Ах вы, гады, попробуйте только!
Есть тут кнопочка красная — можно нажать. Это вызов милиции, кстати.
Чтобы вы не мешали мне песню писать, чтобы вас повязали, ребята...
Эх, ребята, ребята! Чуть что — по мордам. А чуть что — распускаете слюни.
Эх, ублюдки, мильтон приближается к вам... Стыдно мне, заложившему юность.
Молодежь! Что же сбудется завтра с тобой? Юность, ждут тебя трассы и бури!
Кто по 206-й, кто с душманами в бой, кто родит спиногрыза по дури...
«МосЗегп 1а1кш2», из телека списанный, врет, сладкий пидор поет по-английски.
А о чем он поет, кто ж его разберет в электричке предпраздничной клинской.
Нам из мрака недавно выйти лишь дано, а между тем — взгляни, исчисли; Какой прогресс в движеньи мысли! Вопросов столько решено!
И это все еще — зачаток!
Везде преследованье взяток,
Весь мир проснулся, закричал, Раскрылось каждое событье,
Явились — гласность и развитье Экономических начал.
Уму отрадно, сладко чувству. Начертан воспитанья план.
Везде простор науке дан И цель указана искусству.
Кого наш век не изумит?
Куда ни оглянись — все ново,
И против зла везде громит Изобличительное слово.
Твои сомненья — смертный грех! Сознаться каждый в том обязан, Что все подвинулось. Успех Математически доказан.
В.БЕНЕДИКТОВ, 1862 г.
Гудит ускоренье, идет обновленье, тревожно стучит телетайп.
Движенье, движенье, решенья, свершенья. Настал перестройки этап.
Движенье, движенье, пора очищенья!
Пора обустроить бардак!..
Но встал из кургана, поросший бурьяном, матрос-партизан Железняк.
Стоит, озирается дико спросонок, восстав из родимой земли,
«Я шел на Одессу, а вышел к Херсону.
Но вы-то куда забрели?!!»
И в гневе великом воскликнул он дико, тельняшку рванул на груди!
Корчагина кликнул, Мересьева кликнул, Зиганшин, ты тоже иди!
«Товарищ, товарищ, болят мои раны, и твой паралич не прошел!
Ах, ноженьки резвы, скрипучи протезы! Гляди же, могучий орел!
Товарищ, товарищ, за что воевали?
За что проливали мы кровь?
За что сапоги и гармони жевали?
Чтоб издан был вновь Гумилев?!
Чтоб шлюхи стояли у «Националя»?
Чтоб нюхал подросток эфир?
Чтобы девушек наших «Битлами» растляли? Чтоб в страхе боролись за мир?!
Так нет же!!» Схватил он гранату лимонку. «Клянемся — ни шагу назад!»
Корчагина взял Железняк на закорки, пошли защищать Сталинград.
По чистому полю идут горемыки.
И вдруг — две огромных ноги!
Застыли герои в смущеньи великом.
До неба стоят сапоги!
Но с духом собравшись, рванулись в атаку, их натиск был грозен и лих.
Весь день и всю ночь они бились без страха. Под утро заметили их.
И взял дядя Степа их в добрую жменю — напрасно кричал партизан — и сунул в карман их, героев бессменных, во внутренний, темный карман.
Вот там-то • я их и увидел впервые, я встретил гостей дорогих.
Сперва расстрелять они нас норовили.
Но общий нашли мы язык.
И в темном кармане сидим мы, гадаем, «Каховку» поем иногда.
Я им у костра Мандельштама читаю.
Нам горе, браток, не беда.
Особенно дружен я стал с партизаном, хоть часто бывает он зол,
Ведь я остаюсь либералом карманным, а он — в монархисты пошел!
А бедный Зиганшин молчит и вздыхает, вздыхает и снова жует...
Нет, нет, дядя Степа нас не обижает, вот только шуметь не дает...
А там ускоренье, а там обновленье!
Глазком бы увидеть хотя б!
Кто это, такой молодящийся? — Ленин.
И вечный Октябрь? — Да, Октябрь.
— Я, конечно, дико извиняюсь, но скажите, если не секрет, чем Вы это заняты, товарищ?
— Перестройкой заняты, мой свет!
— Перестройкой? А чего конкретно можно ли узнать, товарищ мой?
— Отчего ж нельзя, секретов нету.
Памятника Сталину, родной.
— .Памятника Сталину?! — Так точно.
Время, брат, такое настает.
Мы и так уж припозднились очень,
Надо, так сказать, идти вперед.
— Дорогой мой! Радость-то какая!
Вот давно бы так, товарищ мой.
Истомилась ведь страна родная
у него, собаки, под пятой!
Вот давно бы так, товарищ милый, вот давно бы так, давно бы так!
Сбросим, сбросим гнет его постылый!!
— Ну а как же! Запросто, земляк!
— А во что же идол бесноватый перестроен будет? — Угадай!
— В Ленина? — Нет, холодно, приятель!
Думай, корешок, соображай.
— Может быть, в... Черненко? — Да ну что ты! Ты смеешься или просто псих?
— В Карла Маркса? — Да была охота!
Не видали Марксов мы твоих!
