— Велика ли твоя семья, Яков?
— Жена и две дочки. Четырех и шести лет.
— Совсем малые… И куда же понесли кони твою кибитку?
— В сторону города. Табор стоял между железной дорогой и лесом.
— Это я помню. Видел я ваше поселение, — кивнул старик, разжигая примус. — Не встречал я твою семью и ничего о ней не слышал. Но ты не отчаивайся — завтра же пройду по улице и осторожно выспрошу соседей. Вдруг кто видел или что-то знает.
— А если вас немцы заметят? — прошептал цыган.
— Что ж с того? Разве новая власть повелела всем сидеть по домам? А как же работа? Как же другие надобности?
— И то верно…
На ближнем краю скамьи мерцал огонек керосиновой лампы, а рядом в большой алюминиевой кружке закипала вода. Приготовив отвар, отец Илларион встал у двери и посмотрел на Якова. Вид у того был жалкий: перепачканная одежда, босые ноги, взлохмаченные волосы. И обескураженное, потерянное лицо.
Ему было хорошо за тридцать. Чуть выше среднего роста, широкоплечий, смуглокожий. С открытым лицом и выразительными карими глазами. И еще он сильно волновался. Это было заметно по рукам, беспрестанно скользящим то по коленям, то по краю скамейки.
«Если бы я не приказал ему сесть, он сейчас шарахался бы из угла в угол», — подумал старик.
— А там у вас солдат прячется? — мотнул кудрями цыган в сторону сарая.
— Солдат. Ранение получил в ногу, не смог дальше идти. Вот я его и спрятал…
Вода в кружке закипела. Отец Илларион размял в ладонях и бросил в кипяток почки, добавил липового цвета. Снял кружку с огня, накрыл крышкой и укутал в чистую тряпицу.
— Теперь надобно полчаса подождать, — проговорил он. И вдруг встрепенулся: — Яков, а ведь ты, верно, голоден?
— Есть немного, — признался тот.
— Погоди…
Вернувшись из передней, отец Илларион протянул ему ломоть хлеба и кружку молока.
— Спасибо, — кивнул ночной гость и принялся жадно есть.
— А где ж ты прятался? — спросил старик, выскабливая с донышка глиняного горшка остатки меда.
— Я почти весь город обежал. Нигде не нашел ни семьи, ни следов кибитки. Решил: останусь и буду искать дальше. Засел в овражке у дороги. Днем отсиживался в зарослях, вечерами выходил на поиски. А вчера случайно нарвался на немецкий патруль.
— Послушай, — старик присел рядом, — но ведь твои близкие могли покинуть город?
— Очень на это надеюсь. Но я должен точно знать, что здесь их нет.
— Да, пожалуй, ты прав…
Собранного в горшочке меда оказалось мало — на кончике деревянной ложки. Тем не менее священник тщательно размешал его в отваре.
— Вот что, Яков. В доме на ночь лучше не оставаться — немец, как видишь, повсюду шастает. Бери лампу, пошли в сарай.
Покинув сени, они направились по едва заметной тропинке к сараю. Впереди, придерживая крышку, отец Илларион нес отвар. Сзади, подсвечивая ему дорогу, осторожно вышагивал цыган.
Открыв дверь, старик обнаружил Сермягина сидящим у стены. Закутавшись в зипун и телогрейку, он дрожал.
— Совсем худо? — Старик поставил кружку на землю.
— К-колотит.
— Пей. А я пока рану посмотрю. Вот, познакомьтесь.
Цыган протиснулся в дверной проем:
— Яков я. Чернов.
— А я — Ив-ван Сермягин. Будем з-знакомы.
Обустроив в сарае второе спальное место из нескольких пучков соломы, отец Илларион распорядился:
— Сидите, сыны мои, тихо до самого утра. Через час я наведаюсь сам: принесу провизию. Ты, Яков, проследи за состоянием Ивана. Если совсем станет худо, подберись к моему окну и стукни дважды…
На том и расстались.
Спал старик этой ночью плохо. Ворочался, часто просыпался, прислушивался. А если сон не шел вовсе, то лежал и раздумывал, как поступить дальше.
Подумать было над чем. Якова он, конечно, жалел и намеревался расспросить о цыганской кибитке не только у ближайших соседей. Однако по-настоящему приходилось переживать за Ивана, рана которого почему-то начала воспаляться. Вчера поздним вечером отец Илларион снял повязку с ноги Сермягина и под слабым светом керосиновой лампы осмотрел рану. Она ему не понравилась.
«Может, соль утеряла свои свойства. Или раствор получился слабым?» — размышлял он, глядя в темный потолок. Других причин Илларион не видел, ибо сколько служил при смоленском храме, столько же пользовал данный метод, хворь всегда отступала. А тут…
Очнувшись утром, увидел за окном дневной свет и ужаснулся: не проспал ли?!
Нет, солнце едва встало над городом. Вокруг еще было тихо. Лишь на соседних улицах петухи оповещали хозяев о начале нового дня.
Ополоснув лицо и одевшись, священник встал перед иконой, помолился и отправился к столу, в недрах которого хранилась вся его провизия.
Спустя минуту он подошел к сараю, держа в руке миску с десятком куриных яиц. Тихонько приоткрыв дверь, он увидел сидевшего у деревянной стены цыгана. Рубахи на нем не было — ею он аккуратно накрыл спящего Сермягина. Сам Яков тоже спал, положив голову на согнутые колени.
