— Степан Григорьевич, пощадите! — прохрипел раненный. — Оставьте ногу!
— Морфий! Немедленно! — крикнул хирург.
— Степан Григорьевич…
— У тебя кость скорее всего раздроблена, осколок глубоко. Сепсис начнётся — и конец. Тут иначе нельзя.
Иван Палыч нахмурился. Методы, однако, у Завьялова были радикальные. Откуда он решил, что кость раздроблена?
— Степан Григорьевич, позвольте не согласиться, — произнес доктор. — Рана тяжёлая, но про перелом рано говорить, потому что нет… — он хотел сказать рентгеновского снимка, но осекся. — Нет полной картины. Осколок пули в мышце, не в суставе. Кровотечение под контролем, инфекции пока нет. Промоем антисептиком, наложим шину — шанс сохранить ногу есть. Если при обработке обнаружится перелом, то соединим кости. Думаю, перелом, если он и есть, чистый, без пыли. Бердников молод, здоров, организм справится. Ампутация — крайняя мера, а он студент, жизнь еще вся впереди. Без ноги как ему?
Завьялов замер, брови его поползли вверх. Он явно не привык к возражениям.
— Шанс, говоришь? А если гангрена? Иван Палыч, ты новенький, а я три года на фронте. Видел, как такие «шансы» в гроб кладут. Ампутация нужна. Отрежем — и в тыл, зато живой.
— Но…
— Понимаю твое недовольство, — перебил Завьялов. — Тебе легко говорить — мол, не режьте. Но отчеты не ты пишешь, а Трофим Васильевич. И если смерть, тем более медперсонала, то ничего хорошего не жди.
— И из страха получить выговор мы отрежем ему ногу⁈
— Да ты что… я не это имел ввиду… просто риск…
— Риск есть всегда.
Повисла пауза. Завьялов продолжал сверлить взглядом на Ивана Павловича, злобно, даже с ненавистью. Еще бы — выскочка первый день тут, а уже свои порядки наводит.
Штабс-капитан Глушаков тоже взирал на доктора, но с любопытством и немой усмешкой в единственном своем глазу.
— Трофим Васильевич… — начал Завьялов.
Глушаков кашлянул.
— Иван Палыч прав, — произнес он. — Санитар Костя Бердников проявил себя не раз мужественно, помогал и смело шел под пули. Помочь надо попытаться. Я вот с одним глазом маюсь, порой в косяки дверные не вписывают, а с одной ногой и того хуже, думаю, будет.
Он глянул на Ивана Павловича. Совсем тихо спросил:
— Ну что, риск большой, про который говорит Степан Григорьевич? Не погубим человека?
Это была проверка. Причем очень жестокая. И Иван Павлович это понимал. Но все же ответил:
— Риск есть всегда. Но шансов на излечение больше.
— Ну вот и хорошо, — выдохнул Глушаков. — Ты его и лечи. Сам тогда за него отвечать и будешь.
Да, такого поворота и следовало ожидать. Простая формальность, но если что — трясти уже будут не Глушакова, а его, Петрова, простого хирурга, который сказал, что шансов на излечение больше.
Завьялов хищно улыбнулся.
— И впредь, — голос штабс-капитана зазвенел сталью. — Споры не устраивать. А то устроили тут, чёрт возьми что! Лечите, а не языками чешите! Петров, если шанс есть — оставляйте ногу. Отрезать всегда успеете. Завьялов, вы хирург или мясник? Работайте!
Завьялов стиснул челюсти, но кивнул, скрывая раздражение.
— Как скажете, Трофим Васильевич. Но я предупреждал, — и повернувшись к Ивану Павловичу, холодно бросил: — Начинаем.
Снежная равнина за узкими оконцами санитарного вагона лежала недвижимо, как выдохшийся зверь и только слабое дрожание пола выдавало: состав медленно двигался, пробираясь сквозь сугробы и пургу.
В вагоне слышался лязг инструментов — готовились к операции. Металлический лоток шипел на спиртовке. Из-под брезента торчали склянки с формалином, флаконы с раствором сулемы и кропотливо прокипячённые бинты. Принесли две керасинокалильные лампы марки «Марсъ» — осветить стол.
— Иван Павлович, разрешите я буду вам ассистировать и помогать? — прошептал кто-то.
Доктор оглянулся.
— Евгения⁈
— У меня есть опыт, — улыбнулась медсестра. — Мне бы практика нужна…
— Ну… хорошо.
— Начнем, — подчеркнуто холодно бросил Завьялов, надевая перчатки.
Сам раненый санитар лежал на деревянных носилках, покрытый простыней. Правая нога — перебинтована наскоро, в нижней трети бедра кровь всё ещё просачивалась, несмотря на повязку. Иван Палыч нахмурился. Пуля, судя по всему, прошла навылет, но кость — возможно, задетая. Главное, чтобы артерии и вены не были целы, потому что зашить их в таких условиях будет проблематично.
Приступили. Дали наркоз, срезали бинты, открывая рану.
Ивану Палычу приходилось работать с такими случаями. За долгую карьеру хирурга не раз привозили пострелянных бандитов. Огнестрелы — это средней сложности операция. Правда многое зависит о того, куда именно попал свинец.
Тут же…
Пуля грязная. Так у них в больнице говорили когда в рану попадало всякое с места происшествия — от дорожной пыли до одежды. Вероятность инфекции — почти наверняка. Начнётся гнойное расплавление, и — ампутация. На радость Завьялову, будь он неладен… Но если промыть, если сразу, тщательно…
— Необходимо обработать перекисью и спиртом, — сказал Иван Павлович, не отрывая глаз от раны.
— Я бы добавил еще и сулему, — заметил Завьялов.
— Сулему? — нахмурился Иван Павлович. — То есть хлорид ртути?
