За минуту до налета Яков Чернов помог жене забраться в подготовленную к поездке кибитку. Следом поднял и передал ей двух малолетних детей. Оставалось погрузить несколько узлов, и можно было трогаться в путь — следом за растянувшимся вдоль железной дороги обозом. Понимая надвигавшуюся с запада опасность, люди тем не менее оставались собранными и спокойными; они сворачивали шатры, проверяли сбруи, укладывали в повозки имущество… Откуда-то издалека доносилась канонада, но она их не пугала. И вдруг все разом переменилось — в небе послышался нарастающий гул моторов и отвратительный вой падающих бомб.
Почти одновременно грохнули четыре взрыва: два ближе к лесу, а два в самой гуще метавшегося народа.
Два молодых жеребца вырвали из рук Якова поводья и понесли вдоль железной дороги к городу. Позабыв об узлах, Яков бросился следом, но вскоре понял: обезумевших коней, впряженных в кибитку, ему не догнать.
Взбежав по откосу на железнодорожную насыпь, Яков остановился. От тяжелого дыхания грудь ходила ходуном; он был растерян, напуган и не понимал, как быть дальше.
Между тем самолеты, описав первый круг, заходили на следующую атаку. Но Яков будто не замечал их. Остатки табора — те, кто не успел прижаться к железной дороге и двинуться на восток, рассыпались по большой поляне; некоторым повезло, и они успели спрятаться в лесу.
Позади снова раздались разрывы. Яков, сообразив наконец, куда понесли кони и какой дорогой их сподручнее догнать, побежал в сторону северо-западной окраины города.
Поздним вечером, когда в городе стихли выстрелы и догорели несколько деревянных домов, отец Илларион попрощался с алтарником Акимом и осторожно покинул храм Иоанна Богослова, бессменным настоятелем которого прослужил двадцать последних лет.
Помимо него, в храмовой прислуге числились двое: диакон Филарет и послушник Аким. Диакон был сильно хвор, о нем отец Илларион побеспокоился загодя, отправив его вместе с тремя престарелыми родственниками из прифронтового Смоленска в Ново-Никольское под Вязьмой. Хотел отправить и блаженного Акимушку, но тот наотрез отказался, сетуя, что храм останется без должного присмотра.
Потому-то нынче Илларион и негодовал от равнодушия и трусости местной власти. Разве нельзя было, располагая временем и большим количеством транспорта, побеспокоиться о людях и с разумной расторопностью вывезти их в безопасное место?
— Все можно сделать вовремя и по уму, коли совесть имеется, — крестясь, шептал священник. — А у таких нелюдей, как Пономаренко, ее отродясь не было…
Скромный домишко его находился в квартале от храма на кривой и горбатой улице Красина. Ранее, ежели отцу Иллариону не встречались по пути прихожане, дорога в один конец занимала минут восемь-десять. Теперь же, когда в городе находились оккупанты, приходилось идти осторожно: с оглядкой, прислушиваясь к каждому звуку.
В левой руке отец Илларион держал крохотный сверток, в котором находились лоскут чистой белой материи, сложенный в несколько раз марлевый бинт, пузырек йода, пара кусков крупной поваренной соли. Все это предназначалось для лечения раненого красноармейца, спрятанного три часа назад в невзрачном сарае на дальнем краю участка.
Улицы в городе оставались пустынными, артиллерийская канонада откатилась дальше на восток вслед за отступавшими войсками Красной армии. Вступившие в город части вермахта занимались размещением и хозяйственными вопросами, оставив рыскать по улицам патрули и наряды военной полиции.
Ничего этого отец Илларион не знал. С юных лет посвятив свою жизнь служению Богу, он был далек от всего мирского и тем более от военного.
Преодолев половину пути, он вдруг резко остановился — впереди скрипнула калитка. Небо давно утеряло краски, вдоль улиц не горел ни один фонарь, и поэтому полагаться приходилось только на собственный слух.
За одну секунду сознание потрясли самые страшные предположения: немецкий патруль, квартирмейстеры, активизировавшиеся бандиты…
С тем же скрипом калитка закрылась, послышались торопливые шаги, и через секунду из темноты вынырнула могучая мужская фигура.
Священник тотчас узнал одного из прихожан — Григория Грошева.
— Григорий? — шепотом окликнул его священник. — Ты почему здесь?
— Отец Илларион?.. — испуганно пробормотал тот. — Да я вот… к знакомому заходил.
Священник заметил на горбу у Григория больших размеров узел.
— К какому знакомому? Здесь живут Ильины. Они ушли из города — я сам видел.
— Вроде да… ушли… Так я это… — мямлил здоровяк.
Наконец отец Илларион прозрел и негромко воскликнул:
— Григорий, неужто мародерствуешь?
— А вам-то что, преподобный? — шепотом взвился мужик. — Какая вам разница? Не я возьму, так немец придет и разграбит!
— То немец, а сейчас грабишь ты! Как же тебе не стыдно?! Вот вернутся Ильины, а ты у них все подчистил!
