Стоявший на берегу Днепра храм находился дальше от городского центра, поначалу старик хотел отнести красноармейца туда. В храме был послушник Акимушка — добрый и заботливый человек. Он бы присмотрел, поухаживал за раненым. Но Илларион был наслышан о бесчинствах немецких солдат в захваченных городах и понимал, что от обысков и арестов православный храм никого не убережет.
Красноармейца он спрятал в своем сарае. Сразу же, пока позволяло естественное освещение, осмотрел рану, промыл ее и наложил временную повязку из чистой материи. Оставив бойцу ломоть хлеба с кружкой сладкого чая, побежал в храм к Акимушке за йодом, солью и перевязочным материалом.
Оказавшись в горнице, священник первым делом задернул занавески, потом подпалил фитиль керосиновой лампы — без ее слабого желтоватого света он не нашел бы, что требовалось для врачевания раны. Затем он вскипятил воду и начисто отмыл небольшое керамическое блюдо, на дно которого уложил два куска поваренной соли. Залив их горячей водой, тщательно размешал и опустил в насыщенный соляной раствор лоскут чистой хлопчатобумажной тряпицы.
Прихватив лампу, отец Илларион перетащил в сарай керамическое блюдо, йод, бинт и старую ватную телогрейку, в которой зимой расчищал перед крыльцом снег.
Кровотечение Ивану Сермягину (так назвался красноармеец) к тому времени удалось остановить. Он съел хлеб, выпил сладкий чай и чувствовал себя немного лучше.
— Как ты себя чувствуешь? — Отец Илларион приложил ладонь к его лбу.
— Получше. Спасибо вам, отец.
— Много не говори. Сил у тебя пока маловато.
Жара не было. Священник переложил инструмент из угла сарая и, постелив там телогрейку, устроил удобную лежанку.
— Перебирайся сюда. Тут будет поудобнее.
Сермягин переполз на новое место, а старик установил рядом лампу, снял с его ноги повязку и обработал йодом голень вокруг раны. Дав йоду подсохнуть, он вынул из раствора хлопчатобумажную ткань, слегка отжал ее и наложил на рану.
Красноармеец сдавленно застонал от боли, но потом, чтобы не закричать во все горло, зажал рот ладонью.
— Терпи, сын мой, терпи. Я знаю: это верное средство, — приговаривал священник. — Оно поможет избежать гангрены. Дня через три-четыре рана очистится и начнет подживать…
— Терплю, отец, терплю. Кто вы? Рассказали бы о себе. И вам дело, и мне отвлечься.
Отец Илларион присел рядом на край телогрейки, вздохнул и принялся рассказывать о своей жизни…
Два последующих дня немногочисленные жители оккупированного Смоленска старались не покидать своих домов. Фронт с канонадой и бомбежками ушел на восток, однако в городе спокойствия не добавилось: по улицам и переулкам беспрестанно тарахтели стаи мотоциклистов, рыскали патрули. Изредка гремели выстрелы и слышались отрывистые команды на «лающем» немецком языке. Солдаты и офицеры задерживали всякого, кто казался им подозрительным. Врывались в дома, устраивали обыски и допросы.
Этого-то и боялся отец Илларион. Потому сидел тихо дома и впервые за долгие годы не отправился на службу в храм. К чему? Все равно часть прихожан покинула город, а оставшиеся вряд ли отважились бы выходить на улицу.
Бог миловал — никто из оккупантов за это время не обратил внимания на скромный деревянный домишко с сатиновыми занавесками на подслеповатых окнах. Относительное спокойствие предоставило священнику возможность ухаживать за раненым красноармейцем: регулярно осматривать рану и кормить нехитрыми продуктами, которые имелись в запасе.
Рана на ноге Сермягина не воспалялась, но и не спешила затягиваться. Покраснение вокруг исчезло, рваные края стали белесыми. Боли Иван практически не ощущал: лишь при неудачном движении или задевая покалеченное место во сне, приглушенно стонал.
Отец Илларион никогда по-настоящему не врачевал, а медицинская помощь, которую он оказывал прихожанам, ограничивалась весьма скудным набором: обработкой и перевязкой ссадин и порезов, изготовлением настоек от мигрени, слабости или закупорки кишечника. Ну а по-настоящему хворым он рекомендовал обращаться к серьезным докторам. Благо в Смоленске за последние годы открылись две дополнительные больницы.
Однажды ночью относительный покой на тихой улочке Красина нарушил лай собак, треск мотоциклетных двигателей и беспорядочная стрельба.
Намаявшись с раненым, священник к тому времени спал. Услышав шум, он моментально отогнал сон, встал с постели и чуть отодвинул занавеску на окне.
Напротив соседнего дома светили фары мотоциклов и двигались огоньки ручных фонарей. В желтом свете мельтешили тени людей. Слышались команды немецких офицеров.
— Господи… неужели? — побормотал отец Илларион.
По оконцу полоснул луч света. Старик отпрянул, перекрестился.
Тихонько отойдя в глубь комнаты, он застыл на одном месте, тихо шепча:
— Что же делать? Что предпринять? Ведь найдут! Ведь отыщут моего Сермягина…
Он хотел было бежать к двери, ведущей на задний двор, как вдруг услышал тяжелые шаги на крыльце. Тут и вовсе по телу пробежал озноб, а в груди заклокотало.