— Ее самую.
— Нельзя! Это яд!
— Да он еще учить меня будет! — хмыкнул Завьялов, подбоченившись.
— Степан Григорьевич, поймите, ртуть — это яд. Ее нельзя…
— Все правильно. Яд, который отравит заразу.
Иван Палыч тяжело вздохнул, не понимая, как еще донести до этого упертого барана простую истину.
— Степан Григорьевич, сулема закончилась, — совсем тихо пискнула Женя.
— Как кончилась?
— На складе нет.
— Ваше счастье, Иван Палыч, — бросил тот. — Без сулемы обойдемся.
Доктор глянул на медсестру, и та заговорщически подмигнула. Вот ведь лиса! Соврала! Чтобы не травить ртутью пациента — соврала!
Иван Палыч едва заметно улыбнулся и кивнул.
— Проведем ревизию, — продолжил он. — Посмотрим, что с надкостницей.
Санитар захрипел, пытаясь подняться. Ему тут же подложили под голову свернутый бушлат, дали вдохнуть спирта с ваты, после чего ввели начальную дозу эфира — и он вскоре затих, дыхание замедлилось.
Иван Палыч вложил в рану анатомический пинцет.
— Есть занесённая грязь. Металл тоже в мышцах. Нужно выскрести.
Он работал быстро, но точно, промывая рану горячим раствором с формалином, удаляя обрывки ткани. Потом — ревизия надкостницы: славу богу не раздроблена. Повезло. Сама кость… чистая! Нет даже царапинки! Везунчик. Значит — есть шанс. Причем большой.
«А если бы послушали Завьялова…» — хмуро подумал он, понимая, что Бердников мог лишиться ноги за просто так.
— Ставим резиновый дренаж, забинтовываем с мазью антисептической, — скомандовал Иван Павлович. — Каждый час менять. Температуру — мерить каждые два часа.
— Поняла, — послушно кивнула Евгения. И добавила: — Вы хорошо справились.
— Рано делать выводы, — протянул Завьялов. — Ещё три дня, и тогда будет ясно. Может и флегмона развиться.
Иван Павлович не стал ему что-то отвечать.
— Надеюсь, вы знаете, что это такое флегмона? — с издевкой спросил Завьялов, желая хоть как-то ужалить коллегу.
— Конечно, — сухо ответил Иван Павлович. — Острое гнойное воспаление, охватывающее глубокие слои мягких тканей, включая подкожную клетчатку, фасции и мышцы. Поэтому и дал поручения медсестре по обработке и мониторингу.
— Мониторингу? — нахмурился Завьялов.
— Надеюсь, и вы знаете, что это такое? — его же тоном ответил Иван Палыч.
Женька прыснула от смеха. Завьялов набычился, засопел. Потом молча снял халат и вышел.
— Ловко вы его уделали! — шепнула Евгения. — Спасибо вам большое, что не дали ему Костю Бердникова покалечить.
— Что-то подсказывает мне, что это наша не последняя стычка, — задумчиво заметил доктор.
Весь день Иван Палыч провёл в перевязочном вагоне — помогал медсестрам. Операций пока не было, а сидеть без дела и видеть недовольное лицо Завьялова не было никакого желания. К тому же Бердникова перевели именно туда и он сам лично хотел убедиться, что процесс заживления идет правильно.
— Ну, идешь на поправку? — спросил он раненного.
— Иван Палыч! По гроб жизни тебе обязан! — воскликнул Костя. — Ногу сохранил! Если бы не ты, то уже бы костыли выписывал бы. Мне Евгения рассказала, как вы меня грамотно прооперировали.
— Обычная стандартная операция, — отмахнулся Иван Павлович.
«А вот с завьяловскими методами лечения надо что-то решать», — про себя подумал он.
— Ну все, отдыхай, не буду мешать.
Иван Павлович направился в тамбур — хотелось подышать свежим воздухом, после стонов и криков больных в лазарете раскалывалась голова. Ёжась в халате — идти за шинелью не хотелось, — он встал у окна. Поезд покачивался на стрелках, за стеклом мелькали тёмные поля, подсвеченные редкими фонарями разъездов. Холодный пахнущий углем ветер врывался в щели.
Иван Палыч достал кулон. Маленький, золотой, в форме сердечка, с тонкой гравировкой цветка на крышке. Открыл его: внутри, под стеклом, была фотография Анны.
Эх, Аннушка…
Доктор провёл пальцем по кулону, словно мог коснуться её через этот металл.
Вроде не так много времени и прошло, а уже скучает.
За спиной скрипнула дверь. Иван Палыч обернулся. В тамбур вошёл санитар — невысокий, худощавый, с рыжими вихрами, торчащими из-под шапки. Лицо его, усыпанное веснушками, было печальным, а глаза, зелёные, как болотные огоньки, смотрели куда-то в пол.
— Не помещаю? — спросил он, доставая пачку сигарет.
— Курите.
Паренек закурил.
— Вы новенький, да? Который Косте ногу спас? Петров, кажется?
— Иван Палыч, — представился доктор.
— А я Фёдор Прокофьич Сверчок, санитар.
— Сверчок? — переспросил Иван Палыч, и тут же отругал себя — не тактично получилось.
— Прозвище такое, — спокойно ответил тот, выдыхая клубы сизого дыма. — Прилипло за любовь к музыке — петь люблю с детства. Я сам то детдомовский, ни бати, ни маменьки не знаю. Подкинули меня. А нянька как нашла, говорит — поет кто-то. Пришла к дверям — а там я в пеленку завернутый лежу и плачу, да звонко так, переливно, что пою. А она говорит, что за сверчок тут появился? Вот в государственном доме мне и дали фамилию такую — записать то как-то же нужно в документ.