свистящею в висок! И чем-нибудь — штакетником, гитарой, арматурой — мочи ментов! Мочи кого-нибудь!
Дружинника, явившегося сдуру, вот этих сук! Вон тех! Мочи! Дави! Разбитая искрит аппаратура.
И гаснет свет. И вой. И не зови на помощь. Не придет никто. И хохот, И вой, и стоны. И скользят в крови
подошвы. И спасенья нет. И похоть визжит во мраке. И горит, горит беседка подожженная. И хохот
бесовский. И стада людские мчит в кромешном вихре злоба нелюдская.
И лес горит. И пламя веселит
безумцев. И кривляется ночная тьма меж деревьев пламенных. Убей!
Убей его! И, кровью истекая,
хохочут и валяются в своей блевоте, и сплетаются клубками в зловонной духоте. И все быстрей
пляс дьявольский. И буйными телами они влекомы в блуд, и в смерть, и в жар огня, и оскверненными устами
они поют, поют, и сотни пар
вгрызаются друг в друга в скотской страсти,
и хлещет кровь, и ширится пожар,
и гибель, и ухмылка вражьей пасти.
И длится шабаш. И конец всему.
Конец желанный. И шабаш. И баста.
И молния, пронзив ночную тьму, сверкнула грозно. И вослед великий гром грянул. И, неясные уму,
но властные, с небес раздались клики.
И твердь земная глухо сотряслась.
И все сердца познали ужас дикий.
И первый Ангел вострубил. И глас его трубы кровавый град горящий низринул на немотствующих нас,
и жадный огнь объял луга и чащи.
И следующий Ангел вострубил!
И море стало кровию кипящей.
И третий Ангел вострубил! И был ужасен чистый звук трубы. И пала Звезда на реки. И безумец пил
смерть горькую. И снова прозвучала труба! И звезды меркли, и луна на треть затмилась. И во тьме блуждало
людское стадо. И была слышна речь Ангела, летящего над нами.
И тень от шумных крыл была страшна.
И он гласил нам: «Горе!» И словами своими раздирал сердца живых.
«О, горе, горе, горе!» И крылами
огромными шумел. «От остальных
трех труб вам не уйти!» И Ангел пятый
победно вострубил! И мир затих.
И в тишине кометою хвостатой разверзнут кладезь бездны, и густой багряный дым извергнулся и стадо
огромной саранчи. И страшный вой раздался. И, гонимый саранчою, в мучениях метался род земной.
Как кони, приготовленные к бою, была та саранча в венцах златых, в железных бронях, а лицо людское,
но с пастью львиной. И тела живых хвосты терзали скорпионьи. Имя Аполлион носил владыка их.
И Ангел вострубил! И мир родимый оглох навек от топота копыт, ослеп навеки от огня и дыма!
И видел я тех всадников — укрыт был каждый в латы серные, и кони их львам подобны были. И убит
был всяк на их пути. И от погони не многие спаслись. Но те, кто спас жизнь среди казней этих, беззаконья
не прекращали. И, покуда глас трубы последней не раздастся, будут все поклоняться бесам, ни на час
не оставляя бешенства и блуда...
И видел я, как Ангел нисходил с сияющего неба, и как будто
Он солнце на челе своем носил и радугу над головой. И всюду разнесся глас посланца Высших Сил.
И клялся Он, что времени не будет!
4
Дождь не идет, а стоит на дворе,
вдруг опустевшем, — в связи не с дождем,
а с наступлением — вот и октябрь! — года учебного.
Лист ярко-желтый ныряет в ведре
под водосточной трубой. Над кустом
роз полусгнивших от капель видна рвань паутинная.
Мертвой водой набухает листва, клумба, штакетник, дощатый сортир, шифер, и вишня, и небо... Прощай, дверь закрывается.
Как зелена напоследок трава.
В луже рябит перевернутый мир.
Брошен хозяйкою, зайка промок там, на скамеечке.
А на веранде холодной — бутыль толстая с трубкой резиновой, в ней бродит малина. А рядом в мешке яблоки красные.
Здесь, под кушеткою, мяч опочил. Сверху — собрание летних вещей — ласты с утесовской шляпою, зонт мамин бамбуковый.
Что ж, до свиданья... Печальный уют в комнатах дождь заоконный творит. Длинных, нетронутых карандашей блеск соблазнителен.
Ластик бумагу терзает. Идут стрелки и маятник. Молча сидит муха последняя сонная... Что ж, будем прощаться.
Все еще летнему телу претят сорок одежек, обувка, чулки, байковый лифчик. На локте еще ссадины корочка.
Что ж, до свидания. Ставни стучат. Дедушка спит, не снимая очки у телевизора. Чайник поет.
Грифель ломается.
КОНЕЦ
Послание Ленке и другие сочинения
1990 г.
О НЕКОТОРЫХ АСПЕКТАХ НЫНЕШНЕЙ СОЦИОКУЛЬТУРНОЙ СИТУАЦИИ
Марья, бледная, как тень, стояла тут же, безмолвно смотря на расхищение бедного своего имущества. Она держала в руке *** талеров, готовясь купить что-нибудь, и не имея духа перебивать добычу у покупщиков. Народ выходил, унося приобретенное. Оставались непроданными два портрета в рамах, замаранных мухами и некогда вызолоченных. На одном изображен был Шонинг молодым человеком в красном кафтане. На другом Христина, жена его, с собачкою на руках. Оба портрета были нарисованы резко и ярко. Гирц хотел купить и их, чтобы повесить в угольной комнате своего трактира, потому что стены были слишком голы—
А.С.Пушкин
Ленивы и нелюбопытны, бессмысленны и беспощадны, в своей обувке незавидной пойдем, товарищ, на попятный.
