– А деньги пополам, – кивнул Акимов, хмурясь. – Вот это оторвы. И что же, Алевтину опросил об обстоятельствах?
– Уточнил, – едко отозвался Остапчук, – поинтересовался, представь себе, тем, что за девчонки в горелки носились, когда белье пропало. Ну-ну, не красней, лейтенант, я ж понимаю, у тебя голова крупными делами занята.
– Перестань, Иван Саныч, – призвал к порядку Сорокин, – лопухнуться каждый может. Толком говори.
– Так я и говорю. Во дворе присутствовали лишь Светка Приходько да Настька Иванова. В горелки играли…
– Ну играли, и что? – встрял на свою голову Сергей.
– Вдвоем? – ядовито уточнил Остапчук.
Акимов сник. Похвалив от души подчиненного, Сорокин вновь помрачнел:
– Меня, товарищи, во всей этой ситуации вот что интересует. Вот Воронин, по месту учебы весь такой положительный, да и видавший виды. Вот Маслов – ну, подторговывал, но, насколько я помню, он – пионерактив и начштаба. Равно как и эти две… грубости бы не сказать. Тоже вроде как активные и положительные, так?
– Именно, – подтвердил Остапчук, и Сергей кивнул.
– Так вот какого рода у меня сомнение: что за игры народностей у этих дурилок? По месту обитания Воронова нашли что?
– Нет, ни денег, ни каких лишних предметов, жил просто.
– Ну ясно. Вряд ли наворованное на вкладе копил.
– Вряд ли.
– Маслов что?
– Ну Маслов, по словам матери, деньги ей подсовывал, – сообщил Остапчук, – врал, что где-то дрова рубил, грузил ящики…
– Ага, ящики. Грузил.
– Или что-то навроде. В общем, себе он если и оставлял, то так, на газировку-мороженое.
– Так, и эти две дурочки… нет, ребята, не вяжется, – заявил Сорокин и замолчал.
– Что именно, Николай Николаевич? – осторожно осведомился Сергей.
– А то, что мотив корыстный никак сюда не ложится, – решительно заявил капитан. – Вы Саньку Приходько вспомните: он же идейный, у него же не обогащение, не пошамать пожирнее, у него справедливость… и тут, вот хоть убейте меня, чье-то постороннее организующее влияние. Знаете, что на эту мысль наводит?
– То, что кражонки все глупые? – предположил Остапчук.
– И это тоже. Бумажки еще пустые.
– Эти, с галочками, – повторил Сорокин, напряженно обдумывая какой-то момент. – Что, если это, как бы сказать… тренируют детишек на что-то? Сплачивают в команду, задания им дают, ну как в «Зарнице», что ли. Помните, летом было – играли в тимуровцев, звездочки рисовали…
– И листовки, – подал голос Остапчук.
– Какие листовки? – переспросил бездумно Николай Николаевич.
– Ну как же, товарищ капитан. Листочки эти вот, которые они лепят где ни попадя, с галочками.
– Николай Николаевич, это вообще не галочки, – сказал Сергей, который несколько минут сидел молча, что-то рисуя, – это чайки.
Он показал свое творение:
– Это вот театральная афишка, а это – чайка. И директор, глянув, узнал…
– Похоже, – кивнул Остапчук.
– И что же? Что сказать-то хочешь? – с нетерпением подбодрил Сорокин.
– Я хочу сказать, что надо поговорить с Елизаветой Чайкой, – прямо сказал Акимов.
Николай Николаевич потер лицо:
– Серега, я твою дедукцию не цепляю никак. Даже если эта личность имеет отношение к убийству Ревякина…
– Имеет. И, скорее всего, к смерти Найденовой тоже. Не исключено, что к убийству, – добавил Акимов.
– Никакого убийства не было, – заметил Остапчук, – ты же сам заключение читал.
– Допустим. Но к ограблению-то точно. И потом, выходит, что Чайка имеет касательство и к ограблению продбазы – так?
Подумав, Николай Николаевич заметил:
– Если речь о вещах, то не факт, Сергей. Могла она эти вещи продать, выменять на продукты и прочее. И, вообще, давайте основываться не на домыслах, а на фактах.
– Ну а дрова-то кто заминировал железнодорожной петардой? По-глупому! Факт?
– Факт. Но петарды могли быть и потеряны Ревякиным, установлены ранее, а запас он не пополнил…
– Не мог он этого.
– Ну откуда ты знаешь? Все, давайте без фантазий. Есть у меня одна мыслишка, но об этом потом. Так, отправляйтесь трудиться. Иван Саныч, не забудь составить протокол опознания сковородки.
– Кем, товарищ капитан?
– Как кем? Первой владелицей, как ее там? Иванова? И посоветуй ей – так, в частном порядке – не оставлять посуду без присмотра. А то еще Филипповна увидит – ора не оберешься. С Алевтиной так же. Ну ты сам знаешь. Товарищ Акимов, попробуй еще раз – тоже, частным порядком, – повлиять на этих двух, через ту же Гладкову. И скажи ей, чтобы усилила, наконец, бдительность и внимание за воспитуемыми. Доиграются ведь.
Зазвонил телефон, Николай Николаевич взял трубку:
– Капитан Сорокин. Слушаю. Да, Маргарита Вильгельмовна… вот как. А почему не в лагерный лазарет? Не доехал бы. Спасибо, сейчас. – Он дал отбой. – Акимов, со мной в больничку, Иван Саныч, ты – на телефоне.
Маргарита Вильгельмовна Шор, главврач больницы, встретила их внизу. Поздоровавшись, четко, по-военному, принялась докладывать:
– Фрицше, Клаус, тридцать семь лет, летчик, попал в плен в июне сорок третьего. Острое отравление. Судя по клинической картине, употребил не меньше пачки соли в одно лицо.