— Стыдно — не стыдно… — проворчал Григорий. — Потом Бог рассудит. Я, можа, для Ильиных и стараюсь — спасаю их имущество от немчуры…
С этими словами он шагнул в сторону и исчез в непроглядном мраке…
Священник знал крутой норов здоровяка Грошева. Знал, что он часто прикладывался к рюмке и в пьяном виде терял над собой контроль: то скандалил с соседями, то поколачивал супружницу Анастасию. Догадывался священник и о том, что отныне нажил себе врага.
Однако надо было поскорее проведать и накормить раненого красноармейца. Перехватив поудобнее сверток, отец Илларион зашагал в сторону дома.
Около полудня красноармеец, получивший на позициях легкое ранение в ногу, одним из последних ковылял по улицам Смоленска. Заполненные людьми и грузами автомобили проносились мимо. Сжалился и остановился только один старичок, управлявший подводой.
— Хромаешь, служивый? — приподнял он в знак приветствия выцветший картуз.
— Да, зацепило слегка, — отмахнулся тот.
— Давай мы тебя до станции Духовской доставим. Там, я слышал, санитарный поезд дожидается.
Солдат удивленно посмотрел на груженую подводу.
— Так куда ж?
Подвода и впрямь была доверху забита пожитками, среди которых еле помещались старуха, молодая женщина и двое детишек.
— А мы Пелагею попросим пешочком прогуляться. А, Пелагея?
Предложение было адресовано молодой женщине. Та принялась неуклюже сползать с телеги, и тут только солдатик заметил ее выпуклый живот.
— Э, нет, сиди на месте, бабонька, — остановил он ее. — Спасибо сердечное, отец, но я уж сам как-нибудь.
— Ну, как знаешь.
— Сколько до станции?
— Да верст пятнадцать будет. Дойдешь?
— Доковыляю.
— Ну, бывай, солдатик. Но, милая!..
Хлестнув лошадь вожжами, старик двинулся дальше. Перемалывая раскаленную пыль, заскрипели тележные колеса.
Красноармеец захромал следом…
Однако долго он идти не смог — от большой потери крови начала кружится голова, одолевала слабость. Оглядевшись по сторонам, он отыскал тенек под ивой, присел и принялся разматывать обмотки, чтобы промыть рану водой из фляги…
Рана кровоточила, распухла и болела все сильнее. Прижав к ней последний кусок чистого подшивочного материала, красноармеец намотал обмотку, поднялся и попытался продолжить путь. Не вышло. Сделав несколько шагов, он почувствовал, как повязка снова набухает, а в башмаке собирается горячая влага.
Солдатик снова остановился и завертел головой. Дорога была пуста — последние автомобили и подводы уже покинули Смоленск.
Сунув руку в карман, боец извлек три последние обоймы к трехлинейной винтовке. Пятнадцать патронов. И больше ничего — ни гранат, ни штыка, ни ножа.
Тяжело вздохнув, он принялся обдумывать свое незавидное положение…
Идти, превозмогая боль и через каждую сотню шагов отдыхать? Далеко ли так уйдешь? Немец-то рядом — на дальней окраине города. Постучаться в какой-нибудь дом, попросить, чтобы спрятали? Но хорошо ли подвергать чужие жизни опасности?
Сунув патроны обратно в карман, солдатик хотел было закурить, да вовремя вспомнил, что кисет опустел еще утром.
— Эх-х… — простонал он, — что за жизнь, растудыт ее…
Внезапно он заметил вдалеке странную фигуру, пересекающую переулок.
— Поп, что ли? — прикрывшись ладонью от солнца, пробормотал красноармеец. И что есть силы закричал: — Эй! Святой отец! Погодите! Вы меня слышите?!
Москва
Август 1945 года
Пока ехали на служебном автомобиле в клинику, Валентина еще раз подробно описала внешность подозрительного пациента, а также рану, с которой тот обратился за медицинской помощью.
— На какой ладони, вы говорите? — поинтересовался Старцев.
— На правой.
— А как он ее объяснил?
— Довольно просто, — припоминала Валентина. — Он сказал, что получил ее из-за собственной неосторожности во время работы в столярной мастерской.
— В столярной мастерской… А где она находится, не сказал?
— Местом работы мы не интересуемся.
— Ясно…
Иван задал еще несколько вопросов, потом замолчал. Так и доехали до знаменитой клиники на Соколиной Горе.
Дежурные медики из «травмы» удивились позднему визиту Валентины в сопровождении оперативников Московского уголовного розыска. Тем не менее к ситуации отнеслись с пониманием и предоставили всю необходимую учетную документацию.
— Вот он. Полоскаев Иван Демидович, одна тысяча девятьсот первого года рождения, — отыскав нужную запись, прочитала Валентина. — И адрес.
Старцев принял из ее рук журнал и дважды перечитал строчки, написанные простым карандашом. Пожевав губами, спросил:
— Запись целиком с его слов?
— Да.
— То есть документов при обращении вы не требуете?
— Нет, конечно, — пожала плечами молодая женщина. — По инструкции документы нужны только при оформлении в стационар. А также при обращении пациентов, проживающих в данном районе. На каждого из них в регистратуре заведена персональная карточка. В экстренных случаях (а Полоскаев пришел со свежей резаной раной) мы обязаны оказывать помощь без каких-либо документов. При подозрении на криминальный характер травмы должны сообщить в милицию. Но в данном случае был хотя и глубокий, но обычный бытовой порез.