*
Они не могли войти, дверь Браншю оставалась закрытой, потом кто-то сказал, что он исцеляет только от некоторых болезней.
В этот вечер разрешено было войти только Лоту.
Шел восьмой час, а в восемь обычно деревня уже спит. Зимой в такое время в самом деле нечего делать и, чтобы не переводить керосин, люди ложатся в кровать. Когда в небе светит луна или поднимается туман, над маленькими крышами, что теснятся одна к другой, стоит полная тишина; единственное, что слышно, словно звуки маленького намокшего барабана, — плеск фонтана. Но этим вечером все еще слышались голоса, и вдали различался шум, как если б люди на улице продолжали переговариваться, несмотря на падавший снег. И вдруг зазвучали чьи-то громкие слова вблизи мастерской Браншю, где все еще стояло несколько человек, что пришли вместе с Лотом:
— Послушайте, говорю вам, пока еще есть время!
Дабы обмануть вас, он обратился во все ему противоположное! Так на тарелку кладут мед, чтобы слетелись мухи…
— Его голос ни с чьим не спутаешь. — Проговорил кто-то.
— Пора бы его заткнуть.
— Заткнуть? — Переспросил Лот. — Я этим займусь…
Но Браншю удержал его, и голос уже удалялся. Beроятно, Люк лишний раз обходил деревню, останавливаясь перед домами, «ибо настал час последний».
Вновь наступила тишина. Все были в замешательстве. Браншю предложил:
— Знаете что? Не будем тут стоять!
И, как часто делал, повел приятелей в харчевню.
Там хотя бы было натоплено, горел свет, да и вино подкрепляет беседу. Они сели за стол, Браншю много говорил, остальные отвечали, заходили другие люди, спрашивая:
— Это правда, что вы совершаете чудеса?
Браншю пожал плечами:
— Я? Чудеса? Увы, мой бедный друг, ни я их не совершаю, ни кто другой в этом мире. Просто некоторые немного изучали медицину, что позволяет сослужить службу при случае…
Приходили еще люди, спрашивая:
— Вы Иисус или дьявол?
Браншю начинал смеяться:
— Ни Иисус, ни дьявол, где-то между, увы! Где-то между…
Лот в этот момент как-то странно посмотрел на него.
Понятное дело, никто уже не знал, что и думать, люди пока не свыклись с произошедшим. Как бы то ни было, Браншю вызывал теперь еще большее уважение и даже почитание. Во всяком случае, теперь говорили: «Он очень сведущ и скрывает это». С такими людьми надо быть обходительным. К тому же, он ведь хорошо все делает. Может, у него что-то на уме?
Никогда еще вино не лилось столь обильно. Всем, кто входил, сразу подносили стакан. Было жарко, стоял густой дым. Вокруг были только друзья и друзья друзей. Казалось, он рад, что все они здесь, и хочет их удержать, подливая вина (за исключением Лота, который не пил). Вечер затянулся. И в этот миг, словно нарочно, снова послышался голос, звучавший все ближе и ближе:
— Настал час последний!.. Он завлекает вас тихо, медленно, но я покажу, куда он вас завлекает, дабы успели вы от него укрыться…
Некоторые засмеялись. Лот же поднялся. И поскольку Браншю сделал ему знак сесть на прежнее место, заговорил:
— Нет! — Молвил он, покачав головой. — Нет, вы же видите, это несправедливо! Я повинуюсь вам, но это несправедливо…
— Давай, — ответил Браншю, — вспомни, о чем я тебе говорил.
И, делая вид, что хочет уладить дело, продолжил:
— В конце концов, он никому не причиняет вреда. Ну, может быть, только мне… И, конечно, для доброго имени деревни его следовало бы запереть, но никто с этим не торопит.
И так он говорил еще какое-то время, а затем пропал.
Как это произошло, никто никогда так и не узнал. В помещении было очень дымно, многие встали во время разговора, поскольку принялись обсуждать случай с Люком: может быть, Браншю воспользовался беспорядком, в то время как Люк остановился напротив харчевни:
— Эй, вы там! — Продолжал он. — Вы что, не слышите? Ведь я пришел ради вас, и ради тебя, Лот, в особенности, у тебя чистое сердце, но оно обратилось к ложным плодам. Так слушай, лучше бы твоя мать умерла, лучше бы она умерла, Лот, лишь тело…
Лот так быстро рванул к окну, что никто не успел его удержать, и, распахнув его, крикнул:
— Ну-ка повтори!
— И я повторю.
— А если я сейчас выйду?
— Я буду повторять, ибо это правда…
Далее происходило все очень быстро. Тот еще не закончил фразы, а Лот уже оказался на улице. Все ринулись за ним. Стояла темень, и никто не увидел, что приключилось, было лишь ясно, что двое мужчин разговаривают вблизи: «Это не он Сатана, а ты!» И послышался звук, какой бывает, когда падает тело, затем вновь голос Лота: «Эй, люди!..» Они подошли, все были взбудоражены. «Возьмем его за ноги!» — проговорил Лот. И все, гогоча, за исключением Лота, который вовсе не смеялся, прицепились к телу, словно кони впряглись в повозку. Но повозка была легкой, да и тело по тающему снегу скользит без препятствий. «Куда его? — К фонтану!» Фонтан бил совсем близко. Возле него был обустроен большой деревянный резервуар. Широкий, глубокий…
Так на девятый день умер от пневмонии единственный, кто, быть может, разбирался в подобных вещах, хотя и не принадлежал к числу местных умников и, наверное, видел все в ином свете.
