Через несколько дней приехали мы в город Хемниц, там стояла наша дивизия. Начальник штаба батальона посмотрел на нас и говорит: «И что с вами делать? Вы же дезертиры!» Мы стоим перед ним вдвоем с ездовым. Как ему объяснить, почему мы так долго отсутствовали? Связи же никакой не было, мы даже не знали, где наша часть! Хотя я вам скажу честно — мы не очень-то спешили. У нас часть повозки была свободна, и пока мы ехали по Германии, то в повозке кое-что появилось. Нам по дороге попадалось очень много брошенных магазинов, и мы по этим магазинам ходили, брали вещи. Да и не только по магазинам. Иногда заходили в брошенные дома и сразу шли в погреб. У немцев во всех погребах была курятина в банках и консервированный крыжовник. У них вообще было полно еды — и консервы, и заграничные фрукты. Чего в этих домах не было, так это хлеба, а остальное все было. Помню, один раз зашли в какой-то шикарный дом — ломом сорвали замок, зашли и давай там шарудить. Чутье у нас было саперное! Отодвинули шкаф, а за шкафом был ящик наподобие сейфа, разбили его кувалдой. Внутри лежал пистолет, украшенный узорами, и очень красивый морской кортик — офицерский, а, может, даже адмиральский. Сейчас этих кортиков полно, а тогда это было чудо! На лезвии были рисунки — мы такого и в сказке не видели!
И вот начальник штаба на нас посмотрел, еще кое-кто пришел из офицеров, был и замполит. Они не знали, как нас наказать, но когда увидели, что в нашей повозке что-то есть, то нас сразу «реабилитировали». А кортик и пистолет лежали у меня в вещмешке, и старшина говорит: «Ну давай, выкладывай, что там у тебя!» Я все выложил, и тут же и кортик, и пистолет забрали: «Не положено такое оружие солдату иметь!» Но мне тоже кое-что осталось — часы были женские, я их маме отправил. Еще шоколад остался — в общем, было кое-что и для нас. Солдату разрешалось отправлять две посылки по пять килограммов, а офицеру — две посылки по десять килограммов. И мы это все отправляли домой. Я послал маме шоколад, много ткани, разные мелкие вещи — это для нее было на вес золота.
Первые дни в Хемнице мы стояли в немецких казармах, и несколько дней была полная свобода — никто ни с кого ничего не спрашивает, все ходят выпившие. А потом начали наводить порядок. Девок наших заставили одеть форму, а то они понадевали на себя всякое шмотье. Появился режим — утром физзарядка, завтрак и идем на полевые занятия. Ну, а в поле «баланду точим» до обеда, потом идем обедать и так далее. Каждый день крутили кино, давали концерты, немцы приходили к нам, носили пиво, молоко, продукты. Стали проводить награждения, а спустя какое-то время пошел слух, что нас отправят на Дальний Восток — немножко приутихла наша радость.
Но потом отправку «на Японию» все-таки отменили, все вздохнули с облегчением. А через какое-то время, по-моему в июле, дивизия своим ходом, пешком, отправилась в Украину — через Германию, Польшу. Я помню, что была страшная жара. Шли, наверное, недели три и зашли в Западную Украину. Стали в лесу на постой, варим ужин, готовимся к отбою, и вдруг — взрыв! Вокруг, конечно, ходили наши патрули, но это не помогло — бандеровцы подкрались и кинули гранату в палатку. Там были два майора, прошедшие всю войну, и они оба погибли. На следующий день организовали похороны — стояли два гроба, мы все шли со снятыми пилотками. Когда я недавно выступал в колледже, где раньше преподавал, то меня спрашивали, как я отношусь к УПА. Я им говорю: «Сами подумайте — как я могу к ним относиться?» И рассказал про этот случай.
После того случая нас остановили, и дней десять мы прочесывали лес. Никого из бандеровцев не поймали, но находили их схроны, в которых было много немецкого оружия и боеприпасов. Но их самих мы не нашли — видимо, они прятались по селам.
Потом дивизия прибыла в Коростень, заняла казармы. Началась служба, и к нам стали приезжать «покупатели» из разных военных училищ. Ко мне приехали отец и мама, посоветовались со мной и решили, что мне нужно идти в училище. Другого выхода не было, потому что мне предстояло или семь лет служить срочную службу, или идти в военное училище. Из Киевского танко-технического военного училища приехал вербовщик, я написал рапорт, и мне дали добро. Но у меня было семь классов образования, а для поступления в училище надо было восемь, и мне приказали пройти программу восьмого класса в вечерней школе. Два или три раза в неделю я ходил туда на занятия.
Окончил я восьмой класс, поехал в училище, прошел медкомиссию и стал курсантом. Почти тридцать лет жизни я отдал армии, ушел в отставку полковником. Служил в танковых войсках в Одесском военном округе, заканчивал службу зампотехом полка. А так как танковый полк в мотострелковой дивизии один, то выше оценки танкового полка дивизия получить не может. Поэтому служить было непросто, нас «выжимали» по максимуму. В 1973 году я вышел в отставку и вернулся в Киев. Поработал на заводе, а потом пошел в техникум преподавать электротехнику. В 1993 году ушел на пенсию.
Хотел бы задать еще несколько вопросов. Какие межнациональные отношения были во взводе? Был ли антисемитизм?