В дверь трижды стукнули. И дважды добавили сапогом.
Снова перекрестившись, старик пошел открывать. Сбросив со скобы крючок, он зажмурился — в образовавшуюся щель ударил луч света.
— Ты есть кто, старик? — на ломаном русском поинтересовался стоящий под козырьком крыльца немец.
— Я отец Илларион… — начал было священник, но снизу, со стороны палисадника, послышался знакомый голос:
— Господин оберфельдфебель, это настоятель нашего храма.
— Григорий? — беззвучно прошептал священник, узнав говорившего. — Грошев?
Луч фонаря скользнул в сторону, и из темноты выступила фигура немецкого унтера с блестящим на груди горжетом полевого жандарма. Позади него стояли еще несколько солдат, среди которых настоятель узнал крупную фигуру Грошева. Тот был в своей обычной темно-синей рубахе, но на рукаве белела повязка, а из-за плеча торчал ствол винтовки.
— Его зовут отец Илларион, господин оберфельдфебель, — повторил Григорий.
— Ты настоятель местной кирхи? — спросил унтер.
— Да, господин офицер, — кивнул старик. — Что вам нужно?
— Мы ищем сбежавшего преступника. Он отказался подчиниться и ударил ножом одного из наших солдат. Внешне напоминает цыгана. Ты видел его?
Лицо священника было заспанным, помятое ночное платье также говорило, что он только что покинул постель.
— Простите, господин офицер, но я спал и никого не видел, — пробормотал отец Илларион и, отступив назад в сени, пригласил: — Можете проверить. Я здесь один.
— Напрасно это, господин оберфельдфебель, — послышался опять голос Грошева. — Наши попы тоже не ладили с советской властью, так что помогать ей не станут. Надо у других соседей пошукать…
Кажется, вид священника и последние слова новоявленного полицая возымели действие: немец еще раз осветил фонарем лицо хозяина, развернулся и зашагал по ступеням в палисадник. Пошли к калитке и его спутники.
Отец Илларион прислонился плечом к дверному косяку. Проводив взглядом незваных гостей, он с трудом успокоил дыхание. Убедившись, что опасность миновала, прикрыл дверь, накинул крючок и вернулся в комнату.
Шум снаружи постепенно стихал, отдалялся.
Немного выждав, старик накинул на плечи суконный зипун. Выйдя на задний двор, опять прислушался… Собаки брехали в дальнем конце улочки, там же тарахтели мотоциклы и слышались мужские голоса. Стрельбы больше не было.
«Знать, угомонились, уходят восвояси», — подумал священник и направился в глубь сада проведать красноармейца.
Сад на заднем дворе он знал прекрасно, потому и дошел до сарая без керосиновой лампы. Отодвинув последнюю яблоневую ветку, он вытянул руку и стал шарить в поисках угла сарая. И вдруг вместо деревянных досок ладонь нащупала что-то мягкое.
Отец Илларион замер. «Неужто Сермягин? Зачем он встал? И как сумел с покалеченной ногой выбраться из сарая?»
— Иван? — шепотом позвал Илларион.
Из темноты так же тихо ответили:
— Я не Иван. Я — Чернов. Яков Чернов из табора. Немцы ушли?
Москва
Август 1945 года
В архивных документах не нашлось ни одного упоминания за последние полтора года о цыганах, совершивших серьезные преступления. Если не считать такой ерунды, как попрошайничество, мошенничество, мелкие кражи на вокзалах и прочие традиционные для цыган «промыслы». К слову, на подобные дела занимавшиеся изучением архива сотрудники даже не обращали внимания.
Не дала ожидаемого результата и поездка Олеся Бойко в Московскую епархию. Там он ознакомился с несколькими документами, в которых описывалась служба отца Иллариона в различных епархиях. Описания походили на пространные характеристики с типичными церковными определениями. Помимо изучения документов, Олесь переговорил с протоиереем Димитрием, главой Мытищинского благочиния, и с самим епархиальным архиереем. Оба с огромной теплотой отозвались о погибшем отце Илларионе. В итоге сведений капитан Бойко почерпнул в епархии много, но полезного для следствия — почти ничего.
Не было проку и от общения с пожилым Шандором, возглавившим цыганский табор после гибели Якова Чернова. Замещавший барона цыган с пониманием относился к просьбам Старцева и искренне желал помочь следствию, но… одного желания было явно недостаточно.
Инспекция московских поликлиник и больниц, которой занимались Баранец, Горшеня и Ким, также не принесла положительного результата. Во-первых, медицинских учреждений в столице было немало. К тому же к территориальным поликлиникам с недавнего времени стали добавляться ведомственные. Во-вторых, к большому сожалению сыщиков, порядка в учете обращений за медицинской помощью явно не было. Где-то неточно записывали фамилию обратившегося, где-то забывали фиксировать причину обращения, а в иных клиниках учет и вовсе до сих пор не наладили. Бригада оперативников обошла и обзвонила более двадцати медицинских учреждений — нигде мужчине с резаной раной правой ладони врачи помощь не оказывали. Распределив между собой оставшиеся клиники, опера продолжили нелегкую инспекцию.