать и в японском стиле — отсюда появилось слово явара (другое название дзю-дзюцу)» (Kodokan Judo: A Guide to Proficiency, 2).
Для Томики связь между дзю и более древним ва является одной из основополагающих: «Дзю-дзюцу (искусство мягкости) прежде называли также ва-дзюцу (искусство согласия). Это показывает, что дзю (мягкость) может означать и ва (согласие). В «Рюко-но-маки» (буквально «Книга дракона и тигра»), которая считается одной из самых древних книг, раскрывающих секреты боевых искусств, есть такие строки: «Если враг поворачивается к нам, мы встречаем его; если он уходит, мы позволяем ему уйти. Встречая врага, мы приходим к согласию с ним. Пять и пять будет десять. Два и восемь будет десять. Один и девять будет десять. Все это показывает согласие» (Tomiki, 53).
Концепция ай (гармония, слияние и т. д.) была интерпретирована тем же автором схожим образом: «Применить айки — значит сделать свой дух «соответствующим» духу противника. Другими словами, вы должны привести свои движения в соответствие движениям противника. В конце концов, это то же самое, что и «принцип мягкости» (дзю), только использованный изнутри» (Tomiki, 53). Таким образом, несмотря на все претензии на собственную исключительность и оригинальность, которые часто высказывают последователи обеих концепций, дзю и ай, по всей видимости, имеют много общего.
Практическая суть принципа дзю, так как он стратегически используется в школах дзюдо, была ясно выражена мастером Кано, когда он сказал: «Тяни, когда толкают — и толкай, когда тянут». В первом случае принцип дзю диктует нам, что, когда один из противников проводит атаку, прикладывая или распространяя силу в сторону субъекта, последний должен слиться с этой силой и двигаться вместе с ней в том же направлении, пока она не выйдет за границы своего распространения, прежде чем контратаковать противника, который к этому моменту будет почти бессилен, децентрализован и выведен из равновесия. Во втором случае, когда противник прикладывает силу в сторону от субъекта (то есть тянет), тех же самых эффектов рассеивания, децентрализации и выведения из равновесия последний сможет достичь, если будет не сопротивляться, а двигаться с этой силой.
В школах айкидо принцип ай нашел свое конкретное выражение в тех же самых стратегических правилах, которые, в силу характерных для айкидо мягких, круговых движений, можно выразить следующим образом: «Поворачивайся, когда толкают — и входи, когда тянут». В первом случае субъект нейтрализует приложенную к нему силу атаки, направляя ее вокруг себя, благодаря чему устанавливается центробежное взаимодействие между атакованным субъектом в центре и атакующим на орбитальной периферии.
Во втором случае субъект нейтрализует агрессивную силу, текущую от него, тем, что смещается к ее источнику и создает условие потери равновесия, благодаря чему этот источник, уже ослабленный, становится уязвимым для контратаки. И в дзюдо, и в айкидо идея использования оружия противника, его силы, его стратегии для его подавления или собственной защиты является фундаментальной. В обоих методах есть интересные примеры адаптации во время поединка одного противника к другому, которые заставляют вспомнить знаменитое восточное выражение: «ехать на тигре». Из Сиама до нас дошла одна особенно образная аксиома: «Когда слон падает, не надо лезть под него, чтобы поддержать; но, когда он упадет, можно подтолкнуть его, чтобы помочь встать» (Herbert, 223).
Среди эзотерических школ боевых искусств, которые почти полностью основывали свои методологии на этом принципе, в доктрине будзюцу чаще всего упоминаются Дайто Рю (которую современные школы айкидо признают одним из промежуточных звеньев, связывающих этот боевой метод с традиционным будзюцу) и Кито Рю (которую и дзюдо и в айкидо называют в числе своих прямых и главных прародителей). Но, к несчастью, от их методологий осталось очень мало. То, что сохранилось, воплощено главным образом в мягкой пластичности формальных упражнений (ката), которые до сих пор практикуют в дзюдо и айкидо на их высших уровнях.
Атака и контратака
Какую относительную важность в будзюцу имеет стратегия атаки в сравнении со стратегией контратаки? И как принципы одностороннего и двустороннего применения влияют на эти стратегии?
По самой своей природе двусторонний принцип применения считался особенно подходящим для стратегии контратаки, поскольку она развивается рефлексивно из атаки противника. В последней субъективная координация воина, не замечающего ничего, кроме желаемой цели и полностью сосредоточенного на ее достижении, была главным выражением одностороннего принципа применения. Однако со временем, несмотря на порою мощный и пугающий эффект в боевой ситуации, односторонний принцип применения (то есть использование собственной полностью развитой субъективной координации в бою с противником), по-видимому, стал расцениваться как второстепенный по отношению к двустороннему принципу во всех вариантах его применения: ва (согласие), дзю (податливость), ай (гармония) и т. д. Основная причина здесь, очевидно, заключалась в том, что любая прямая атака делала атакующего уязвимым на каждой стадии своего развития (разумеется, за исключением прямого, фронтального удара по объекту атаки — в таком случае эта субъективная координация достигает своей цели и проходит сквозь нее со всей разрушительной силой односторонней концентрации). Но с начальной стадии развития от источника энергии и на всем пути к цели каждая атака характеризуется неизбежным расширением защитного периметра, слишком большим выплеском энергии, чтобы быть полностью защищенным или даже сохранить возможность для защиты. Это, в свою очередь, делает такую атаку (и атакующего) уязвимой для различных отвлекающих маневров, как и жестких мер пресечения. Любая атака может создать предпосылку для такого же концентрированного и хорошо рассчитанного контратакующего или защитного действия. Каждая атака содержит в себе внутреннюю слабину, которую интенсивные тренировки в субъективной координации и одностороннем применении стратегий и приемов могут минимизировать, но никогда не устранят полностью.
Контратака, с другой стороны, рассматривается многими мастерами как воплощение лучших стратегических возможностей в боевой ситуации. Она позволяет поддерживать полную концентрацию энергии вплоть до самого последнего момента, по меньшей мере еще долгое время после того, как энергия атаки выплеснется в направлении намеченной цели и станет децентрализованной. По своей природе она является несвязанной и свободной для выбора среди альтернатив, в то время как атака уже была проведена по своему, не поддающемуся изменениям курсу. Следовательно, в контратаке боец имеет возможность подобрать наиболее подходящий прием для контролирования атаки, используя присущие ей слабости. Наконец, эта стратегия оставляет намеченной жертве возможность проникнуть внутрь защитного периметра атакующего, используя его изначальное расширение, которое атака, теперь уже в стадии полного развития, неизбежно увеличила и ослабила еще больше. Более того, он может сделать это за счет собственной энергии, по-прежнему централизованной, направив ее к энергетическому центру атакующего — на самом деле, к его жизненному центру. Этот последний элемент в особенности является наиболее опасным свойством любой контратаки, которой способен, при четкой координации с огромной скоростью и концентрированной решимостью атаки, заманить атакующего в ловушку, из которой у него почти не оставалось шансов выбраться (конечно, если только атакующий не был достаточно быстр и сообразителен, чтобы провести собственную контратаку).
