Не глядеть бы лучше!
Мчится он без крайней плоти по степи бескрайней.
Тут Астафьев выбегает и в него стреляет.
Эйдельман и сам стреляет, точно попадает!
И Астафьев попадает, метко поражает.
Вновь оружья заряжают и опять стреляют...
Бесы воют, черти лают, все меня пугает.
Госприемка выходила, гласность приводила.
Выла, выла, голосила...
Редкая мудила!
Агропром над степью веет, снег по снегу сеет!
Веют тезисы, идеи, страшно молодея!
Веют, воют, сам я вою, сам я небо крою.
Ничего в упор не вижу. Тише, ну-ка тише!..
Но глядите — что за диво? Что ж это за диво? Величава, горделива, до чего красива!
И лицо ее родное доброе какое!
Бедра — не обнять рукою, ну и все такое!
Это фея! Это флора!
Это — герцогиня!
Это — Флор Герцеговина, древняя богиня!
Под туникой кумачовой груди полны млека, словно у Любовь Орловой, в ясном взоре нега!
И раздвинула богиня мощную вагину, родила Герцеговина дорогого сына.
Симпатичный, симпатичный! Вот уж симпатичный!
Кто ж такой фотогеничный?
Я не знаю лично.
Это ж кворум! Это кворум! Это полный кворум!
Это пленум, это форум, мирный мораторум!
Вот идет он сквозь ненастье. Здрассте, ваше счастье! Упасите от напасти, я из вашей части!
Блещет хромовою кожей, форменной одежей.
И, сумняшеся ничтоже, ебс меня по роже!
Жесточайшим, жесточайшим образом жутчайшим дурака меня пинает, а за что — не знает.
Ой, ты что же нарушаешь ленинские нормы?
Почему не заполняешь протокол по форме?
Волк-волчище, волк позорный, чего тебе, волче?
Слух упорный, срок повторный, воют, воют горны!
Воют горны, воют ветры, свищут километры, беды, деды, да победы, горькие комбеды!
И рычит, урчит баланда, и звучит команда, коменданты да сержанты, бьют и бьют куранты!
Вьюга, вьюга, вот так вьюга! Не видать друг друга!
И идут, идут Двенадцать с Катькой разбираться!
Вьюга, вьюга, злоба, злоба, злоба да стыдоба.
Вою, ною, голосую, вею и воюю...
Но откуда ни возьмися — зайка объявися!
Бедный маленький пушочек, глупости комочек!
Глупый маленький зайчонок плачет, как ребенок.
Заплутал во тьме кромешной. Ну иди, сердешный!
Забирайся под тулупчик, дурачок-голубчик, на груди моей укройся, спрячься, успокойся...
Только сила неживая, страшная, белая, пуще прежнего взъярилась, злобой подавилась!
И шипит мне в ухо Лихо, хлещет в очи вихорь:
Подобру отдай косого зайца молодого!!
Оборву тебе я яйца, обломаю пальцы, если не отдашь мне зайца, снежного скитальца!
— Отрывай, падлюка, яйца, поломай мне пальцы!
Не отдам тебе я зайца, нежного страдальца!
Тут как гаркнет вражья Сила! Как заголосила!
Налетела, повалила, била меня, била!
Била, била, колотила, воем оглушила, в чистом поле положила в снежную могилу.
Била-била, выла-выла, да не тут-то было!
Ничего не получила мать моя могила!
Вот лежу я бездыханный.
А буран стихает.
Из-за пазухи зайчишка теплый выползает.
Ты скачи, скачи, зайчишка, жми без передышки, передай-рыдай поклоны женке незаконной!
Обручальное колечко брось ей на крылечко,
Ну, прощай, мое сердечко, гибель недалече...
Вот лежу я, замерзаю. Ничего не чаю.
Я не вою, не рыдаю, свой капец встречаю.
Я встречаю-чаю-аю, а кого не знаю.
Никого уже не знаю — аю-засыпаю.
Головою-вою-ою во сугробы-гробы с непорочною женою, смертью молодою.
Замерзаю-заю-аю, замер-замерзаю, веки белые смыкаю, аю-засыпаю,
засыпаю-паю-аю баю-баю-баю белым паром вею-аю в небо улетаю
в небо улетаю...
Снится мне — вечерний звон, небеса родные.
Тоны-звоны, теплый сон, избы расписные.
Золотятся купола, полны ямы силоса, тара-тара-трактора с поля возвратилися.
Ходит, ходит белый конь розовый от зорьки, ходит сон мой угомон от Оки до Волги.
Ходят девки над рекой, сисечки-пиписечки.
Машут с берега рукой Глебушка с Борисочкой.
И идет, идет весна улицей Заречною!
На скамейке у окна юность ваша вечная!
Чиста водочка — динь-динь — дай Бог не последняя!
У крыльца растет жасмин и ромашка бедная.
И черемуха-сирень,
Люба черноокая,
трень да брень через плетень,
милая, далекая!
Льется, льется Болеро, полонез Огинского, и мужик с базара прет Гоголя, Белинского.
Матушка возьмет ведро, принесет водичечки.
Светит в избах ГОЭЛРО, светит Любы личико.
И гудит ночной комбайн во широком поле.
Спи, дурашка, засыпай, завтра снова в школу.
С неба звездочка глядит прямо в глазки сонные, и трепещет, и манит в стеклышко оконное.
Ах, гори, гори, звезда, звездочка приветная!
У меня ли на устах песенка заветная!
У кота ли, у кота мягкая подушечка, одеяльце-красота, бархатные ушечки!
У меня ли, у меня вот какая спаленка!
На зиму стоят в сенях саночки да валенки...