Пойдем, пойдем. Побойся Бога.
Довольно мы поблатовали.
Мы с понтом дела слишком много взрывали, воровали, врали
и веровали... Хва, Сережа.
Хорош базарить, делай ноги.
Харэ бузить и корчить рожи. Побойся, в самом деле, Бога.
Давай, давай! Не хлюпай носом, не прибедняйся, ёксель-моксель.
Без мазы мы под жертвы косим.
Мы в той же луже, мы промокли.
Мы сами напрудили лужу со страха, сдуру и с устатку.
И в этой жиже, в этой стуже мы растворились без остатка.
Мы сами заблевали тамбур.
И вот нас гонят, нас выводят. Приехали, Сережа. Амба.
Стоим у гробового входа.
На посошок плесни в стаканчик. Манатки вытряхни из шкапа.
Клади в фанерный чемоданчик клифт и велюровую шляпу,
и дембельский альбом, и мишку из плюша с латками из ситца, и сберегательную книжку, где с гулькин нос рублей хранится,
ракушку с надписью «На память о самом синем Черном море», с кружком бордовым от «Агдама» роман «Прощание с Матерой».
И со стены сними портретик Есенина среди березок, цветные фотки наших деток и грамоту за сдачу кросса,
и «Неизвестную» Крамского, чеканку, купленную в Сочи...
Лет 70 под этим кровом прокантовались мы, дружочек.
Прощайте, годы безвременщины, Шульженко, Лещенко, Черненко, салатик из тресковой печени и Летка-енка, Летка-енка...
Присядем на дорожку, зёма.
И помолчим... Ну все, поднялись. Прощай, 101 наш километр, где пили мы и похмелялись.
И мы уходим, мы уходим неловко как-то, несуразно, скуля и огрызаясь грозно, бессмысленно и безобразно...
Но стоп-машина! Это слишком!
Да, мы, действительно, отсюда,
мы в этот класс неслись вприпрыжку,
из этой хавали посуды,
да, мы топтали эту зону,
мы эти шмотки надевали, вот эти самые гандоны
мы в час свиданья разорвали,
мы все баклуши перебили, мы всё в бирюльки проиграли... Кондуктор, не спеши, мудила, притормози лаптею, фраер!
Ведь там, под габардином, все же, там, под бостоном и ватином, сердца у нас, скажи, Сережа, хранили преданность Святыням!
Ведь мы же как-никак питомцы с тобой не только Общепита, мы ж, ёксель-моксель, дети солнца, ведь с нами музы и хариты,
Феб светозарный, песнь Орфея, — они нас воспитали тоже!
И, не теряясь, не робея,
мы в новый день войдем, Сережа!
Бог Нахтигаль нам даст по праву тираж Шенье иль Гумилева, по праву, а не на халяву, по сказанному нами слову!
Нет, все мы не умрем. От тлена хоть кто-то убежит, Сережа!
«Рассказ» твой строгий — непременно, и я, и я, быть может, тоже!
Мы ж сохранили в катакомбах завет священный Аполлона, несли мы в дол советский оба огонь с вершины Геликона!
И мы приветствуем свободу, и навострили наши лиры, чтоб петь свободному народу, чтоб нас любили и хвалили.
С «Памира» пачки ты нисходишь, с «Казбека» пачки уношусь я, и, «Беломор» минуя с ходу, глядим мы на «Прибой». Бушуй же!
Давай, свободная стихия!
Мы вырвались!.. Куда же ныне мы путь направим?.. Ах, какие подвижки в наших палестинах!
Там, где сияла раньше «Слава КПСС», там «Кока-кола» горит над хмурою державой, над дискотекой развеселой.
Мы скажем бодро: «Здравствуй, племя младое, как румяный персик, нью дженерэйшен, поколенье, навеки выбравшее «Пепси»!
Ты накачаешься сначала,
я вставлю зубы поприличней.
В коммерческом телеканале
мы выступим с тобой отлично.
Ну, скажем, ты читаешь «Стансы» весь в коже, а на заднем плане я с группой герлс танцую танец под музыку из фильма «Лайнер».
Кадр следующий — мы несемся на мотоциклах иль на яхте.
Потом реклама — «Панасоник».
Потом мы по экрану трахнем
тяжелым чем-нибудь... Довольно. Пойдем-ка по библиотекам!
Там будет нам светло и вольно, уж там-то нас не встретят смехом.
Там по одежке нас встречает старушка злобная шипеньем.
И по уму нас провожают пинком за наши песнопенья.
Там нашу зыбкую музыку заносит в формуляры скука.
Медведь духовности великой там наступает всем на ухо.
Там под духовностью пудовой затих навек вертлявый Пушкин, поник он головой садовой — ни моря, ни степей, ни кружки.
Он ужимается в эпиграф, забит, замызган, зафарцован, не помесь обезьяны с тигром, а смесь Самойлова с Рубцовым.
Бежим скорей!.. И снова гвалтом нас встретит очередь в «Макдональдс», «Интересуетесь поп-артом?» —
Арбат подвалит беспардонный.
И эротические шоу такие нам покажут дива — куда там бедному Баркову с его купчихой похотливой!