Те читатели, которые знакомы с особым типом японского кино, известного как тямбара, или с японским театром (кабуки), где часто присутствует большое количество фехтовальных сцен, лучше поймут идею преимущества стратегической двусторонности над односторонностью (то есть доминирования контратаки над атакой). Главный герой, независимо от того, хороший он человек или злодей, обычно убивает своих врагов, уступающих ему по рангу или социальному статусу так, будто забивает овец, атакуя и разя их безжалостно, с полной односторонностью намерения и с координированной, смертоносной решимостью. Но. сталкиваясь с врагами, равными ему по статусу или навыкам в фехтовании, он автоматически переключает свою стратегию на хорошо рассчитанную реакцию и позволяет им атаковать, чтобы получить возможность проникнуть за линию их обороны, где его меч колет и рубит с неумолимой эффективностью. Почти во всех подобных сценах атакующие словно бы сами ищут и находят свою смерть, бросаясь на острый клинок, уже поджидающий их в точке неизбежного столкновения.
В невооруженных единоборствах двусторонний принцип применения в контратаке присутствует почти во всех технических приемах. Например, наблюдая за схватками в сумо, можно увидеть, как огромный сумотори бросается на своего противника, который, отступив в сторону и повернувшись на месте, выбрасывает атакующего из круга, почти не прикасаясь к нему. Эти мощные борцы обычно достаточно расчетливы, чтобы не атаковать в такой бесконтрольной и неконтролируемой манере. Но в тех редких случаях, когда один из борцов оказывается пойманным в ловушку и его провоцирует на негативную реакцию более хитрый противник, на следующей стадии схватки незадачливый атакующий обычно совершает полет к своему неминуемому поражению.
Древние школы дзюдзюцу уделяли особое внимание этому предмету. Местный исследователь этого искусства, которого цитирует мистер Харрисон, рассказывая о том, какое значение имеет личность противника при определении боевой стратегии, отмечал, что, «когда противник остается неподвижным, вы можете заметить, что у вас нет возможности для атаки. В таком случае вы должны строго придерживаться стратегии защиты». Но если он атакует, «не сопротивляйтесь бездумно физической силе противника; имитируйте движение лодки, дрейфующей по поверхности океана» (Harrison, 37).
Харрисон, который в свое время сделал так много для популяризации дзюдо на Западе, дает нам одно из лучших определений двустороннего принципа применения в своем описании дзюдзюцу, древнего прообраза дзюдо:
«Дзюдзюцу (буквально «мягкое искусство»), как подразумевает само название, основано на принципе противопоставления мягкости или эластичности твердости или жесткости. Его секрет заключается в том, чтобы поддерживать в теле присутствие ки, в конечностях эластичность и всегда быть готовым к тому, чтобы использовать силу врага для своей выгоды, с минимальным привлечением своей собственной мышечной силы» (Harrison, 37).
Вполне естественно, дзюдо следовало основным очертаниям дзюдзюцу. В своей знаменитой лекции по методологии дзюдо Кано Дзигоро особо отметил концепцию дзю как двустороннюю концепцию применения. В действительности мастер Кано не основывал на этом принципе всю свою методология, но воображение Запада больше всего поразила именно эта характерная черта его искусства, с ее упором на внутреннюю слабину атаки в сравнении с умелой контратакой: «Основной особенностью искусства является применение принципов не-сопротивления и получение преимущества от потери равновесия противника; отсюда название дзюдзюцу (мягкое или податливое искусство) и дзюдо (доктрина мягкости или податливости)» (Smith 1, 29). За счет тонкого применения этого принципа к любому движению или к любому положению противника в бою дзюдо стало знаменитым по всему миру. На высших уровнях исполнения его стратегия контратаки, тесно связанная с техникой атаки и точно рассчитанная по времени, проводится словно бы безо всяких усилий.
В школе дзюдо, судя по всему, ведутся схоластические дебаты об относительной важности этой концепции дзю в бою в сравнении с побочным принципом одностороннего применения атаки, проведенной с полной координированной силой (го). На самом деле, соревновательная сфера дзюдо связана с усердной атлетической подготовкой и использованием всех возможных принципов стратегического применения в поединках с опытными и сильными противниками. Как и сумо, это искусство приобрело те спортивные качества, которые неизбежно затмевают его прежнюю ценность как метода самообороны, основанного на ответной стратегии контратаки. Спорт, как мы его знаем, содержит все соревновательные и агрессивные качества реального поединка между равными соперниками, которые стремятся к одной и той же цели — подавить или победить противника. Такая цель требует активного участия обеих сторон в соревновании, взаимообмене, который превращает поединок в драматическую и быстротекущую серию атак и контратак, обладающую высокой зрелищностью. Если бы принцип двухсторонности последовательно применялся в дзюдо, то одного атлета просили бы атаковать, в то время как другому оставалось бы только контратаковать, нейтрализуя стратегии атакующего за счет использования его собственных движений и приемов. Таким образом, стратегический обмен стратегиями, присутствующий в реальном соревновании, был бы утерян, и мы стали бы свидетелями достаточно статичного зрелища, в котором один борец тщетно атакует другого, а тот лишь парирует, уклоняется и/или нейтрализует каждую атаку. Таким образом, принцип двустороннего применения, как отметили Исикава и Дрэйгер, цитируя Кано, не может быть «применим во всех случаях».
Карате можно определить как искусство эффективной контратаки — искусство, в котором концепция двусторонности (когда противнику разрешается выполнить какую-то часть работы по самоустранению) доминирует. Кто из нас не знаком с этим образом атаки, успешно нейтрализованной изнутри таким образом, что атакующий остается открытым для целого ряда возможностей провести опасную контратаку? На самом деле, лучшее карате, по мнению многих древних и современных мастеров этого искусства, реализует себя в контратаке. Как и в древнем фехтовании, атакующий бросается навстречу собственному уничтожению, ударяясь и натыкаясь на острые углы, поджидающие его либо поражающие изнутри защитного периметра и с незащищенных флангов.
Айкидо, с его преимущественно рефлексивной природой и целями, является искусством, тесно связанным с проблемами реального боя на самом насущном, практическом уровне существования. Его также можно рассматривать как искусство чистой контратаки, которое подчеркнуто отрицает ценность первой, основной стратегии почти любого боевого столкновения, поскольку часто можно услышать мнение, что в айкидо не бывает атак. Но количество возможных контратак, содержащихся в технических приемах уклонения от атаки, ослабления ее силы и подавления атакующего за счет иммобилизации, бросков или ударов, практически безгранично.
