— С синяком уже ничего не поделаешь, — сказала Эми, — но есть смысл приложить лёд к разбитой губе.
Дженет поднялась с подлокотника, направилась к двери спальни.
— Хорошо. На мне всё заживает быстро. Мне иначе нельзя.
Эми положила руку на плечо женщины, задержала её.
— Ваша дочь, она аутистка?
— Один врач так говорил. Другие не соглашаются.
— И что говорят другие?
— Кто что. Различные недостатки развития с длинными названиями и без надежды на улучшение.
— Её лечили?
— Пока ничего не помогло. Но Риза… она и вундеркинд. Если хоть раз услышит песню, может спеть её или сыграть мелодию… на детской флейте, которую я ей купила.
— Раньше она пела на кельтском?
— В доме?
— Да.
— Она знает язык?
— Нет. Но Мейв Галлахер, наша соседка, обожает кельтскую музыку, заводит её постоянно. Иногда она сидит с Ризой.
— То есть, однажды услышав песню, Тереза может идеально воспроизвести её даже на языке, которого не знает?
— Иной раз это так странно. Высокий нежный голос, поющий на иностранном языке.
Эми убрала руку с плеча женщины.
— Она когда-нибудь…
— Что?
— Делала нечто такое, что казалось вам необычным?
Джанет нахмурилась.
— Например?
Чтобы объяснить, Эми пришлось бы открывать дверь за дверью, ведущие в глубины души, в те места, посещать которые ей совершенно не хотелось.
— Не знаю. Не могу сказать ничего определённого.
— Несмотря на все её проблемы, Риза — хорошая девочка.
— Я в этом уверена. И очаровательная. У неё такие красивые глаза.
Глава 7
Харроу рулит, серебристый «Мерседес» легко вписывается в повороты, обтекает их, будто капелька ртути, а Лунная девушка злится на пассажирском сиденье.
Каким бы хорошим ни был для неё секс, с кровати она всегда поднимается злой.
Причина — не в Харроу. Она в ярости, потому что может получать плотское наслаждение исключительно в тёмной комнате.
Это ограничение она наложила на себя сама, но за собой вины как раз и не ощущает. Воспринимает себя жертвой и перекладывает вину на другого, не кого-то конкретно, а на весь мир.
Утолив желание, она испытывает опустошённость с того самого момента, как уходит последняя волна оргазма, и пустота эта сразу заполняется горечью и негодованием.
Поскольку тело и разум она держит в узде железной хваткой, неконтролируемые эмоции ничем себя не проявляют. Лицо остаётся спокойным, голос — мягким. Он легка, грациозна, внутренняя напряжённость не чувствуется ни в походке, ни в жестах.
Иногда Харроу готов поклясться, что может унюхать её ярость: едва заметный запах железа, поднимающийся от скалы из феррита, в раскалённой солнцем пустыне.
Только свету по силам справиться с этой особенной яростью.
Если они уходят в комнату без окон днём, она хочет, чтобы потом был свет. Иногда выходит из дома полуголой или полностью обнажённой.
В такие дни встаёт, подняв лицо к небу, открыв рот, будто приглашает свет наполнить её.
Пусть и естественная блондинка, с солнцем она в ладу, никогда не обгорает. Её кожа темнеет даже в складочках на костяшках пальцев, волоски на руках выгорают добела.
На контрасте с загорелой кожей белки её глаз яркие, как чистый арктический снег, бутылочно-зелёные радужки завораживают.
Но гораздо чаше она и Харроу занимаются любовью без любви по ночам. А потом ни луне, ни звёздам не хватает яркости, чтобы испарить её концентрированную ярость, и хотя она называет себя Валькирией, нет у неё крыльев, чтобы вознестись поближе к небесному свету.
Обычно костёр на берегу может её умиротворить, но не всегда. Случается, что гореть должно что-то более серьёзное, чем сосновые полешки, высохшие водоросли и плавник.
И словно Лунная девушка может заставить мир удовлетворять её потребности, что-то идеальное для поджога встречается на пути. Такое случалось не раз.
То есть в ночь, когда костра ей недостаточно. Лунная девушка выходит в мир, чтобы найти нужный ей огонь.
Однажды Харроу увёз её на сто двадцать миль, прежде чем она определилась с местом, где должен вспыхнуть огонь. Иной раз ей ничего не удаётся найти до зари, а уж потом восходящего солнца хватает, чтобы свести на нет распирающую Лунную девушку ярость.
В эту ночь ему приходится проехать по узким сельским дорогам только тридцать шесть миль, прежде чем она говорит:
— Вот. Давай сделаем это здесь.
Старый одноэтажный дом с обшитыми досками, крашеными стенами, других поблизости нет, отделен от дороги ухоженной лужайкой. Ни в одном окне не горит свет.
В свете фар они видят две купальни для птиц, трёх садовых гномов, миниатюрную ветряную мельницу. На переднем крыльце два кресла-качалки из гнутой древесины.
Харроу проезжает ещё четверть мили, пока перед самым мостом не находит узкую просёлочную дорогу, отходящую от шоссе. Она спускается к опоре моста, они сворачивают на неё и у самой реки, где чёрная вода скорее поглощает, чем отражает лунный свет, оставляют автомобиль.