— Ну, сдаюсь я... — В Пу... — В Пу... — Пугачева?!
— Тьфу ты, черт! Ну что ты говоришь?
В Пушкина!! — Не может быть такого!
— Очень даже может, не боись.
— Господи!! Да это ведь... не знаю даже как сказать! Я плачу, брат!
Процветет ведь Родина родная!
— Ну а как же! Нам не привыкать!
— А когда же это совершится, завершится славный подвиг ваш?
Доживу ли я, как говорится?
— Да подкрасить только - и шабаш!
— Как подкрасить?! — Да подкрасить малость, Видишь — облупилось кое-где.
Ну а в общем-целом состоялась перестройка. — Как? А галифе?!
— Галифе? А что? — Да как же это:
Пушкин в галифе?! — Ну, в галифе...
— И с усами?! — Ну, с усами... — Где ты Пушкина такого видел, где?!
И с широкой грудью осетина, и с «Герцеговиной»...
— Ах ты, блядь!
Как же ты осмелился, скотина, наше обновленье обсирать?!
Пушкина не смей, подлец, касаться!
Руки прочь и делай ноги, жид!
Пушкин — наше братство и богатство, нашей общей веры монолит!
Пушкин — наш! Народу он любезен! Он артиллеристам дал приказ!
С трубкой мира, с молодежной песней он в боях выращивает нас!
А над ним — гвардейские знамена, годы наших пламенных побед!
Блещут лучезарные погоны, не померкнет их высокий свет!
3
Не оскверняйте земли, на которой вы будете жить; ибо кровь оскверняет землю, и земля не иначе очищается от пролитой на ней крови, как кровью пролившего ее.
Числа, 35, 33
Какая скверная земля — все недороды да уроды, капризы власти и погоды, и вместо точки слово «бля».
Ведь все ж как у людей — заводы, театры, фермы и поля, и к годовщине Октября Чайковский наполняет своды.
Но мчится сухогруз, суля крушение, но пахнет иодом, но Припяти мертвеют воды, мертвеет Соколов-Скаля.
И пустота, пустырь, голяк.
И на корню хиреют всходы.
Напрасны новые методы, напрасна зоркость патруля.
Пока осквернена земля — не переменится погода!
Поверь, я первый встану на защиту!
Я не позволю никого казнить!
Я буду на коленях суд молить, чтоб никому из них не быть убиту!
Я стану передачи им носить, за колбасой простаивая сутки, чтоб поддержать их дружескою шуткой, я на свиданья буду приходить!
Я подниму кампанию протеста, присяжных палачами заклеймлю!
Я действием судейских оскорблю!
Не допущу я благородной мести!
И я добьюсь, чтоб оправдали их, верней, чтоб осудили их условно, чтоб все они вернулись поголовно, рыдали чтоб в объятиях родных!
И вместе с ними зарыдаю я.
И буду горд, что выиграл процесс я.
И это будет счастьем и прогрессом немыслимым...
Скорей, скорей, друзья, Организуйте Нюренберг, иначе не выжить нам, клянусь, не выжить нам! За липкий страх, за непомерный срам... Клянусь носить им, гадам, передачи.
Да, и такой, моя Россия...
А.БЛОК
Он заказ получил за участье в войне и открытки из ящика вынул.
А в одной поздравленье покойной жене и привет убежавшему сыну.
Первый раз он встречает один Новый год, в первый раз он один, не считая на экране генсека. Но этот не пьет...
Да и сам он не употребляет.
Ну, давай, символически чисто, плесни, помяни День Победы народной и Верховного рюмкой второй помяни.
Ну и хватит тебе на сегодня...
Значит, кончена жизнь, значит, кончена жизнь. Смена смене выходит на смену...
Положи в холодильник заказ, положи!
Не смотри как на власовцев пленных!
Но на эту «Виолу» глядит он, глядит, и рождается там, под медалью, то ли злость, то ли что, то ли боль, то ли стыд. Значит, жизнь. Значит, нас наебали.
Белофинская блядь, белозубая тварь, златовласая вражья подстилка!..
Ну, ты чо, лейтенант? Ну-ка дай, ну-ка вдарь!.. Сыр в лепешку. Разбилась бутылка.
Ах, ты глупый старпер! Ты чего учинил?
Ты совсем, что ли, батя, свихнулся?
Ты о ком пожалел? За кого это пил?
И на что это ты замахнулся?!
Вот такие, такие, такие, как ты,
Мандельштама и... Что же ты плачешь?
Что ж ты плачешь, отец? Ну забудь, ну прости... Что ж ты воешь с тоскою собачьей?
Посмотри же вокруг — все сбылось, все сбылось — мир, и счастье, и дом, и медали!
Ты для этого жил и служил — не тужил... Успокойся, ты сделал немало...
Но сидит он и плачет. А Сталин глядит.
Задом вертит Леонтьев с экрана...
Значит, жалость и стыд, значит, жалость и стыд, Только жалость да стыд полупьяный.
Вечер тихой песней догорает.
Луч последний золотит стекло. Покажи мне глупости, родная, чтобы стало на сердце светло.
Луч последний догорает, Люда.
Не вернуться, не взглянуть назад.
За стеною звякают посудой, про бригадный слушают подряд.