Защита
Какое положение отводится стратегии защиты в теории будзюцу и какова ее практическая ценность? Эта стратегия и стоящая за ней идея достаточно противоречивы, поскольку применение защиты (и злоупотребление ею) порой искажает ее первоначальное значение и потому что слово «защита» часто используется необычайно широко в попытке охватить огромный диапазон значений и целей. Это противоречие, по всей видимости, проистекает из стремления многих мастеров древнего будзюцу (а также и многих современных мастеров) защитить свои боевые методологии, а также морально неоправданные и зачастую смертельные результаты их применения, используя такие объяснения, как «необходимая оборона» или «в интересах самозащиты», которые, как они, очевидно, считали, могут оправдать любой жестокий поступок — как, например, в случае нейтрализации агрессии за счет уничтожения агрессора. Конечно же, защита подразумевает определенную степень вынужденного насилия, вызванного инстинктом самосохранения и, соответственно, обязательством и стремлением сопротивляться всему, что может угрожать праву на жизнь. Однако эта необходимость и императивная природа данного принципа часто затмевают тот факт, что любая реакция на угрозу должна повиноваться определенным законам в выборе цели, а также оружия и средств защиты, если она претендует на то, чтобы называться моральной или этической.
Каковы эти законы? Каково точное значение, наиболее точное определение, защиты? В доктрине мы сталкиваемся с определенными общими интерпретациями защиты. Первая концепция (которая доминирует) оценивает защиту как временную меру, не более чем промежуточную фазу в стратегии контратаки, то есть она используется как средство блокирования или уклонения от атаки за мгновение до проведения контрнаступления (или даже одновременно с ним). Такое отождествление защиты с контратакой всегда сильно затрудняло отделение свойств одной стратегии от свойств другой. Буси, как военный человек, всегда в полной мере использовал эту концепцию. Но даже в одиночных поединках защита рассматривалась в чисто субъективном, эгоцентричном смысле — то есть как средство личной обороны при помощи определенных действий, способных привести к тем же самым результатам, что и контратака, даже если применение этой стратегии изначально не Планировалось.
И, разумеется, под защитой часто подразумевалась чистая атака, например, в тех случаях, когда воину советовали «предотвращать» атаку, извлекая выгоду из эффекта неожиданности, который позволяет нейтрализовать линию обороны противника и помешать ему «причинить какой-либо вред». Последний случай выражен в популярной аксиоме: «Лучшая защита — это сильное нападение».
И, наконец, мы подошли к типу защиты, в полной мере соответствующему объективной схеме — то есть к чистой защите, или защите ради защиты. Цель каждого технического приема заключается только в нейтрализации опасного действия (атаки или контратаки) без его предупреждения (что может превратить любую подобную защитную реакцию в превентивную форму атаки) и без сопровождения защитного движения или действия прямой контратакой.
Главным принципом применения, действующим почти во всех рассмотренных выше концепциях стратегии защиты, очевидно, был (и остается сегодня) двухсторонний принцип. Разрабатываемая как реакция на атаку или контратаку, защита обычно начинала действовать после того, как такая атака или контратака была проведена. Следовательно, личность противника и его стратегии являлись важными активирующими факторами защиты, и им всегда уделялось самое серьезное внимание.
Как конкретно действует данный принцип и насколько он эффективен в стратегии защиты, мы сможем понять, рассмотрев выполнение этих технических приемов во всех вооруженных и невооруженных боевых искусствах в тот точный момент, когда атаку или контратаку блокируют или уводят в сторону от намеченной цели, таким образом нейтрализуя атакующее действие и лишая его силы и значения.
Например, в дзюдо великий сэнсэй Мифунэ Кюдзо нейтрализовал неоднократные попытки могучих студентов провести бросок через бедро за счет тонкого смещения вниз центра тяжести или распространения внутренней энергии из хара, в результате чего атаковавшие его студенты были вынуждены возвращаться в начальную стойку после напряженных, но тщетных усилий. Как говорят, мастер карате, мистер Кубота, доводил до отчаяния своих студентов, блокируя все их удары руками и ногами, а также используя тонкую защитную технику карате, позволявшую ему подлавливать их на любой фазе развития атаки. И, наконец, в айкидо мастер Уэсиба вращался среди нескольких атакующих студентов (пытавшихся схватить или ударить его), словно бы не замечая их усилий, которые, однако, он искусно контролировал и перенацеливал в динамические круги и спирали безвредной нейтрализации.
Однако в большинстве случаев защита была (и есть) лишь средством для достижения последующей цели. Очень редко нейтрализация атаки заканчивается сама на себе (как это происходит в случае чистой защиты), предоставляя противнику сравнительную свободу для возобновления своих усилий, остановленных стратегией уклонения и нейтрализации. Обычно за защитным действием немедленно следует контратака. Защита ради простой нейтрализации агрессивного действия в атаке или контратаке и без всякого иного намерения, кроме как помешать ему достичь своей цели, крайне редко встречалась, в древнем будзюцу, которое, как мы видели, состояло в основном из активных боевых методов, основанных на стратегиях атаки и контратаки. В прошлом (а в широком масштабе это справедливо и сегодня) стратегия защиты рассматривалась как временная боевая мера, служившая в качестве подготовительной основы для эффективной контратаки, и поэтому ее не считали полностью развитой и самостоятельной стратегией.
Однако существуют примеры нескольких непревзойденных мастеров будзюцу, которые превратили защиту в истинном смысле (то есть защита ради защиты, и ничего более) в утонченное искусство. В их интерпретации будзюцу утратило большую часть своих прежних связей с военной сферой и превратилась в нечто иное, некий самостоятельный феномен, требующий отдельного рассмотрения, поскольку он ставит перед будзином целый ряд проблем, а эти проблемы, по самой своей природе (этической) часто определяют средства (сами искусства, а также их оружие), которые будут использоваться для их решения.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
ЭТИЧЕСКИЕ СТОРОНЫ БУДЗЮЦУ
Путь воина
Доктрина боевых искусств, практика будзюцу (то есть различное оружие, технические приемы, стратегия, внутренний контроль и энергия) редко рассматривается как единственный или даже главный аспект этих искусств. На самом деле, вряд ли существует хотя бы один текст как общего характера, так и посвященный чисто техническим вопросам (с прошлых времен до сегодняшнего дня), где эти искусства определялись бы как чисто практические, утилитарные боевые методы, используемые в атаке, контратаке и обороне для подавления противника. Самые уважаемые мастера боевых искусств, которые письменно и устно рассказывали о своих специализациях, утверждают почти единодушно, что будзюцу представляло собой (и до сих пор считается таким) нечто большее, чем простой набор практических боевых методов. Они указывают на то, что эти искусства представляли собой «пути» или дисциплины морального развития, предназначенные для формирования зрелой, уравновешенной и разносторонней личности, человека, живущего в мире с собой и в гармонии со своим социальным и природным окружением.
