Сон осенний. Нету слов.
Улыбайтесь, дорогие!
Не смущайтесь. Ерунда!
Мы сквозь листья золотые Вас полюбим навсегда.
И оркестр зовет куда-то, сердце тискает и мнет.
Эх, какой мы все, ребята, добрый, в сущности, народ!
Ух и добрые мы люди!
Кто ж помянет о былом — глазки вон тому иуде!... Впрочем, это о другом.
7
Да и нынче все иное! Солженицын зря потел!
Вот на Сталина грозою Вознесенский налетел!
А за ним бойцы лихие! Даже Вегин-исполин!
Мчатся бурей по России, все герои, как один!
И на Сталина войною, и на Берию войной!
Вслед за партией родною, вслед за партией родной!
А вдали звенят струною легионы нежных тех,
КСП своей слюною начертавших на щите!
Врочем, только ли слюною? Розенбаум в Афган слетал, с кровью красною чужою сопли сладкие смешал.
Ох уж мне литература, энтропия, сучья вошь, волчье вымя, рыбья шкура, деревянный макинтош!
8
«Любишь метареалистов?» — ты спросил меня, ханжу.
«Нет! — ответил я ершисто, — Вкуса в них не нахожу!»
Нету вкуса никакого!
Впрочем, и не мудрено — эти кушания, Лева, пережеваны давно!
Пережеваны и даже переварены давно!
Оттого такая каша.
Грустно, Лева, и смешно.
9
Извела меня Щербина,
Нина, звонкий наш Нинок!
Зря родился я мужчиной!
Вырву грешный между ног!
10
А в журнале «Юность», Боже,
хлещет новая волна!
Добираясь до Сережи,
нахлебался я сполна!
Вот уж смелые ребята!
Вот уж озорной народ!
Скоро кончится осада, скоро ЦДЛ падет!
Запируют на просторе, всяк виконт де Бражелон, в разливанном этом море энтропией поглощен.
11
Спросишь ты: «А ваше кредо?» Наше кредо с давних пор — «Задушевная беседа», развеселый разговор!
Этот шепчет в даль куда-то, тот кикиморой орет.
Ох, какой мы все, ребята, удивительный народ!
Не пропойцы мы, и вовсе не причем маркиз де Сад! Просто мы под сердцем носим то, что носят в Госиздат!
Дай же Пригову стрексеу, не жидись и не жалей!
Мише дай стрекозу тоже.
Мне — 14 рублей!
А себе возьми, что хочешь.
Что ты хочешь? Ну возьми... Все длиннее. Все короче.
Все короче наши дни.
И душе в заветной лире как от тленья убежать?
Тонкой ниточкой, пунктиром Все течет, не удержать.
Все течет и изменяет
нам с тобой и нас с тобой.
В черной яме пропадает тонкий голос золотой.
12
Ты видал ли сон, о Лева?
Я видал его не раз!
Там, под небом бирюзовым, видел я сидящих нас.
Розы там благоухали, ласковый зефир витал, серны легкие мелькали, волны искрились меж скал.
Плектр струны коснется, Лева, чаши пенятся вином.
Айзенберг в венке бордовом.
Все мы вместе за столом.
В чем-то белом, молодые, с хрусталем и шашлыком, и прелесницы младые нам поют, и мы поем
так красиво, так красиво!
Так невинно, вкусно так!...
Лев Семеныч, мы в России.
Мрак, бардак да перетак.
13
Мрак да враг. Да щи, да каша. Грозно смотрит таракан.
Я люблю Россию нашу.
Я пропал, и ты — не пан.
Я люблю Россию, Лева, край белеющих берез, край погибели пуховой, рваных ран да пьяных слез.
Тараканы в барабаны. Вошки-блошки по углам.
И мерещатся в тумане пролетарии всех стран.
И в сыром ночном бурьяне, заплутав, орет гармонь.
Со свинчаткою в кармане ходит-бродит Угомон.
Бьют баклуши. Бьют кого-то. Нас пока еще не бьют.
Бьют в господские ворота, только им не отопрут.
Мрак да злак, да футы-нуты, флаг-бардак, верстак-кабак, елки-палки, нетто-брутто, марш-бросок, пиздык-хуяк,
сикось-накось, выкрась-выбрось, Сивцев Вражек, иван-чай, Львов-Хабаровск, Кушка-Выборг, жди-пожди да не серчай!
Тройка мчится, тройка скачет в рыжей жиже по весне, злого ямщика хуячит злой фельдъегерь по спине.
По долинам и по взгорьям, рюмка колом, комом блин.
Страшно, страшно поневоле средь неведомых равнин!...
14
Слышу трели жаворонка.
Вижу росы на лугах.
Заливного поросенка.
Самогонку в стаканах.
Это все мое, родное, это все хуе-мое!
То разгулье удалое, то колючее жнивье,
то березка, то рябина,
то река, а то ЦК,
то зэка, то хер с полтиной,
то сердечная тоска!
То Чернобыль, то колонны,
то Кобзон, то сухогруз,
то не ветер ветку клонит,
то не Чкалов — это Руст!
То ли битва, то ли брюква, то ли роспись Хохломы.
И на три веселых буквы посылаемые мы.
15
На дорожке — трясогузка.
В роще — курский соловей.
Лев Семеныч! Вы — не русский! Лева, Лева! Ты еврей!
Я-то хоть чучмек обычный, ты же, извини, еврей!
Что ж мы плачем неприлично Над Россиею своей?
