стился. Взял автомат, вылез. Время-то уже одиннадцатый час. Декабрь месяц — темно. Туда-сюда… Опять в деревню пошел. Там стрельнул-свистнул — никого нету. Думаю — пойду дальше. Скрипит что-то. Семь домов, все разбитые. Прошел вдоль них, к крайнему. Свистнул-крикнул — опять никого. И только-только хотел посмотреть, что это скрипит-то… и вдруг меня — хоп. Пуля! Откуда что? Тут у меня повисло, потекло… Что делать? Один ничего не сделаю. Пошел на дорогу, что шла от Великих-то Лук. Опять скрип — по дороге лошадь запряженная идет. Лошадь одна не может ходить, значит, сзади должен быть человек. Подумал — может, он отошел, греется? Нет. Побежал, сел на ту коляску, лошадь дернул — побежала. Вернулся к заставе, ребята окликнули:
— Стой, кто идет?! Куда едешь!?
— Отойдите — сержант Задунаев.
— Где лошадь достал?
— Ранен я, давайте перевяжите.
— Как тебе пришлось?
— Да вот так да этак. Что же вы не предупредили про ловушки?
— А мы забыли…
Ребята, с кем я ходил, все пропали. Сколько я потом ни писал в часть, мне ответа о них так и не было. Может, так получилось, что не мы сходили за языком, а нас взяли тепленькими из-за тех ледяных ловушек. Приходи — забирай. Что ты там сделаешь.
Приехал — деревушка в три домика, «светик» горит. Говорят: «Поезжай. Там круглосуточно сидит врач. А может, сменяются, точно не знаю. Но там тебя точно „обделают“ получше». Приехал туда, шапку на «колик» накинул, захожу:
— Не ждали таких?
— Ждал, я все время жду. Что с вами?
— Ничего, давай расстегивай меня, развязывай. Вот рука перебита.
Накалил что-то на свечке, зажег, и туды, в рану полез…
— Так ты что делаешь-то?
— Осколка шукаю…
— Ты, еврей? Какой тут осколок! Ты что, не видишь? Тут же сквозная!
— А, теперь-то я вижу.
Забинтовал он меня, и поехал я к своей части в 26-ю. Была там у нас капитан медицинской службы из Ярославля, с медицинской школы. Ночью разбудил ее, говорю:
— Вот такое дело.
— О, Задунаев!
— Ты, будешь меня лечить?
— Нет, с такой раной не смогу. Завтра я тебя отправлю.
До марта месяца пробыл в госпитале. Потом попал в другой батальон — отдельный инженерный 238-й, под Старую Руссу, на Ленинградском направлении. Это уж был 1943 год. Вот так и жил…
Сколько у вас ранений?
Дважды раненный, и один раз контуженный под Старой Руссой. В тот раз ходили мы с разведкой. Капитан Калинин, Жилин, Чередняк Ванька и Кириллов Сергей Андреевич. Поставили нам задачу: узнать, какая у них техника, живая сила и прочее. Пошли вечером. А Кириллов был с 1908 года, сам родом с тех мест, из села Сергушкино. Это рядом с Рамушево. Так он кого-то там встретил знакомого и узнал, что его стариков и родителей немцы сожгли в сарае, а сына и дочку отправили в Германию. И потом, когда в Венгрии мы взяли человек сто или больше пленных, он подходит:
— Разреши мне их вести!
— Да я бы тебе разрешил, но ты на все семьдесят нажмешь! Ты меня понял?
— Да я-то понял. Паша, честное слово…
Метров триста, наверное, они отошли — застрекотало. Я говорю: «Ну, все…»
Отговорил я его перед начальством. Каталажка бы была точно. Разные были на войне люди. Были и узбеки, были и татары. Командир роты был татарин Хабибуллин, Герой Советского Союза. Он дурь захотел показать, так его сразу сняли — снайпер. А он как хотел…
Под Старой Руссой что еще запомнилось?
Под Старой Руссой первый бой сорвался по причине того, что наш майор перешел на сторону немцев.
Даже так?
Да, еще и сколько переходило, еще и полковники другой раз. А ведь было все подготовлено там, определено. Столько собрали «катюш»…
Под Старой Руссой стояли до января 1944-го. Ночами делали проходы в минных полях, для танков.
Опишите, как снимали мину.
Щупом. Потом стали «двойные» давать, с миноискателем, — у немцев же все мины железные. Была у них еще такая противопехотная, с нажимными ушами. На них кладется фанерка или ставится натяжной взрыватель. Наступил — она на полтора метра взлетела, и триста шестьдесят шариков разошлись. Еще встречалась хитрая мина с нижним взрывателем. Эту не разминируешь. Ее только кошкой на веревке. Только так, и никак иначе.
С ленинградского направления нас забрали на 4-й Украинский фронт, весь батальон. Мы там чуть не целый год очищали всю Украину от мин. Я со своим взводом снимал по двести штук на день. С Харькова начинали чистить. Там, как дров, было навалено немецких снарядов. Ведь город три раза переходил из рук в руки. Помню, сначала яму выкопаешь… хорошо, что еще они не были в полном боевом — не хватало взрывателей. Их вывозили за несколько километров от Харькова, потом заряжали и стреляли в штабель. У меня как-то один ящик улетел на три километра, до самых Крючков. Прислали мне депешу…
К бабке втроем пришли:
— Бабка, где у тебя тут гости?
— У меня никаких гостей нема.
— Сказали, у тебя один гость прошел через стенку.