Таким образом, они говорят об этической системе, о законах морали и нравственности, которые мотивируют и вдохновляют практику (дзюцу) изнутри и ведут к достижению высших целей, расположенных далеко за пределами узких границ сферы боевого противостояния между людьми или среди людей. В доктрине будзюцу эту систему обычно называют будо — термин, образованный сочетанием идеограммы бу (которая, как мы уже видели ранее, означает военную сферу японской культуры) с идеограммой до, тесно связанной с духовной сферой. На самом деле, до обычно переводится либо как «путь» (то есть путь поиска, понимания и мотивирующего поведения в философском или религиозном смысле), либо как «доктрина» (то есть принципы, которые изучают и принимают последователи философской школы или религиозной секты). Как таковая, идеограмма до означает скорее веру, чем технику, скорее осознание, чем исполнение, скорее мотивацию, чем действие и его конкретные инструменты.
Соответственно будо отождествляет себя с высшими мотивациями (обычно этического характера), которые регулируют поведение японского воина (бу-си) или японского бойца в целом (будзин). Таким образом, будо связано с моральными нормами военного сословия Японии, а также правилами поведения, принятыми этим общественным классом в попытке заставить каждого воина соблюдать определенные принципы и включить его в систему как стабильную, зрелую и надежную личность.
Проблема, с которой нам придется столкнуться в данном контексте (если мы на самом деле хотим глубоко исследовать эту сферу), будет двойственной: во-первых, необходимо определить с достаточной точностью содержание этической системы, принятой буси феодальной Японии; во-вторых, нужно выяснить, удавалось ли ему жить в соответствии с ее стандартами — в чем бы эти стандарты ни заключались. Короче говоря, мы должны попытаться установить, правда ли то, что его будо обладало высокими моральными качествами, и помогало ли ему будзюцу выполнять высокие этические требования будо. Вполне естественно, перед нами не возникла бы такая проблема, если бы этическая система в будо просто представляла бы собой узкоспециализированный кодекс чести и поведения, типичный для военного сословия и основанный на весьма специфических концепциях повиновения, лояльности, уважения и доминирования, не применявшихся в широком масштабе ко всем человеческим существам, независимо от их социального статуса, а справедливых только для полноправных членов буке. Можно сказать, что в данном контексте будзюцу, по всей видимости, хорошо служило воинскому сословию, поскольку оно помогало ему насильственно прививать моральный кодекс, который — начиная с шестнадцатого века — назывался сидо или бусидо.
Мы рассматривали этот кодекс в части 1 и обсуждали отношение к нему самих японских воинов, которые должны были жить в соответствии с его нормами. Концепция абсолютной преданности своему прямому начальнику; сопутствующая концепция безусловного повиновения; требование, согласно которому самурай должен вести спартанский образ жизни и быть равнодушным к боли или угрозе смерти; обязанность уважать воинов из других кланов и общаться с ними в соответствии с точно установленными правилами этикета, которые регулировали существование и функции всего, что находилось внутри социального порядка букё, и т. д. — все это были нормы, применявшиеся вертикально и признававшиеся ценными и обязательными одними буси и только в отношении других членов своего сословия. Другие общественные классы феодальной Японии, а следовательно, и большая часть населения этой страны в феодальную эпоху являлись не столько субъектами Бусидо, сколько теми, кого принуждали жить по его законам. В конце концов, не следует забывать, что даже в пределах букё самураям низшего ранга, то есть простым вассалам, придавалось лишь второстепенное социальное значение, и их привилегированные хозяева относились к ним скорее как к орудиям власти, чем как к субъектам кодекса, основанного на равном положении всех его членов. Однако то, что наделяло всех вассалов определенным социальным превосходством, так это подобострастное отношение к членам военного сословия, которое были вынуждены демонстрировать представители всех остальных общественных классов.
Если рассматривать моральные нормы в узком, специализированном смысле (то есть как этическую систему, обусловленную политическим и военным доминированием букё), то нет никаких сомнений в том, что Бусидо было превосходным, хорошо соответствующим своим целям кодексом. Но эта оценка становится неприменимой, когда доктрина будзюцу пытается связать этику воина с ценностями высшего порядка, справедливыми во вселенском масштабе для каждого, везде и во все времена. На самом деле в доктрине содержатся определенные ссылки, хотя достаточно запу-тайные и туманные, по всей видимости, ориентированные на моральные ценности, пропагандируемые высшими доктринами континентальной Азии, такими, как социально ориентированное конфуцианство, метафизический и гуманистический буддизм, спокойный и космически щедрый даосизм, и т. д. Моральное содержание этих доктрин (независимо от бесчисленных интерпретаций и искажений, которым они подвергались на протяжении всей беспокойной истории человечества), по всей видимости, изначально основывалось на высочайшем уважении к человеческой жизни в целом (а не только жизни господина), признании общей идентичности всех, кому дарована эта жизнь. Интересно отметить, что в тех редких случаях, когда истинная суть этих доктрин открывалась перед привилегированными хозяевами феодальной Японии, они порою меняли свое оружие и высокие должности на строгую простоту аскета, удаляясь в монастыри или поселяясь где-нибудь в безлюдной глуши.
В общем, кажется достаточно очевидным, что «путь» воина в феодальной Японии не включал в себя этот высший универсальный аспект главных доктрин Востока. На самом деле, нет никаких причин предполагать, что японское общество в целом смогло бы принять и внедрить такие возвышенные и высоко цивилизованные взгляды, точно так же как и людям Запада, в своей массе, никогда не удавалось жить в соответствии с требованиями собственных высших идеалов. В этой связи необходимо отметить, что, сколько бы доктрина будзюцу ни пыталась объявлять возвышенные идеи восточных доктрин духовного просветления главным мотивирующим фактором практики боевых искусств, провозглашать свою приверженность этим ценностям в теории и жить, осуществляя их на практике (как свидетельствует вся человеческая история), — это две совершенно разные вещи. Чтобы детально выделить основные области конфликта, который делал исторически трудным или даже невозможным полное и успешное слияние конфуцианства, буддизма и даосизма с японской реальностью феодальных времен (то есть путем значительного изменения ее характерных особенностей), достаточно лишь вспомнить резкий контраст между универсальным характером этих доктрин (в их изначальном смысле) и клановым, сектантским характером культуры феодальной Японии, с его принципом вертикальной иерархии, который внедрялся и поддерживался в основном силой оружия. В конце концов, и на Западе всегда было крайне трудно найти для универсального характера некоторых эгалитарных и ненасильственных по своей сути доктрин духовного развития (к примеру, тех, что содержатся в христианстве) конкретное социальное или политическое выражение. Чаще всего их интерпретировали в манере, гарантировавшей укрепление политических структур, которые, современным языком, можно определить, как истеблишмент (обычно имеющий военную ориентацию). Только сравнительно недавно, медленно и болезненно, определенные послания этих доктрин стали проникать из религиозной сферы («все люди равны перед богом») в социальную и политическую сферу («все люди равны перед законом») западного общества под видом философских концепций, чье прорастание на различных уровнях западной культуры было отмечено в ее истории безжалостной борьбой и серьезными политическими волнениями.