Когда я задымил своими носками палатку, мне ребята крикнули: «Жид проклятый, что ты наделал?!» Но это было так, по-братски. Вот Лешка Молчанов, которого я вытащил, — тот был антисемитом. Когда мы выпивали, он мог что-то такое на меня сказать. Но чтобы меня как-то ограничивали или заставляли нести службу больше, чем несет кто-то другой, — этого не было. В солдатской среде случались такие разговоры, анекдоты, а от командиров я такого не слышал. Поэтому сказать, что у нас был антисемитизм, я не могу.
Как на фронте относились к Сталину, к руководству страны?
Вся вера была в Сталина, он был как бог. Все, что было сделано хорошего, ставилось ему в заслугу, мы только и слышали — Сталин, Сталин, Сталин.
Какие отношения были у вас с населением Германии?
Я встретился с цивильными немцами уже под самым Берлином. Они сидели в подвалах и очень нас боялись. Когда немцы видели, что едет наша повозка, то они убегали — я это видел своими глазами. Поэтому никакого контакта с ними у нас не было. А когда мы ехали в Хемниц, то уже с ними контактировали. Я немножко «шпрехал» по-немецки, мог у них что-то попросить. Все вежливо — «битте» и все такое. Немцы давали все, что мы просили — фураж для лошадей, а один раз помогли ремонтировать повозку. Я замечал, что они боятся нас, вооруженных до зубов. Лично я к ним относился нормально, потому что это были мирные люди. Молодые люди и те, кто пришел из армии, нам обычно не показывались. Если к нам кто-то выходил, то это был глубокий старик или старуха. Молодые девки боялись, что их изнасилуют, но мы таким не занимались. Не скажу, что мы были какие-то слишком порядочные в этом плане, просто мы боялись — мы же были одни на этой телеге. Что-то не так сделаешь, кто-то тебя и пристрелит — это ж война. Поэтому мы немцев не трогали.
Чем вы награждены за участие в войне?
Вот смотрите — это моя медаль «За отвагу», я ее получил за переправу на реке Нейсе. А вот орден Красной Звезды — это за то, что спас командира, Лешку Молчанова. Есть еще медаль «За освобождение Праги», хотя мы до Праги и не дошли. А вот это благодарность от Верховного Главнокомандующего за овладение немецкими городами.
Вы попали на войну очень молодым человеком, почти ребенком. Как считаете, участие в войне повлияло на ваш характер, привычки?
Я вам скажу больше — даже когда я пацаном по двенадцать часов в сутки стоял у станка, то все у меня получалось. Почему? Потому что я не был пай-мальчиком до войны, а дружил с хулиганьем. А когда мы прибыли в эвакуацию, то в Звенигово парни тоже были такие, с крутым характером. Но я сразу нашел с ними общий язык, они меня приняли в свою среду. И в школе парни были такие же, и драки случались, и хулиганство. И в ФЗО происходило то же самое. Так что я уже был тертый калач, когда попал в армию. Но повзрослел я, конечно, на войне. Горы трупов, крики раненых — все это я прошел и никогда не забуду.
Интервью и лит. обработка: А. Ивашин
Задунаев Павел Николаевич
Вообще я не добровольно пошел, а по «призову». Воевал в 40-м миндивизионе, минометчиком. Но до того еще сначала здесь учился. Недели с две мы изучали миномет. Потом попал под Смоленск, а со Смоленска к городу Белый — там мне сразу же пришлось командовать взводом. В первом же бою нашего лейтенанта сняли — фьють, и причем насмерть. Народ у нас разный был, и все с нового набора, только один я с 1923-го. Нас вечером подвезли, и в бой мы попали прямо с колес. Они (немцы) нас еще по дороге начали угощать. Вот мы давай из вагонов-то выпрыгивать: «Еб твою мать! Помирать — так в поле». А лето, август месяц 1942 года…
Задунаев Павел Николаевич в наши дни
Второй день бой только-только, — а я даже не видал, как лейтенанта-то убило — и уже никого из командиров нет. Раньше хоть парторги были, а тут — никого. Все рты раззявили. Кому-то ведь надо командовать. Был у нас один с Курска, 1912 года рождения, кричит мне:
— Давай ты! Как твоя фамиль-то?
— Фамилия моя Задунаев.
— Вот, Задунаев, давай командуй взводом.
— Так ты старше меня. Ты и командуй!
— Нет, я не буду…
Это дело мы «оформили». И все вроде бы пошло быстро и хорошо, и только одного ранило у меня во взводе в том бою, как вдруг приходит приказ — «Перейти в оборону». А кто тот приказ отдал, не знаю до сих пор. Сколько тогда захватили «жорива», о-о-о! Все немецкое, — мы ж их гнали в одних трусах. Хлеб мягкий, с датой от 1935 года, кирпичики такие маленькие; галеты от 1934 года, им даже ничего не сделалось; консервы, масло сливочное — все под винтом, как и мины у них. Отличные мины у немцев, не то что наша деревяшка — ящик в семь килограммов.
Тут же, неподалеку, где немцы сидели, на мине подорвался наш танк. И танкист давай крутить. Я подошел, говорю: «Парень, так ты чего крутишь-то? Ты найдешь себе сейчас тут проблем». А ему хоть бы что. Я плюнул — задавит еще нафиг. Они ж пьяные, — вина и «жорива-то», хоть залейся. Как я сказал, так и вышло. Проход они, понимаешь, пытались сделать. Спросили бы у меня, я ж знал про него — там флажок стоял…