Ходит Ленин во лузях, а печник не лается. Пальцем ласково грозя, Ленин приближается.
Ленин-дедушка рукой гладит по головке:
Ишь вы гаденький какой, и какой неловкий!
Что ж вы, батенька? Нельзя! Не годится, батенька!
Ну-ка вытрите глаза, носик аккуратненько!
Ленин-дедушка меня садит на коленочки, не ругая, не виня и не ставя к стеночке.
Ленин, дедушка родной! Ленинчик! Дедулечка!
Гладит ласковой рукой, кормит чаем с булочкой.
Деда, дедушка родной, лысенький, усатый...
Разве Ленин это? Стой!
У калитки сада
это ж дедушка Борис, настоящий деда!
Ну, вглядись же, ну проснись! И сомнений нету!
Это сад наш, это сад, проданный кому-то! Дедушка-покойник рад в солнечное утро,
в шляпе из соломы старой, в галифе, в сандалях, с тяпкою стоять на грядке во саду весеннем.
Вот и я. Конечно, я!
Хоть поверить трудно.
В тюбетейке у крыльца с зайцем деревянным.
На колесах, с барабаном заяц одноухий...
То ли май, то ли июнь. Припекает солнце.
Ничего пока что нету — ни плодов, ни ягод.
Только щавель молодой, только светит солнце.
Только виноградный лист, молодой и кислый.
Только зелень, только синь. Ссадина на локте.
А потом пойдут — крыжовник, яблоки зеленые, и оскому я набью черною смородиной.
Всей семьей придем мы в сад к домику фанерному и, шампурами звеня, сядем под черешней.
И малиновой настойки мне дадут глоточек, а потом еще украдкой я глотну три раза.
И запомню этот вкус, этот цвет навеки, этот сад, фанеру эту, птицу на черешне.
Зелень-зелень, зелень-синь, воскрешенный дедушка.
Сон не сон и жизнь не жизнь, просто пробуждение.
КОНЕЦ
Сквозь
прощальные
слезы
1987 г.
Людмиле Кибировой
«Когда погребают эпоху, Надгробный псалом не звучит, Крапиве, чертополоху Украсить ее предстоит.
А после она выплывает,
Как труп на весенней реке, — Но матери сын не узнает,
И внук отвернется в тоске.»
АННА АХМАТОВА
ВСТУПЛЕНИЕ
Пахнет дело мое керосином,
Керосинкой, сторонкой родной,
Пахнет «Шипром», как бритый мужчина,
И как женщина, — «Красной Москвой» (Той, на крышечке с кисточкой), мылом, Банным мылом да банным листом, Общепитской подливкой, гарниром,
Пахнет булочной там, за углом.
Чуешь, чуешь, чем пахнет? — Я чую, Чую, Господи, нос не зажму — «Беломором», Сучаном, Вилюем,
Домом отдыха в синем Крыму!
Пахнет вываркой, стиркою, синькой,
И на ВДНХ шашлыком,
И глотком пертусина, и свинкой,
И трофейным австрийским ковром, Свежеглаженым галстуком алым,
Звонким штандыром на пустыре,
И вокзалом, и актовым залом,
И сиренью у нас на дворе.
Чуешь, сволочь, чем пахнет? — Еще бы! Мне ли, местному, нос воротить? — Политурой, промасленной робой,
Русским духом, едрить-колотить!
Вкусным дымом пистонов, карбидом,
Горем луковым и огурцом,
Бигудями буфетчицы Лиды,
Русским духом, и страхом, и мхом. Заскорузлой подмышкой мундира,
И гостиницей в Йошкар-Оле,
И соляркою, и комбижиром В феврале на холодной заре,
И антоновкой ближе к Калуге,
И в моздокской степи анашой,
Чуешь, сука, чем пахнет?! — и вьюгой, Ой, вьюгой, воркутинской пургой!
Пахнет, Боже, сосновой смолою,
Ближнем боем да раной гнилой, Колбасой, колбасой, колбасою,
Колбасой — все равно колбасой! Неподмытым общаговским блудом,
И бензином в попутке ночной,
Пахнет Родиной — чуешь ли? — чудом, Чудом, ладаном, Вестью Благой!
Хлоркой в пристанционном сортире, Хвоей в предновогоднем метро.
Постным маслом в соседской квартире (Как живут они там впятером?
Как ругаются страшно, дерутся...).
Чуешь — Русью, дымком, портвешком. Ветеранами трех революций.
И еще — леденцом-петушком,
Пахнет танцами в клубе совхозном (Ох, напрасно пришли мы сюда!), Клейкой клятвой листвы, туберозной Пахнет горечью, и никогда,
Навсегда — канифолью и пухом,
Шубой, Шубертом... Ну, — задолбал! Пиром духа, пацан, пиром духа,
Как Некрасов В.Н. написал!
Пахнет МХАТом и пахнет бытовкой, Люберецким дурным кулаком,
Елисеевским и Третьяковкой,
Русью пахнет, судьбою, говном.
Черным кофе двойным в ЦДЛе.
— Врешь ты все! — Ну, какао в кафе. И урлой, и сырою шинелью В полночь на гарнизонной губе.
Хлорпикрином, заманом, зарином,
Гуталином на тяжкой кирзе,
И родимой землею, и глиной,
И судьбой, и пирожным безе.
Чуешь, чуешь, чем пахнет? — Конечно! Чую, н-юхаю — псиной и сном,
Сном мертвецким, похмельем кромешным, Мутноватым грудным молоком!
Пахнет жареным, пахнет горелым Аллергеном — греха не таи!
Пахнет дело мое, пахнет тело,
Пахнут слезы, Людмила, мои.