Однако в Японии — возможно, отчасти вследствие изолированного положения этой страны — контраст между универсальным и эгалитарным характером высших доктрин духовного просветления и японской концепции человеческого общества, его структур и высшего предназначения был еще более резким, чем на Западе, и, по-видимому, непреодолимым без определенных кардинальных и далеко идущих изменений.
Например, доктрина политического управления, которая развивалась в Китае, была тщательно изучена, старательно переработана и соответствующим образом адаптирована к японской концепции общественного устройства. Этот процесс адаптации в основном опирался на конфуцианство, которое по своей сути являлось доктриной политического и социального управления, уравнивающего хорошее управление с высокой моралью. Однако японцы, по всей видимости, усвоили только первый уровень этой доктрины (бюрократический), оставив без внимания все то, что оправдывало различные функции бюрократии в глазах китайских ученых. В Китае:
«Ученый-гражданин-слуга» был идеальным типом этой системы, где назначение на государственные посты проводилось по результатам конкурсных экзаменов, независимо от социального происхождения претендентов. Именно эту бюрократическую систему Япония попыталась перенять в седьмом веке. Но интересно отметить, что при этом японцы изменили ее в соответствии с духом собственной системы наследственной аристократии. Они внедрили у себя внешние формы китайской бюрократической системы, но вместо назначения на государственные должности по результатам честных экзаменов, выявляющих самых талантливых и достойных, как это делалось в Китае, эти должности были переданы наследственным группам. Таким образом, хотя японцы использовали титулы китайской системы, на самом деле они были наследственными обладателями титула, а не гражданскими слугами» (Passim, 46).
Как следствие, они также существенно изменили тот конфуцианский канон, который подчинял каждого (пусть даже в теории) принципу социальной справедливости и общественного благополучия. На самом деле:
«Точно также китайское конфуцианство, которое ставило абсолютное повиновение императору в зависимость от его добродетелей, так что смещение императора являлось вполне приемлемым шагом, не противоречащим нормам морали, в Японии и Корее было заложено в основ)> системы наследственной аристократии. Для японцев положение императора было обусловлено его принадлежностью к императорскому роду, а не личными добродетелями» (Passim, 46).
Еще сильнее этот процесс адаптации затронул более сложные и трудные для понимания, тонкие метафизические доктрины буддизма и даосизма, чьи этические послания были прочно запечатлены в их поэтических произведениях. В своей первоначальной форме обе эти доктрины, по всей видимости, были основаны на глубокой вере в совершенство человеческой природы. В Японии они были лишены всех основных канонов и упрощены до такой степени, что в конечном итоге превратились во внешнее выражение преобразованного в обрядовые формы эстетизма.
На самом деле, заметной отличительной особенностью японской культуры после Хэйанского периода стало перенесение общего акцента на прагматическое и утилитарное со схоластического и абстрактного. Японские ученые, такие, как Окакура, были убеждены в том, что «идеалы в своих родных домах перестают быть идеалами на нашем островном доме», возможно, потому что, как сказал Окакура о своих соотечественниках: «Мы все, как я думаю, люди Настоящего и Осязаемого, яркого Дневного света и ясно Видимого. Нет сомнения в предрасположенности наших умов в пользу решительности и действия в противовес осмотрительности и спокойствию» (Okakura 1, 104). Интересно отметить, что словно бы для того, чтобы подтвердить мнение другого великого японского ученого, Накамура, который считал, что для японской культуры характерен глубоко укоренившийся «антиинтеллектуализм», Окакура использует термин «в противовес» вместо семантически более мягкого «в сравнении», чтобы выразить не столько взаимоотношение двух различных культур, сколько их непримиримую природу. На самом деле, японцам не удалось ухватить и развить «все тонкости индийской и китайской философской мысли» (Suzuki, 307), и этот недостаток, по оценке Судзуки, помогает объяснить, почему в целом «японский гений… не сумел проявить себя в интеллектуальной и рационалистической сфере».
Что касается синто, то среди ученых, исследовавших этот древний культ, по всей видимости, существует общее согласие в том, что он не содержит в себе морального кодекса, в смысле норм внутреннего суждения и оценки, использующихся для определения внешнего поведения. В данном контексте следует привести удивительное, но при этом весьма показательное мнение «одного из лидеров современных сторонников возрождения чистого синтоизма», Мотоори Норинага (1730–1801), чьи взгляды дают нам представление о различии между японским представлением о морали и западной концепции морали как набора универсальных норм, независимых от конкретных политических и социальных норм, а порою даже антагонистических по отношению к ним. По мнению этого господина, «мораль была придумана китайцами, поскольку они по своей природе аморальные люди, но у нас, в Японии, нет никакой необходимости в любой системе морали, поскольку любой японец поступает правильно, если только он посоветуется с собственным сердцем» (Satow, 135). Но что именно должен найти этот японец, заглянув в собственное сердце? Мотоори объясняет, что «долг каждого хорошего японца состоит в повиновении приказам Микадо, без всяких размышлений о том, хорошие эти приказы или плохие. Только аморальные люди, такие, как китайцы, имеют привычку обсуждать личные достоинства своих суверенов» (Satow, 135). Поэтому совсем не удивительно, что, по мнению Сатоу и многих других ученых, исследовавших феодальное синто, эта религия стала «не более чем механизмом, предназначенным для доведения людей до состояния мысленного рабства». После своей воинственной стадии (описанной в части 1), на протяжении которой политические идеи выражали теократическую тенденцию, превалирующую в культуре, буддизм выродился в культивацию эстетических форм лидирующими классами и анимистические суеверия, распространенные среди всех остальных. С приходом к власти клана Токугава основной функцией буддистских школ и храмов (как только они перестали воевать между собой) стало закрепление собственного положения и процветания за счет сотрудничества с феодальными правителями в поддержании установившегося социального порядка (то есть феодализма). По мнению многих ученых, влияние буддизма «было (в Японии) в большей степени эстетическим, чем этическим. Японский феодализм преобразовал учение Будды о самоотречении в воинский стоицизм. Японский самурай отказывался от желаний не для того, чтобы достичь нирваны, а чтобы выработать в себе презрение к жизни, которое делало его отличным воином» (Dickenson, 68).
