В разговорах я опускала этот факт. Я притворялась, лгала, что перед школой одевалась сама, компенсируя свою ложь упоминанием о том, что я сама надевала блузку, что, по большому счету, ничего не значило.
Я знала, что владею неприятным для меня секретом.
Я росла и верила, что мне нужна ее помощь. Что я не смогу без нее обойтись. Я сама себя в этом убедила. Такая позиция была величайшим моим позором.
Я начинала впадать в ярость и чувствовать к ней ненависть. Было желание оторваться от нее и доказать ей, а также всему миру и себе, что я сама что-то собой представляю.
Когда я наконец воспротивилась ее необходимости контролировать и «устраивать» все для меня, она сказала: «Я думала, что поступаю правильно».
Она была непреклонной и говорила, что я опоздаю в школу: «Тогда у тебя будут настоящие проблемы». Я чувствовала, что меня принижают. Я ненавидела то, что теряла контроль, и чувствовала бессилие.
Спорить было бесполезно, все попытки казались бессмысленными.
Мы с отцом сидели рядом на кровати, чтобы не мешать маме в маленькой комнате, и чувствовали свою бесполезность.
Отец листал брошюру о моем курсе и, казалось, был поглощен этим занятием. Он указал на смеющееся лицо профессора политологии и сказал, что знает его. Перед тем как поступить в Гарвард, он изучал труды французского политического деятеля Алексиса де Токвиля в кампусе Беркли Калифорнийского университета, с которым была связана та часть папиного прошлого, о которой я совсем ничего не знала. Я не знала, как можно было об этом спросить. Когда я наконец собралась это сделать, мама наклонилась, чтобы выбросить груду моей чистой одежды в большой черный мусорный мешок, и папа похлопал ее по заду – момент был упущен. Я просто улыбнулась и отвела глаза. Мне нравилось, что родители до сих пор так сильно любят друг друга.
Школа предоставила мне одноместную комнату в очень большом, недавно выстроенном общежитии, что стало для меня решающим фактором при выборе формы расселения. Я пролистала справочник о размещении, чтобы сделать правильный и разумный выбор. Поскольку я не могла жить вместе с кем-то – я никогда не жила в комнате с кем-нибудь, – это определило мой выбор.
За окном моей спальни чистая синева неба сгущалась, дневные краски темнели. Мама повесила мои осенние платья в шкаф, свернула мои шорты, блузки и нижнее белье и все это тщательно убрала с глаз. Я сидела на виниловом матрасе и смотрела, как она отделила груду маек и хлопковых трусов и засунула их в новый черный мусорный мешок.
«Мы что, взяли слишком много лишней одежды? – спросила я смущенно. – Ты заберешь мое белье домой?»
«Нет, – сказала она. – Мы перестираем эту чистую одежду вместе, чтобы ты научилась, как нужно стирать». Она направилась вниз в гостиную и позвала меня: «Тебе нужно знать, как пользоваться стиральной машиной и сушилкой».
«Мама, нет, все же чистое», – сказала я, следуя за ней, но меня не услышали.
Когда она все вновь перестирывала, я даже не пыталась помочь ей. Она не пускала меня. Я все время оказывалась у нее на пути. Я просто хотела, чтобы она ушла. Настало время, наконец, освободиться от нее.
Она вручила мне 400 долларов, мелочь и кредитную карточку, которую они с папой будут оплачивать. Она посмотрела на меня. Она сощурилась, но в то же время ее глаза казались широко открытыми.
«Что?» – сказала я.
Сушильная машина грохотала.
«Если мальчик пытается дать тебе шампанское, – сказала она медленно, как будто говорила с глупым ребенком, – он пытается тебя напоить». Она отчетливо произносила каждое слово; эта речь была подготовлена.
Я смотрела, как крутится сушильная машина. Мое белье вертелось, застревая в центре: белое, телесного цвета, темно-вишневое. Я ответила ей слишком громко, увязнув в ее бесконечной и безжалостной чрезмерной опеке: «Мам, ты сошла с ума. Никто не пьет шампанское. Такое не происходит. Ты сумасшедшая. Пожалуйста, не могла бы ты уйти».
Она дала мне еще одну пачку двадцаток, обняла меня и ушла.
Это был последний день августа, воскресенье 31-го, и на следующий день начинался новый учебный год. Я почувствовала себя свободной, как будто в падении. Я не знала ни одного человека в колледже Колорадо. Я была счастливо неизвестной, освобожденной от своего унизительного прошлого. Я чувствовала себя свободной от пут и вызывающе дерзкой. Я была полна решимости доказать родителям – и себе самой, – что могу сама позаботиться о себе, раз и навсегда. Я сама могла заботиться о себе. Они мне были не нужны. Наконец-то они увидят, что их беспокойство обо мне было ненужным. Сумерки поглотили городские кирпичные и каменные здания; извивающиеся лианы плюща охватывали камни, как черные, длинные, гигантские разрастающиеся пальцы.
Всего несколько дней назад я улетела в студенческий городок от границы Калифорнии и Орегона, от прогулки по дикой тропе через горы, которую я предприняла в одиночку, в попытке освободиться от опеки моей матери.