Дверь сарая предательски скрипнула. Цыган тотчас поднял голову и пару секунд ошалело глядел по сторонам. Вспомнив события минувшей ночи, улыбнулся:
— Доброе утро, отец Илларион. Вот и кончилась эта страшная ночь.
— Плохо спал?
— Провалился несколько раз. Но больше слушал да за Ваней присматривал.
— Как он? — Илларион подал цыгану миску с яйцами.
— Его долго бил озноб, потом он затих и заснул. Видать, отвар подействовал.
— Надо бы поглядеть, что с раной.
— Да пускай поспит. Проснется, я вас потихоньку кликну.
— Нет, сын мой, надобно знать, что дальше делать с раной. Приподними-ка его ногу…
Яков осторожно поднял искалеченную конечность Сермягина, а старик аккуратно размотал повязку.
— Плохо дело, — заключил он.
— Нарывает?
— Да, воспаляется. Вчера только чуть краснотой отдавала, а сегодня, гляди, как припухла и побагровела.
— Отец Илларион, а не обратиться ли нам к русскому доктору? Ведь наверняка в Смоленске остались доктора!
— Не знаю. Возможно, кто-то и остался, но я про таких не ведаю. Был тут недалече госпиталь. Часть врачей съехали с тяжелыми, а тех, кто остался, немцы постреляли. Всех до одного.
Цыган покачав головой и промолчал.
Старик засобирался:
— Пусть спит, ему сейчас силенки беречь надо. А я пройдусь по соседям, пока немец в кроватях нежится. Аккуратно поспрошаю про твою семью, заодно раздобуду соли. Вернусь — сделаем Ивану новую повязку.
Утро выдалось солнечным и ясным, предвещая который уже по счету жаркий и невозможно душный день. Но пока еще в городе хозяйничал легкий прохладный ветерок, и отец Илларион бодро шагал по родной улочке в сторону храма, стараясь ни движением, ни выражением лица не выдать большой и сокровенной тайны, которую доверил ему Господь Бог.
Старик ходил этой дорогой долгие годы, и поэтому любому повстречавшемуся на пути знакомцу и в голову бы не пришло спрашивать, куда и зачем он спешит ранним утром.
Первым поприветствовал Иллариона дед Семен, живший по соседству. Священник поздоровался в ответ. Дед тоже отсиживался все эти дни дома, поэтому больше спрашивал, чем рассказывал.
Бабка Агафья, как всегда, сидела на скамейке у палисадника и, опираясь натруженными руками на палку, глядела перед собой. Заметив отца Иллариона, начала креститься, шептать молитву и даже порывалась встать. Старик упредил ее жестом, подошел и поздоровался сам.
Несмотря на почтенный возраст, Агафья пребывала в здравом уме. Разве что слышала плохо. Но и она ничего не знала об оставшемся в городе населении.
— Грошева вчера видала, — безрадостно доложила она. — Прошел в черной одежде и с ружьем на плече. Даже не поглядел в мою сторону, ирод.
Старик не стал распалять ее своими впечатлениями о Григории. Вместо этого перевел разговор в другое русло:
— Соли у тебя, Агафья Никаноровна, не найдется?
— Соли? — переспросила она.
— Да-да, соли. Мне немного — пару кусков.
— Сейчас. — Она, кряхтя, поднялась со скамейки и направилась в дом.
Спустя минут пять вынесла в тряпице два куска средних размеров.
— Благодарствуйте, Агафья Никаноровна, — поклонился ей отец Илларион и отправился дальше.
Улочка плавно подвернула направо, вдали показались купола храма. Неожиданно на пути священника замаячили две мужские фигуры. Илларион замедлил шаг и прищурил подслеповатые глаза.
«Немцы?» — предположил он, распознав незнакомую военную форму черного цвета. Не желая попадаться им на глаза, старик метнулся в сторону и присел на завалинку дома Ильиных. Хозяева успели эвакуироваться из осажденного Смоленска, забрав с собой детей и минимум необходимых вещей. Именно возле этого дома вчерашним вечером отец Илларион повстречал Григория Грошева, тащившего на спине огромный узел с похищенным имуществом.
От быстрой ходьбы он запыхался. Приводя в порядок дыхание, невольно вспомнил последние встречи с Грошевым: здесь, у дома Ильиных, и поздней ночью на собственном крыльце.
«Не к добру это».
Повернув голову на стук шагов, Илларион обомлел: из-за палисадника вышли полицаи с винтовками за плечами. Одним из них был Грошев.
Заметив священника, полицай тоже удивился:
— Опять ты? Чего смотришь? Да, немецкая форма. Удивлен? Так Смоленск завсегда немцев привечал! Разве не так?
— Смотря каких немцев, — спокойно возразил старик. — Смоляне любили и уважали губернатора барона фон Аша, родителей декабриста Пестеля, доктора Франца Валя. А этих, — священник кивнул на запад, — никто сюда не звал.
— Каких таких «этих»? И кто такой доктор Валь? — недовольно спросил Грошев. Не желая спорить со священником, он выплюнул окурок и хитро прищурился: — Следишь, что ли, за мной?
— Не говори глупостей, Григорий, — спокойно ответил старик. — Я своими делами занят. А ты ступай своей дорогой.
— А какие дела нынче в церкви?
— Прихожане в любые времена нуждаются в слове Божьем. А уж в лихолетье у священников завсегда хватало забот. Сам, верно, смекаешь: кому молебен требуется, кому поставить свечку, кому панихиду, а кому церковное поминовение.