III
В следующие дни все было спокойно, близилось Рождество. В доме Амфионов царила радость. Разнося в небе благую весть, звонили колокола, и они — муж и жена, — сидя у очага, беседовали о своем счастье. Живот Элоиз явственно увеличивался. И в этом не было ничего удивительного: она была на шестом месяце. Но Жозефу все еще не верилось, — он столько ждал, — они были женаты три года и уже все испробовали, даже отправились прошлой весной в паломничество в Сент- Клер.
Он говорил:
— Элоиз! Ах ты, такая-сякая! Я уже клял тебя на все лады из-за твоей засухи! Знаешь, если бы так продолжалось, я бы тебя разлюбил, это было уже невыносимо! Давай-ка, поцелуй меня поскорее…
Он подбросил в печь поленьев, взметнулось пламя, по черной от сажи стене полетели звездочки.
Она поцеловала его (даже дважды, если ему так угодно, сказала она); в небесной тиши — так бывает, когда дети идут из школы, — от колокольни разносился во все стороны перезвон.
Они вспоминали прошедшую жизнь, бесполезную прошедшую жизнь, пусть и скрашенную любовью, но ведь если вам чего-то недостает, это все затмевает. К счастью, все это в прошлом, а иначе бы и любовь долго не продержалась.
— И то правда, — продолжал он, смотря на нее, — сколько я ни старался зажать себя в кулак, я был на тебя в обиде. Дорожка эта вела в пропасть… Но ты вызволила меня оттуда! Тем, что у тебя появился этот милый толстый животик… Еще поцелуй!
Это был уже десятый или даже больше. Такие вечера прекрасны. На лице играют отблески горящих длинных буковых полешек, лицо это мило, знакомо. И никогда еще глаза так не смотрели в другие глаза. Подкладываешь полешко. Август, сентябрь, октябрь, ноябрь, декабрь, — всего пять месяцев.
Они продолжают. К этим пяти месяцам надо добавить еще четыре: январь, февраль, март, апрель, — получается почти год. Это случится, когда запоют птицы, а на ветвях появятся, словно коготки, маленькие зеленые почки.
Это было их общее счастье, и смотрели они друг на друга с радостью. Прежде они жили, отвернувшись от света, теперь для них начинался день новый.
Теперь, когда они видели его приближение, они строили планы, множество планов, было столько идей, что говорить можно часами, и то все не выговоришь. К примеру, то будет мальчик или девочка?
Он говорил:
— Ну, что думаю я?! Конечно же, мне бы хотелось, чтобы родился мальчик. Но если родится девочка, я все равно буду рад.
— А я — как ты. Главное, чтобы ты был доволен, тогда и я довольна.
— Неужели это правда? — Смеялся он.
Она кивала.
Он говорил:
— Это правда? Элоиз, это правда? Ну что ж, предположим, будет у нас мальчик, как мы его назовем?
— Надо поглядеть в святцы. — Она пошла за святцами. Теперь надо было узнать день. — Ищи между пятнадцатым и двадцать пятым.
— Пятнадцатого — святой Патерн.
— О, только не Патерн.
— Шестнадцатого — святой Фруктуоз.
Она покачала головой.
Семнадцатого — святой Аника… Восемнадцатого — святой Парфе, девятнадцатого — Квазимодо, двадцатого — святой Гаспар…
Он подумал: «Я что, весь вечер так буду читать?» Но двадцать первого был день святого Ансельма.
— Вот, — сказала она, — это имя мне нравится… Ему надо родиться двадцать первого.
— Было бы хорошо, а если будет девочка?..
И она вновь замолчала, не зная, что делать. Он пытался что-нибудь придумать:
— Надо посмотреть в других святцах, может, там есть еще святые.
Они обнялись, засмеялись, вновь начали все обсуждать, а потом уже не надо было ничего говорить, она села к нему на колени.
Счастье, живущее в человеческом сердце, есть только ты, все остальное лишь дополнение. Все слова, жесты, улыбки и даже поцелуи — все это сотрясание воздуха, надо смотреть глубже. Там видится прекрасный малыш, с большим лбом, толстыми щечками. Вот основа, где можно заложить угловой камень, возвести стену. Хотя он еще совсем маленький, этот ребенок, но вокруг него все и вертится. Надо быть очень внимательным, коли строишь дом. Но вдруг Элоиз загрустила. Жозеф спросил, что с ней такое. Но знала ли она сама? На нее нашла тень, как бывает, когда незаметно появляется туча и путь впереди мрачнеет.
К счастью, он начинал разбираться в женских тревогах и заставил ее лечь. На следующий день, в канун Рождества, она снова была в прекрасном расположении духа. Они ходили на полуночную мессу, принимали у себя родителей и налили тем горячего вина, в которое кладут сахар, две-три палочки корицы, гвоздику и даже перец.
Прошло Рождество, настал Новый год.
*
Следует знать, что творится в такие времена в деревнях. После месяцев, когда можно свободно передвигаться повсюду, дороги становятся непроходимыми, Горы показываются такими, какие они есть на самом деле. Вид гор зимой наводит тоску. Настает момент празднования Рождества, когда словно свет снисходит с небес, но сразу после все погружается во тьму, люди оказываются в низких комнатах, и воздух, которым там дышат, весьма терпкий. Снаружи туман. Лишь только выглянет солнце, и снова стужа. И поскольку на улице делать нечего, — хотя кто-то и ходит, прихватив веревки и топоры, в лес, — лучше оставаться дома, пытаясь убить тянущееся время. Единственное занятие — присматривать за скотом. Кроме этого можно заняться ремонтом: болтается ставня, нужно сделать новую рукоятку для вил или грабель, но лень одолевает. Спрашиваешь себя: «А зачем?» И сидишь в связанной из грубой коричневой шерсти кофте и смотришь в окошко, греешься у печи или пытаешься читать газету. Кричат дети. У многих из них голова обвязана платком, поскольку болят зубы.