Таким образом, если рассматривать будзюцу в качестве функционального и стратегического «как» боя, а будо связать с высшим и чисто человеческим «почему» (то есть причинами для вступления в бой), то мы увидим, что лишь в очень редких случаях некоторые мастера будзюцу сумели привести свои дзюцу в гармонию с высшим до, или этическим императивом, до степени значительных изменений или трансформации технических приемов избранных боевых искусств (таким образом, выведя их за пределы узких и специализированных границ военного опыта и преобразовав в просветительные дисциплины социальной и духовной самореализации). Однако эти редкие случаи не могут подтвердить предположение, что такое преобразование было нормой или что с исторической точки зрения дзюцу (или техника) было идентично до возвышенного, этического намерения. Также не следует думать, что профессиональный боец феодальной Японии был эталоном «хорошего» человека только потому, что он практиковал будзюцу. На самом деле, если он был буси, то его до могло представлять собой (а обычно так и было) специфическую и тоталитарную этическую систему, заслуживающую право называться «превосходной в нравственном отношении» не более, чем любая другая тоталитарная и деспотическая система, где бы она ни применялась. Или, если он был будзин, принадлежащий к любому другому классу, его до могло просто быть утилитарным путем достижения определенных практических результатов за счет силы. В любом случае, когда мы говорим об универсальном до (то есть этической системе, созданной под влиянием буддизма, даосизма, конфуцианства и т. д. и применимой в универсальном и общечеловеческом масштабе, что одно дает ей право называться «превосходной и безупречной в нравственном отношении»), то нам кажется разумным отделять это до в доктрине от будзюцу, так же как они были разделены в своих исторических приложениях. В противном случае нам придется на каждом повороте сталкиваться с запутанной дилеммой, которая до сих пор в значительной степени оказывает свое влияние на доктрину будзюцу, а именно внутренним противоречием между техникой (дзюцу) и ее высшей мотивацией (до), хорошо заметным в большинстве боевых искусств прошлого и даже во многих произошедших от них дисциплинах в том виде, как их изучают и практикуют сегодня во всем мире.
Значение Дзен в будзюцу
В контексте этических мотиваций будзюцу доктрина боевых искусств содержит такое количество упоминаний конкретной буддисткой секты, известной в Японии как Дзен, что необходимо добавить несколько замечаний, чтобы проиллюстрировать, пусть даже кратко, природу и степень взаимосвязи, которая, несомненно, существовала между Дзен и будзюцу. На самом деле, обычно утверждают, что Дзен был основой боевых искусств феодальной Японии, что он обеспечил доктрину будзюцу искусств теорией и философией для объяснения и оправдания практики боевых искусств и что он предоставил будзину необходимые дисциплины для развития сильного характера и личности. Например, нам известно, что буси посещали дзен-буддистские храмы и использовали их залы для медитации, где «благородные правители и воины периодически уединялись, чтобы при помощи медитации подготовить себя к своим воинским занятиям» (Dumoulin, 188). Эти залы назывались додзё — «место, посвященное религиозным упражнениям, и его оригинальное название на санскрите, бодхимандала, означает место просветления» (Suzuki, 128). Это название перенял японский будзин для обозначения всех залов, где он занимался будзюцу, и даже сегодня этот термин по-прежнему используется для описания мест обучения современным производным будзюцу, таких, как дзюдо, карате, айкидо, кэндо и кюдо. Судзуки также рассказывает нам, что другим названием, которое будзин перенял из богатой номенклатуры секты Дзен, было осё, что означает «мастер или учитель, упадхьяна на санскрите, обычно употреблявшимся в качестве титула буддистского священника» (Suzuki, 127). Этот титул «был присвоен всем мастерам как копья, так и меча, независимо от их познаний в буддизме».
Мы также знаем, что дзен-буддистские священники путешествовали по различным центрам или проживали в особняках, где они обучали военных лидеров и их ближайших вассалов психическим дисциплинам контроля и интеграции. Начиная с Камакурского периода и до конца периода Токугава связь между Дзен и воинами постепенно усиливалась, пока это учение не пропитало всю культуру феодальной Японии. Как следствие, его влияние можно обнаружить почти во всех основных искусствах и ремеслах страны, что вполне оправдывает утверждение, согласно которому ни одна другая школа буддизма не может считаться, даже сегодня, настолько же «исконно японской», как школа Дзен (Suzuki, 346).
По мнению некоторых ученых, эта конкретная школа буддизма появилась как реакция на возвышенный интеллектуализм и трудную для понимания метафизику доктрины Махаяна. Таким образом, она представляла собой попытку вернуться к примитивной простоте буддистской школы Хинаяна, и ее основная цель состояла в том, чтобы «восстановить опыт изначальной неразрывности, что, другими словами, означало возвращение к первоначальному состоянию чистоты и прозрачности» (Suzuki, 359) — для достижения высшего знания или состояния просветления (iсатори) и окончательного освобождения (нирвана) от болей и страданий земного существования. Таким образом, конечная цель учения Дзен, как и его древнего прообраза, проповедуемого Буддой, состояла в том, чтобы проникнуть в сущность реальности и обрести способность отличать истинное от ложного (то есть ноуменальное от феноменального) и правильный путь от многих ошибочных путей, которые ведут человека к хаосу и беспорядку. Изначально, Дзен, как и примитивные версии буддизма, проявлял большое уважение ко всем формам жизни. Например, дзен-буддистские священники носили с собой специальную кисточку, которой они сметали насекомых с того места, где собирались сесть, чтобы ненароком не прервать чью-то жизнь, а также специальный кусочек марли, через которую они фильтровали воду, прежде чем ее выпить, дабы спасти «маленькие создания» от угрозы быть нечаянного проглоченными. Жизнь для них была одинаковой повсюду, независимо от форм своего проявления. Согласно основным тезисам буддизма и его сект, они считали различия, введенные человеком, неудачными попытками оградить себя от страхов существования, закончившихся тем, что человек оказался окруженным страхами, порожденными им самим.
Дзен имел свой собственный метод достижения «ядра реальности» или «истины». Словами одного из главных современных теоретиков Дзен, «этот метод заключается в том, чтобы проникнуть в тайну собственного я, которое, согласно Дзен, и представляет собой реальность» (Suzuki, 218).
Этот интроспективный анализ и поиск были одними из главных путей к спасению, предлагаемых древним учением Будды. Он назывался дхъяна — словом, означающим медитацию. Как таковое, это учение распространилось по Китаю, где оно стало известно как чанц в свою очередь, достигнув Японии, дхьяна превратилась в дзен.
Мысленная концентрация на различных аспектах реальности и (после того как ум станет более дисциплинированным и менее подверженным воздействию сенсорных и физиологических раздражителей) медитация на глубинной сущности этих аспектов, с целью постижения целостности реальности, стали отличительными особенностями Дзена, а также его основной дисциплины и техники. Следуя примеру многих других буддистских сект, которые искали уединения как самого подходящего окружения для медитации, дзен-буддистские священники основывали свои сообщества в монастырях (обычно строившихся вдали от городов), и история учения Дзен сливается с историей других монашеских орденов той эпохи. Однако от всех остальных буддистских сект, по крайней мере изначально, их отличала нелюбовь к книжной учености и крайняя простота ритуалов. Духовные лидеры Дзен раннего периода, по всей видимости, были эрудированными людьми, которых разочаровала неэффективность схоластических знаний в поисках истины и которые поэтому обратились к самим себе и окружающей реальности, чтобы «видеть» и «понимать» более ясно. Они призывали своих менее образованных последователей делать то же самое и не пытаться вникать во все письменные хроники, свидетельствующие о попытках человека оставить о себе социальную память. Люди всех классов и рангов находили привлекательной эту прямую и упрощенную доктрину, особенно когда схоластические барьеры, использовавшиеся высшими классами и самими литераторами для поддержания своего привилегированного положения, были устранены. Все, независимо от своих способностей читать, писать или понимать письменное слово, могли достичь просветления за счет медитации под руководством осё, умевшего оказывать помощь неофитам в поддержании равномерного потока сознания на избранной цели для конечного отождествления себя с ней, а через нее с бескрайней истиной, которая содержит в себе и анимирует все живое.