Я впервые узнала о тропе в 17 лет, когда в нашем семейном гараже, среди сдувшихся баскетбольных мячей и средств от насекомых, я наткнулась на ветхую и пожелтевшую книгу «Путешествие по Аляске» 1979 года издания, в мягкой обложке – классическое произведение Джона Мьюра. Когда я раскрыла ее, у меня позвоночник чуть не переломился. Я ощущала прилив симпатии к своим родителям, подумав о том, что они купили эту великолепную старую книгу. Когда-то они испытывали стремление к чему-то далекому, порой большому. Это было посаженное, но заброшенное семя.
Несколько недель после того, как я обнаружила книгу в гараже, я перечитывала ее вновь и вновь, представляя себе, как Джон Мьюр пишет письма и эссе, описывая в них очарования от своего нового пристанища, настолько красивого, что даже состоятельные туристы стали приезжать туда, чтобы все это увидеть. Он был беглецом, пионером в области сохранения дикой природы во время возникновения и развития промышленного бума. Я хотела узнать Мьюра, встретиться с ним, разделить его радость. Ходить там, где ходил он. Быть свободной и испытывать наслаждение, которое испытывал он, когда открывал для себя Аляску, катился по снегу, в одиночку пересекал бесконечную снежную пустыню. Я хотела повторить его жизненный маршрут, идти по его следам, вместо того, чтобы следовать по пути, который для меня определила моя мать.
И тогда я поняла, что смогу это совершить. Путь его странствий был известен. Шириной два фута и длиной 211 миль эта непрерывная тропа начиналась от Хэппи Айлс в долине Йосемити, шла на юг через Высокую Сьерру в Калифорнии до вершины горы Уитни высотой 14 505 футов (4418 м), самой большой среди двенадцати гор Калифорнии, превышающих 14 футов. И эта великая тропа – лишь маленькая часть огромного пути, который идет от границы Мексики до Канады. Этот долгий маршрут называется Тропой Тихоокеанского хребта.
В то лето я солгала родителям, зная, что они никогда не отпустят меня одну, я сказала, что вместо летнего лагеря собираюсь в Калифорнию вместе с туристической группой старшекурсников, с которыми я познакомилась через электронную почту, и что сама уже проходила через горы Высокой Сьерры по тропе Джона Мьюра длиной 211 миль.
Узнав об этом, они всполошились, отец особенно почувствовал себя преданным. В то лето, когда мне исполнилось 18 лет, опять с их кредитной картой, я вернулась в Калифорнию и вновь прошла по тропе Джона Мьюра. На этот раз я не остановилась на северном конце тропы, а продолжила путь на север до тех пор, пока моя тропа не сошлась с более протяженной природной тропой – Тропой Тихоокеанского хребта. Я все шла и шла. Лето перед занятиями в колледже началось, и я спокойно отправилась в поход длиной в тысячу миль.
Эти летние каникулы стали временем моего великого бунта. Я счастливо проводила оставшиеся до занятий месяцы с новым ощущением своей независимости.
Мне было чертовски весело, я была необузданно свободной. Я мечтала взять академический отпуск на год, чтобы продолжить поход и пройти по тропе до самой Канады.
Я рассказала матери о своих намерениях, и она ответила «нет». Она сказала, что в этом случае я буду старше всех в колледже и что мне будет сложно догнать остальных. Я пропущу целый год и буду слишком старой.
Итак, я прошла тысячу миль и затем вернулась к учебе. Прямо из Медфорда в штате Орегон я прилетела в колледж Колорадо. Лесная свобода все еще жила во мне; я чувствовала возбуждение. Я надеялась, что это меня изменит, позволит посеянным зернам независимости укорениться в райской почве моего детства и прорасти, и тогда, наконец, этого уже нельзя будет отрицать.
Новые первокурсники болтались на дорожках студенческого городка. Я наблюдала за тем, как группки студентов перемещались от столовой к залу ознакомительного видеоинструктажа, с танцплощадки шли на лекцию по правилам безопасности в студгородке, без определенной цели и направления, без друзей. Их темные фигуры выглядели неуверенно, неуклюже. Я распрямилась. Я тоже шаталась, но в одиночку. Я никого не знала, и никто не знал, кто я такая. Я была просто ученицей Южной старшей школы Ньютона, приехавшей сюда. Не столько из-за гор и хорошей программы по английской литературе, сколько из-за анонимности, которая была мне здесь обеспечена, я выбрала колледж Колорадо, крошечную школу в двух тысячах миль от моего дома в Массачусетсе.
Теперь, наконец-то в колледже, я была спокойной, умиротворенной и одинокой. Я очутилась здесь внезапно и уже чувствовала себя совершенно потерянной. Каждый вечер я долго гуляла одна по дорожкам студенческого городка. Я всегда оставалась чертовой одиночкой. Я никогда ни с кем не могла поладить. Мне нужен был парень, с которым мы могли бы держаться за руки. В тот день был мой второй вечер в колледже. Я подумала о своей маме, которая в толчее оказалась прижатой к отцу. Со мной вряд ли могло такое случиться, думала я, конечно, нет.
Моя новая комната была в порядке, футболки и свитера были свернуты, летние платья висели в ряд в шкафу – отличная работа моей мамы. На следующий день с утра начнутся занятия. Я сидела на синем матрасе кровати, обернутом в полиэтилен, открывая картонную коробку с книгами, когда меня напугал резкий сигнал тревоги. Я замерла на кровати –