Возможно, просёлочной дорогой пользуются рыбаки, которые приезжают, чтобы половить окуней. Во всяком случае, в этот час их нет. Глубокая ночь больше подходит для поджога, а не для рыбалки.
Но с двухполосного шоссе «Мерседес» не виден. И хотя редко кто ездит по этим дорогам глубокой ночью, про меры предосторожности забывать нельзя.
Харроу достаёт канистру из багажной ниши за сиденьями.
Ему нет нужды спрашивать, захватила ли Лунная девушка спички. Они всегда при ней.
Цикады поют друг другу серенады. Жабы удовлетворённо квакают всякий раз, когда сжирают цикаду.
Харроу подумывает о том, чтобы пойти к дому напрямую, через луга и дубовую рощу. Но особой выгоды в этом нет, разве что они запыхаются по пути.
Тем более что до цели какая-то четверть мили. Вдоль асфальтированной дороги растёт высокая трава, кусты, редкое дерево, то есть они в любой момент могут найти укрытие, если увидят фары или услышат шум двигателя приближающегося автомобиля.
Они поднимаются с берега реки к асфальту.
Бензин плещется в канистре, нейлон шуршит при ходьбе, когда одна часть куртки трётся о другую.
Лунная девушка никаких звуков не издаёт. Даже шагает совершенно бесшумно.
— Ты задаёшься вопросом почему? — внезапно спрашивает она.
— Почему что?
— Поджог.
— Нет.
— У тебя никогда не возникает этот вопрос? — настаивает она.
— Нет. Ты же этого хочешь.
— И тебе достаточно?
— Да.
Звезды ранней осени такие же холодные, как и зимой, и ему вдруг кажется, что небо над ними не бездонное, а мёртвое, плоское, замороженное.
— Ты знаешь, что хуже всего на свете?
— Скажи мне.
— Скука.
— Согласен.
— Она направляет тебя.
— Да.
— Но куда?
— Скажи мне.
— Туда, где ничего нет.
— Ничего из того, что ты хочешь?
— Вообще ничего, — поправляет она.
Её безумие завораживает Харроу, ему с ней никогда не скучно. Поначалу он думал, что через месяц-другой они разбегутся, но они вместе уже семь месяцев.
— Это ужасает, — говорит она.
— Что?
— Скука.
— Точно, — искренне говорит он.
— Приходится что-то делать.
Он перекидывает тяжёлую канистру из правой руки в левую.
— Меня это выводит из себя, — добавляет она.
— Что?
— То, что я в ужасе от скуки.
— Занимай себя.
— Всё, что у меня есть, это я.
— И я, — напоминает он ей.
Она не подтверждает, что он необходим ей в её борьбе со скукой.
Половина дистанции до обшитого досками дома уже позади.
Мигающий свет движется поперёк звёзд. Это всего лишь самолёт, летящий слишком высоко, чтобы до земли донёсся шум его двигателей. И, если кто-то из пассажиров не спит и приник к иллюминатору, ему не увидеть парочку, что шагает по сельской дороге.
Глава 8
Перегнав «Экспедишн» с подъездной дорожки Лотти под навес для автомобиля у своего дома, Эми открыла заднюю дверцу, и Никки выпрыгнула в ночь.
Эми вспомнила, как вышла из дома Брокманов и увидела, что задняя дверца открыта, Джимми пытается убежать, а умная собака пытается вернуть его в дом.
Должно быть, мальчик выпустил Никки из багажного отделения в надежде, что они убегут вместе. Проведя четыре месяца с таким хозяином, как Карл Брокман, любая другая собака побежала бы впереди мальчика.
Когда Никки приземлилась на подъездную дорожку, Эми натянула красный поводок, но собака и не думала убегать. Повела Эми вокруг внедорожника, во двор. Без обычного собачьего ритуала присела, чтобы справить малую нужду. У Эми жили два золотистых ретривера, Фред и Этель, она частенько оставляла спасённых собак на день-другой, прежде чем отвезти их в другое место, вот она и предполагала, что Никки захочет провести какое-то время, обнюхивая двор, другими словами, читая местную газету.
Вместо этого, облегчившись, собака прямиком направилась к заднему крыльцу, поднялась по ступенькам к двери.
Эми открыла дверь, отцепила поводок от ошейника, вошла в дом, включила свет.
Ни Фреда, ни Этель на кухне не увидела. Должно быть, они улеглись в спальне.
Из дальнего конца бунгало донеслись шаги, быстро приближающиеся, сначала по ковру, потом по дереву.
Фред и Этель не залаяли, потому что их учили подавать голос только по серьёзному поводу, если, скажем, в дверях появился незнакомец, и они знали, как положено вести себя в приличном обществе.
Чаще всего Эми брала их с собой. Если же оставляла дома, то они приветствовали её с радостью, которая так грела душу.
Этель обычно появлялась первой, весёлая, улыбающаяся, вбегала на кухню с поднятой головой, виляя хвостом.
Шерсть у неё была цвета красного золота, темнее, чем у Никки, но не выходила за цветовой диапазон, свойственный этой породе. И подшёрсток у неё был гуще, чем у большинства ретриверов, вот и выглядела она очень уж пушистой.
Фред следовал за Этель. Не властный, игривый, он так радовался появлению Эми, что она иной раз пугалась, не оторвётся ли у него хвост: с такой большой амплитудой тот мотался из стороны в сторону.