– Зачем? – удивился Сергей.
Маргарита сатирически подняла брови, Сорокин нетерпеливо и быстро разъяснил:
– Опухшие ноги, актировка, хотел попасть под репатриацию, чего не ясно? – И к главврачу: – Продолжайте, доктор.
– Насколько я могу судить, в пачке, им принятой, оказалась немалая доза мышьяка, – невозмутимо закончила Маргарита Вильгельмовна.
– Попытка самоубийства? – предположил Сорокин.
Врач отмела эту версию:
– Что вы, не того полета эта птичка, товарищ капитан. Мы с ним давно и хорошо знакомы, уверяю вас, после всего, что он прошел, из него самоубийца никакой. Он человек опытный, прожженный, у него одно на уме: его должны вернуть на родину.
– Должны? – переспросил Акимов.
– Именно так, – подтвердила Маргарита.
– Куда именно?
– В Берлин.
– Даже так…
Доктор Шор помолчала, ожидая продолжения, и, не дождавшись, заговорила вновь:
– Вопрос у нас с вами такого рода: откуда он взял эту пачку соли? Говорить наотрез отказывается. А ведь и происхождение этой белой смерти, и откуда там взялся мышьяк – необходимо выяснить, да поскорее. Сами понимаете.
– Вам он, конечно, ничего говорить не хочет? – уточнил Сорокин.
– Нет, не желает. Видите ли, мы с ним уже хорошо знакомы и… ну, как бы на ножах. Я для него фольксдойче и предательница.
– Что это вдруг?
– Да чрезмерно аккуратно, видите ли, ему тут вырезали язву потовой железы, теперь косо смотрят – не эсэсовец ли татуировку срезал. Вот и работай как положено.
– Если вам не скажет, то с чего вы взяли, что скажет нам? – спросил Сорокин.
– Не знаю, но надо попытаться…
Тут появилась Оля Гладкова, потянула врача за рукав:
– Простите, Маргарита Вильгельмовна. – Никто не заметил, как она проникла в помещение, устроилась в сторонке и в нужный момент подала голос: – Я вот что. Позвольте мне спросить.
– Спрашивай, – разрешил Сорокин.
Оля смутилась:
– Не вас, этого… военнопленного.
– А вы что же, знакомы? – удивилась Маргарита Вильгельмовна.
– Нет, – еще больше сконфузилась Гладкова.
– Тогда как ты себе это представляешь… – начал было Акимов, но Сорокин перебил:
– С чего ты взяла, что тебе он скажет?
– Я не уверена, – призналась Оля, – но очень может быть, что получится. Маргарита Вильгельмовна, позвольте попробовать!
Главврач пожала плечами:
– Если товарищи сыщики не возражают…
Сорокин заверил, что нет.
– Халат. И десять минут, – распорядилась врач Шор.
Оля, скинув пальто и набросив халат, поспешила за главврачом в палату. На пороге остановилась, перевела дух, несколько раз вздохнула – и вошла. Сестра, подняв голову, глянула вопросительно, подчинившись жесту врача, вышла. Закрыла дверь.
Оля поежилась. Ад ей почему-то именно таким и представлялся: кругом белым-бело и противный, острый запах. Приказав себе не дурить, присела на табурет, оставленный сестрой, осторожно прикоснулась к руке, голубевшей на простыне.
– Простите… вы меня слышите?
Военнопленный не пошевелился, но отозвался, не открывая глаз:
– Я слышу вас. – По-русски он говорил хорошо, разве что не совсем чисто. – Вы кто?
– Я Ольга, старшая… сестра Светы. Понимаете?
Вздрогнул, собрался морщинами восковой высокий лоб, задрожали синеватые веки, больной с великим трудом все-таки открыл глаза – выцветшие, покрасневшие:
– Вы… кто?
Оля, склонившись, заговорила тихо:
– Не волнуйтесь, нас никто не слышит. Я не из милиции. Понимаете?
– Да, – прошептал он и снова закрыл глаза.
– Вам тяжело, я понимаю. Вы послушайте меня, пожалуйста, и если все правильно, то просто брови сдвиньте. Сможете?
Да, получилось. Отлично.
– Соль принесла Света? Слышите? Света?
Сдвинулись белесые брови.
– Вы хорошо ее знали?
Снова тот же жест.
– Дружили вы с ней?
Да, верно.
– Вы сами попросили у нее соли?
Запекшиеся губы зашевелились, больной проговорил:
– Да, сам. Домой хочу. Она не сама… предложила. Вы не ругайте… мне надо было много… я виноват.
Собственно, можно было уже уходить. И все-таки Оля, поколебавшись, пожала бессильные влажные пальцы:
– Ничего. Поправляйтесь.
И бесшумно вышла, аккуратно прикрыв за собой дверь.
Сестра, ожидавшая в коридоре, глянула на часы и одобрительно кивнула: всего семь минут. Оле же показалось, что она постарела лет на десять.
В коридоре Маргарита Вильгельмовна объясняла милиционерам:
– Они на станции работают второй месяц, принимают вагоны с репарациями. Пригнали бригаду вольных военнопленных, а они мобилизованы весной сорок пятого…
– Последний призыв, то есть, – уточнил Сорокин.
– Да, клерки. Те, что всю войну отсиживались за письменными столами. Куда им. А этот – прожженный, видавший виды. Быстро пролез в бригадиры – он-то знает, как ломом орудовать, наловчился. Начали выдавать по сто двадцать – сто пятьдесят процентов выработки, отъедаться. А тут, как на грех, по их сортирному радио донесли: аллес, не едем в этом году на родину. Все приуныли, а этот как с цепи сорвался. Как же – несправедливо.