Техники медитации и концентрации развивались и совершенствовались за счет многочисленных упражнений на интеграцию, большинство из которых были связаны с использованием хара и сопутствующих приемов брюшного дыхания. Эти упражнения, увеличивая жизненные силы неофита, также повышали его1 способность концентрировать свои психические силы на интроспективных поисках истины — истины, которую в Дзен следует искать главным образом в себе. Результат такой продолжительной практики
Дзен в монастырях был таким же впечатляющим и удивительным, как и результаты схожих практик и дисциплин, используемых адептами сюгэндо — ямабуси, описанными в части 1.
Человек, в полной мере овладевший техникой медитации и концентрации, способен настолько полно оградить себя от реальности, частью которой он является, что он становится не подверженным воздействию всех видов внешних раздражителей, таких, как физический дискомфорт, боль и в конечном итоге даже смерть. Например, один особенно неистовый аббат, Бодхидхарма (японский Дарума), первый патриарх секты Дзен, как говорят, провел несколько лет в безмолвной медитации, глядя на одну и ту же стену храма. Он приобрел имя «Брахман, созерцающий стену». Также рассказывают, что, когда воины Нобунага в 1582 году сожгли дотла монастырь Эриндзи, дзен-буддистский аббат Кайсэн повел за собой своих монахов в пламя со знаменитыми словами: «Для мирной медитации нам не нужно удаляться в горы; когда ум спокоен, сам огонь прохладен и живителен» (Suzuki, 79). Поэтому неудивительно, что воины древности — те, которые постоянно были свидетелями различных стилей встречать свою смерть с безразличием и даже презрением, — начали верить, что мастера Дзен практически создали «спорт смерти» (Suzuki, 78). Эта стоическая интерпретация буддизма, по вполне понятным причинам, не пользовалась особой популярностью в Японии до Камакурского периода (то есть от начала периода Нара до конца периода Хэйан), когда императорский двор старого Киото (с его конфуцианскими учеными и буддистскими метафизиками) поражал страну своими величием и роскошью. Но с появлением класса солдат, начавших свое восхождение к вершинам власти в Японии, когда «грубая мужественность воинов округа Кванто стала нарицательной по контрасту с изяществом и утонченностью придворных в Киото» (Suzuki, 30), этот тип буддизма начал приобретать популярность. Как объяснял Судзуки, «ум военного человека был — и это является одним из основных качеств бойца — сравнительно простым и не склонным к философии, и это, вероятно, являлось одной из главных причин возникновения тесной связи между Дзен и самураями» (Suzuki, 61–62).
Члены букё обращались к Дзен чаще, чем к любой другой школе буддизма, чтобы найти способ закалить себя против страхов своей профессии и страхов существования в целом. Принимая во внимание характер секты, очевидно, что к Дзен их привлекало вовсе не желание проникнуть в глубины учености (как утверждают некоторые авторы). Было высказано предположение, что «книжная ученость» в феодальной Японии «по сути, являлась монополией священников» (Harrison, 141), и поэтому воины обращались к священникам, чтобы прикоснуться к источникам доступных в то время схоластических знаний, которые были необходимы для их класса, преуспевшего в борьбе за политический и военный контроль над страной. Однако существуют сильное сомнение в том, что дзен-буддистские священники могли оказать им большую помощь в этом направлении. На самом деле, принимая во внимание антиинтеллектуализм, превалирующий в феодальной Японии, как могли дзен-буддистские священники (которые, очевидно, были одними из самых главных сторонников теории неинтеллектуального восприятия и внутренней бесполезности книжной учености) помочь воинам в области традиционного схоластического обучения? В конце концов, воины никогда не были известны как большие философы или ученые. Погруженные в насильственную, прагматическую сферу человеческой реальности и постоянно занятые борьбой за политическую и военную власть, они лишь в редких случаях находили время на то, чтобы «постигать ученость». Даже во времена сравнительного мира (то есть после прихода к власти Иэясу) литературная подготовка воинов находилась на высоком уровне лишь у ограниченного числа буси самого высокого ранга. Но простые самураи, составлявшие основу регулярной армии пеших солдат и офицеров, были в своей массе настолько невежественными в вопросах обучения, что любой из их числа считался «образованным», если он хотя бы раз прочитал «Пятикнижие».
Вполне естественно, основным вкладом японской секты Дзен в будзюцу было развитие интуитивных сил человеческой личности. Интутщия, противопоставленная рассуждениям и рациональному мышлению, была главным каноном Дзен, поскольку его проповедники верили в то, что интуиция является самым коротким путем к истине. Для человека, постоянно подверженного опасности (как японский воин феодальных времен), интуиция была одним из самых ценных качеств, которое необходимо развивать, чтобы иметь возможность реагировать на угрозы окружающей суровой реальности без малейшего промедления, а тем более сомнений и раздумий. Как мы отмечали ранее, обсуждая теорию харагэй, Дзен являлся одним из главных источников вдохновения в методах развития и поддержания этого психического состояния олимпийского спокойствия и четкого восприятия, которое было известно как цуки-но-кокоро («дух, спокойный как луна»). Интуиция (как она понимается в дзенском харагэй) становится еще более тонкой за счет брюшной централизации, и, как мы можем увидеть, обратившись к классическим текстам по будзюцу, ее развитие помогало достичь независимости ума и концентрации воли. Эти качества можно было развить и укрепить за счет практики брюшного дыхания — техники, которая вскоре стала характерной чертой всей японской культуры после Камакурского периода. Следует помнить о том, что в культуре доминировали воины, а через них военизированные формы Дзен, его дисциплины и техники. Акер писал, что «идея желательности регулярного и глубокого брюшного дыхания, способствовавшего концентрации нервной энергии в хара, или животе, скоро проложила себе путь во все искусства и высшие профессии» (Acker, 46). Эта техника в действительности была такой же старой, как и сам Восток. В Древней Индии взаимосвязь между «праническим» дыханием (то есть вдыханием той космической жизни, одной из форм выражения которой является человек) и «физическим» дыханием человека считалась одной из самых важных (Lassere, 51). На самом деле, это дыхание (согласно Дуркхэйму) проходит не только сквозь Центр человека, хара, но также и сквозь всю его душу. Кроме того, дыхание отражает взаимоотношение человека с его окружением. Чем полнее дыхание, тем более реализованным и зрелым является человек. Оно воздействует не только на физическое состояние человека, его здоровье и общее благополучие, но и на его образ мышления и общее отношение к жизни. В древних буддистских и даосских текстах упоминаются четыре типа дыхания: на уровне плеч, на уровне груди, на уровне живота и, наконец, на уровне пяток Как отметил Глак, «воин использует первые три типа… Дыхание на уровне пяток оставляется философам» (Gluck, 24). Китайская классическая литература отмечает изменения в значении и расстановке акцентов, которые имели место, когда эти концепции дыхания были перенесены из внутренних, метафизических сфер индийской культуры во внешние, прагматические сферы китайской, а затем и японской культур.