Над Россиею своею, над своею дорогой, по-над Летой, Лорелеей, и онегинской строфой,
и малиновою сливой, розой черною в Аи, и Фелицей горделивой, толстой Катькою в крови,
и Каштанкою смешною, Протазановой вдовой, черной шалью роковою, и процентщицей седой,
и набоковской ванессой, мандельштамовской осой, и висящей поэтессой над Елабугой бухой!
Пусть вприсядку мы не пляшем и не окаем ничуть, пусть же в Сухареву башню нам с тобой заказан путь,
мы с тобой по-русски, Лева, тельник на груди рванем!
Ведь в начале было Слово, пятый пункт уже потом!
Ведь вначале было Слово: несть ни эллина уже, ни еврея никакого, только слово на душе!
Только слово за душою энтропии вопреки над Россиею родною, над усадьбой у реки.
16
Ты читал газету «Правда»?
Что ты, Лева! Почитай!
Там такую режут правду! Льется гласность через край!
Эх, полным-полна параша!
Нам ее не расхлебать!
Не минует эта чаша.
Не спасти Отчизну-мать.
Энтропия, ускоренье, разложение основ, не движенье, а гниенье, обнажение мослов.
Власть советская, родная, родненькая, потерпи!
Что ж ты мечешься больная? Что ж ты знамя теребишь?
И от вражеских наветов опадает ветхий грим.
Ты проходишь, Власть Советов, словно с белых яблонь дым.
И с улыбкою дурацкой ты лежишь в параличе в форме штатской, в позе блядской, зря простив убийц-врачей.
Ты застыла в Мавзолее ни жива и ни мертва, сел едва ли не на шею бундесверовский У-2!
Все проходит. Все, конечно.
Дым зловещий. Волчий ров.
Как Черненко, быстротечно и нелепо, как Хрущев,
как Ильич, бесплодно, Лева, и, как Крупская, страшно! Распадаются основы.
Расползается говно.
17
Было ж время — процветала в мире наша сторона!
В Красном Уголке, бывало, люд толпился дотемна!
Наших деток в средней школе раздавались голоса.
Жгла сердца своим глаголом свежей «Правды» полоса.
Нежным светом озарялись стены древнего Кремля.
Силомером развлекались тенниски и кителя.
И курортники в пижамах покупали виноград.
Креп-жоржет носили мамы. Возрождался Сталинград.
В светлых платьицах с бантами первоклассницы смешно на паркетах топотали, шли нахимовцы в кино.
В плюшевых жакетках тетки.
В теплых бурках управдом. Сквозь узор листвы нечеткий в парке девушка с веслом.
Юной свежестью сияла
тетя с гипсовым веслом,
и, как мы, она не знала,
что обречена на слом.
18
.у '' :■ : - - .• :'Ъ
Помнишь, в байковой пижамке, свинка, коклюш, пластилин, с Агнией Барто лежали и глотали пертусин?
Как купила мама Леше
— ретрансляция поет — настоящие калоши, а в калошах ходит кот!
Почему мы октябрята?
Потому что потому!
Стриженный под бокс вожатый. Голубой Артек в Крыму.
И вприпрыжку мчались в школу. Мел крошили у доски.
И в большом колхозном поле собирали колоски.
Пили вкусное, парное с легкой пенкой молоко.
Помнишь? Это все родное.
Грустно так и далеко.
Помнишь, с ранцем за плечами, со скворечником в руках в барабаны мы стучали на линейках и кострах?
Помнишь, в темном кинозале в первый раз пронзило нас предвкушение печали от лучистых этих глаз?
О любви и дружбе диспут. Хулиганы во дворе.
Дачи, тучи, флаги, избы в электричке на заре.
Луч на парте золотится.
Звон трамвайный из фрамуг.
И отличницы ресницы так пушисты, милый друг!
В зале актовом плясали, помнишь, помнишь тот мотив?
И в аптеке покупали первый свой презерватив.
На златом крыльце сидели трус, дурак и сволота.
Выбирать мы не хотели, к небу вытянув уста.
Знал бы я, что так бывает.
Знал бы я — не стал бы я!
Что стихи не убивают — оплетают, как змея!
Что стихи не убивают (убивают — не стихи!), просто душу вынимают, угль горящий в грудь вставляют, отрывают от сохи,
от меча и от орала,
от фрезы, от кобуры,
от рейсфедера с лекалом,
от прилавка, от икры!
— «Лотман, Лотман, Лосев, Лосев, де Соссюр и Леви-Строс!»
Вы хлебнули б, мудочесы, полной гибели всерьез!
С шестикрылым серафимом всякий рад поговорить!
С шестирылым керосином ты попробуй пошутить.
С шестиствольным карабином, с шестижильною шпаной, с шерстобитною машиной да с шестеркою гнилой!
С шестиярусной казармой,
с вошью, обглодавшей кость,
с голой площадью базарной,
с энтропией в полный рост!
20
Что, Семеныч? Аль не любо? Любо-дорого, пойми!
Пусть дрожат от страха губы — разговаривай с людьми!
Ничего во всей природе,
Лев Семеныч, не брани, никого во всем народе не кляни и не вини!
Ибо жалость и прощенье, горе, Лева, и тоска, ибо пенье и гниенье тянутся уже века.
Пусть нахрапом и навалом наседает отчий край,
Лева, подставляй ебало, а руки не поднимай!
Ты не тронь их, сирых, малых, не стреляй в них, пощади!
Ты с любовью запоздалой отогрей их на груди!...
С неба звездочка слетела,