Бабка тут задумалась. Смотрю — одна стена уже замурована и побелена. А в другой-то стене еще глина не замазана. Я тут «раскорикал», вытащил его, положил на крыльцо, говорю бабке:
— Ну, наливай нам горилки по «черепеньке».
— Не маю горилки.
— Эх, бабуля…
Потом ездил по городам, учил молодых, женщин учил разминированию. В Мерефе, в Купянске учил. Потом меня на Черное море посылают. В Ялы Мойнаке жил, на самом берегу Черного моря. (С 1948 года — Заозерное. — Прим. С.С.) Татарские деревни, метрах в двухстах санаторий «Чайка», как будто сегодня поставлен, — ничего не тронуто. И Евпатория была нетронута, и Симферополь. Потом еще посылали в Бахчисарай. Там немец отдыхал, поэтому они жили спокойно. Сказали, что там заминирован завод. Но оказалось, что ложная тревога.
Много всплывало морских мин. В ней тринадцать взрывателей, куда ни ткнись, все сработает. Поэтому «добавку» укладывали прямо на взрыватель и подрывали…
Один раз подрывали такую, а рядом рыбный завод стоял. Я велел двери открыть, рамы выставить. Не послушали. С директором все пришлось под расписочку оформлять. Он там не открыл одну раму — ее выставило. Будка стояла сторожевая — ее на другое место переставило. «Видишь, — говорю, — что наделал! Будка-то ладно. А раму ты будешь делать».
Потом как-то у моря обнаружились семь бомб по двести пятьдесят килограммов. Все лежат вместе, в Евпатории, прямо на берегу. Выкопано немножко, на метр примерно. Все культурно. Спрашиваю:
— Как к вам попали сюда бомбы-то?
— Не знаем, кто их привез, где выгружали…
В Крыму пробыл до 1944 года. В 1945-м войну закончил в Чехии. Но перед этим еще были Румыния, Венгрия, Вена… Румыния — там цыгане. Ее быстро прошли. Чудной народ, конечно. Русского там не встретишь ни одного. В Венгрии народ совсем иной — эти косо глядят. Австрию брали — тамошний народ более ласковый.
Трофеев не привез. Хоть бы какую-нибудь штучку привез домой — нет, ничего.
Участвовал в боях за Вену. Вот медаль. Вена — это уличные бои. Мы там стояли у Дуная. Вроде и особых боев-то не было. Но потом началось. Мы около недели держались, а после нас столкнули в Дунай. Командир взвода надел белую кубанку. Я ему говорю: «Санька, пропадет твоя кубанка и ты вместе с ней». С него сбили эту кубанку к е… матери, и в руку ему пуля попала. Но жив остался.
Потом в Чехию зашли. Там я под конец войны шел из разведки, и встречается мне капитан Тарабарин:
— Ребята, война кончилась.
— Ты капитан что-то не того. Не чокнулся? В самом деле?
— В самом деле.
— Да как же это, только что отбивались. Полчаса может…
— Мне не веришь, так поверь моим солдатам.
Мы потом на станции Хлум еще долго стояли. Из нас составили погранотряд. А потом мы из Чехии переехали под Белую Церковь, шестьдесят километров от Киева. Там дослуживал до 1947 года.
А чехи так себе народ… К одним сходил в гости, с девушкой познакомился, с чешкой. То да се, спросил ее:
— Поедешь ко мне в Россию?
— Нет…
А тут еще выяснилось, что отец-то ее пришел без ноги и воевал-то не где-то, а под Великими Луками. Против нас! Вот оно что. Она маленько говорила «по-хохлацки», а отец ее совсем ничего. Но худо-бедно пообщались. Рассказывал мне, как их приковывали к пулеметам…
А лично вы видели прикованных пулеметчиков?
— Лично я — нет. Так ведь на разных участках было по-разному. Немец их вообще не жалел, что австрияков, что мадьяр, что чехов…
Вам не запрещали встречаться с девушками?
— Нет. У нас с политруками все было нормально. И с командиром роты дружно жили. Он был старый солдат.
Так что вот, пиши, давай. Может, кто вспомнит о нас…
Интервью и лит. обработка: С. Смоляков
Базаренко Григорий Никифорович
Родился я 28 января 1926 года в селе Сырово Врадиевского района тогда Одесской, а сейчас Николаевской области. У нас была самая обычная крестьянская семья, по моим ощущениям, мы относились к середнякам. Не бедствовали, но и не жировали. Знаю, что после революции имели полтора гектара земли и при доме был большой огород. В войну на нем в кукурузе аж четыре немецких танка прятались.
Базаренко Григорий Никифорович, наши дни
Отец был 1894 года рождения, и я помню фотографию, на которой он в форме царской армии. Но где он служил, не знаю. А может, и забыл. И в Гражданской войне он вроде бы участвовал. Нас было пятеро братьев. Но самый старший еще в Гражданскую где-то нашел снаряд, попробовал его разобрать, стукнул о плуг и погиб… Была еще одна сестра, но она умерла четырех лет, так что нас осталось четверо: Николай, Демьян, Василий и самый младший я.
Сколько классов вы окончили?
Семь. После школы поступил учиться в учительский техникум в Балте. Тогда это модно было, да я другой профессии и не знал, можно сказать. Тем более дорога старшими братьями была протоптана. И родные братья, и двоюродные там учились. В общем, в 1939 году поступил, год проучились, а летом 40-го наш техникум перевели в Тирасполь.