«Чжуан-цзы, по-видимому, считал, что гармоничное дыхание является признаком спокойного ума, поскольку он сказал: «Мудрые люди древности не видели снов, когда они спали. Их дыхание было глубоким и беззвучным. Их дыхание исходило даже из пяток, в то время как люди обыкновенные дышат только грудью». В любом случае, счет дыханий — хороший прием для успокоения ума, и в сутрах Дзен содержатся самые подробные правила на этот счет, хотя японские и китайские мастера не уделяли этому предмету столько внимания, как индийские учителя» (Judo Kodokan, January, 1959).
Вполне естественно, воин феодальной Японии находился еще ближе к поверхности его культуры, и его интерес к брюшному дыханию был чисто прагматическим. Ему требовался строгий психический контроль и постоянный поток энергии при выполнении своих профессиональных обязанностей буси, или если он был будзин, то он имел схожую потребность просто для того, чтобы хорошо сражаться. Дзен помогал ему выработать несколько методов брюшного дыхания, которые, как уже отмечалось, позволяли «настоящему самураю… пересечь мост Годзо в Киото на одном дыхании (мост Годзо имеет длину 73 ярда)» (Leggett, 64). Это позволяло ему, кроме всего прочего, мгновенно переходить к активным действиям, наполненным сокрушительной энергией, обычно выраженной через сопутствующий киай, или «крик души».
Из различных ссылок, разбросанных по доктрине боевых искусств, становится ясно, что в целом буси перенял из японской версии Дзен то, что как он думал, может помочь ему действовать более эффективно в бою и делать лучше то, что он обязан был делать: служить своему хозяину с высочайшей концентрацией, хорошо сражаться и, если необходимо, отдать свою жизнь. Повинуясь этим требованиям, японская школа Дзен тщательно избегала интеллектуальных ловушек и философских идей, характерных для высших этических систем, связанных с человеческим существованием в целом. Вместо этого она обеспечивала воина подходящими методиками (медитации, концентрации, внутренней централизации, распространения энергии, дыхания и т. д.) для улучшения его профессиональных качеств. Дзен предоставил ему теоретическую основу боя, созданную такими мастерами, как Такуан и Докё Этан, сочетающую в себе элементы силы воли, скрытую энергию и тот тип инстинктивной реактивности, который обычно присутствует в рассеянном состоянии в человеческом подсознании (уравновешенный сознательными, рациональными качествами), готовый выплеснуться с полной силой в «момент истины».
Таким образом, инстинктивная координация этой упрощенной интерпретации Дзен, принятой буси (так же, как и всеми остальными профессиональными бойцами феодальной Японии), была сильно ограничена самими требованиями его практической специализации. В целом Дзен использовался для того, чтобы улучшить прагматический, политический и утилитарный характер буси, а не с тем, чтобы помочь ему расширить свое сознание, выведя его за узкие границы копья и меча.
Наконец, согласно Сиодо Годзо, Дзен также повлиял на стиль записи технических приемов различных рю будзюцу. Задача по их записи и сохранению в документах, ревностно охранявшихся каждой школой и передававшихся только от отца к сыну, обычно поручалась дзен-буддистскому священнику из близлежащего монастыря, когда ее не брал на себя сам хозяин школы (который часто был мистиком, хорошо знакомым с аллегорическим, трудным для понимания языком текстов Дзен).
Вполне естественно, основная цель использования методик Дзен состояла не в том, чтобы обеспечить буси системой этики, которая, пусть даже отдаленно связанная с оригинальными заветами Будды, будет неизбежно находиться в противоречии с насильственной природой воинской профессии. Споры о том, содержит ли в себе Дзен какое-нибудь этическое послание, не утихают и сегодня. К примеру, Судзуки, который так много сделал для объяснения сути японского Дзен западным читателям, по всей видимости, склонен считать, что Дзен почти ничего не мог добавить к кодексу преданности и повиновения, управлявшему жизнью самурая. На самом деле, он писал: «Дзен не спорил с ними о бессмертии души, добродетели или этическом поведении, а просто призывал двигаться вперед, к какому бы заключению, рациональному или иррациональному, человек ни пришел. Философию можно оставить интеллектуальному уму; Дзен хотел действовать, а самое эффективное действие, после того как решение принято, это идти к цели, не оглядываясь назад. В этом отношении Дзен на самом деле был религией японского воина» (Suzuki, 84).
Может показаться удивительным, что такая доктрина, как Дзен, уходящая корнями в одну из самых глубоких и плодородных этических систем, буддизм, был или стал до такой степени лишен этических принципов, что даже начал поощрять систематическое насилие. Сам Судзуки рассматривает эту дилемму (не приводя решения) в следующем отрывке:
«Хотя Дзен никогда активно не призывал воинов продолжать свою насильственную профессию, он пассивно воспринимал их такими, какими они были, по какой бы причине они ни избрали для себя это занятие. Дзен поддерживал их в двух направлениях — моральном и философском. Моральном, потому что Дзен является религией, которая учит нас не оглядываться назад поле того, как решение принято; и философском, потому что он относится к жизни и смерти с одинаковым безразличием» (Suzuki, 61).
Эту дилемму рассматривали и многие другие авторы, например Харрисон, который, по всей видимости, испытывал сильные сомнения по поводу существования или по меньшей мере влияния этого «этического» аспекта Дзен на буси: «Как метод моральной и интеллектуальной культуры Дзен с незапамятных времен изучался в Японии представителями класса самураев, и, несомненно, этому последнему обстоятельству следует приписать распространенное убеждение, согласно которому секреты всех школ боевых искусств нельзя постичь без знания Дзен. Однако остается открытым вопрос: мог ли Дзен на самом деле научить чему-то самурая в этом отношении» (Harrison, 140).
В общем:
«Дзен был популярен у самураев, потому что он обеспечивал их методикой, повышающей боевые качества, и несколькими специальными психологическими навыками, которые показывали им, как выпустить стрелу, как вступить в рукопашный поединок с лучшими шансами на успех. За всем этим есть своя философия, но именно мелкие, расположенные на поверхности кровожадные навыки пользовались спросом» (Stacton, 30).
Разумеется, есть и другая, высшая версия Дзен — философия равновесия и интеграции, отражающая высокие стандарты своей метафизической исходной матрицы. Но мы не можем рассматривать эту версию здесь, в ограниченной сфере боевых искусств как воинских дисциплин, поскольку она вовлекает более широкую этическую сферу человеческого существования — то есть его существования как члена человеческой расы в целом, а не как специализированной, ограниченной «боевой машины».