плотный гомон, из которого он на мгновение выглянул, снова заглатывает его в свой адский зев. И когда он, с заполненными формулярами в руке, проводит их в кабинет капитана, на лице его уже нет и следа той усталости, того чудовищного изнеможения, во власти которого он только что пребывал, шаги его тверды, движения энергичны, слова по-военному четки. Кабинет обставлен не без комфорта: слева от письменного стола, напоминающего о былой роскоши, стоит огромных размеров фикус, радующий глаз своей сочной зеленью, в углу у дверей стоит кожаный диван вкупе с парой кожаных кресел и курительным столиком “современного дизайна”. Окна занавешены тяжелыми ядовито-зелеными бархатными портьерами, по паркету от двери к письменному столу ведет красная ковровая дорожка. С потолка (“это можно скорее почувствовать, чем увидеть…”) с монотонным достоинством неторопливо сеется тонкая пыль. Со стены смотрит портрет какого-то военного. “Садитесь! — указывает офицер на три плотно сдвинутых стула на противоположной стороне кабинета. — Я хочу, чтобы мы друг друга поняли. — Он откидывается на высокую светлого дерева спинку кресла, устремляет взгляд в какую-то точку на потолке, и кажется, будто его уже нет здесь, в этом спертом, царапающем горло воздухе, и один только голос, неожиданно певучий голос его витает над их головами, растворяясь в кисее сигаретного дыма. — Повестку вы получили как злостные тунеядцы. И наверное, вы обратили внимание, что я не проставил в ней дату. Потому что на вас трехмесячный срок не распространяется. Но я склонен забыть обо всем. Это только от вас зависит. Я надеюсь, мы понимаем друг друга. — Время обволакивало его слова, как студенистая слизь обволакивает вековые окаменелости. — Я предлагаю: забудем прошлое. Но при условии, что вы примете мое предложение относительно будущего. — Петрина ковыряет в носу, а Иримиаш, завалившись на бок, пытается выдернуть полу пальто из-под задницы своего товарища. — Выбора у вас нет. Если откажетесь, то, как рецидивистов, я укатаю вас так, что вы на нарах состаритесь”. — “А собственно, о чем речь?” — недоумевающе спрашивает Иримиаш. Но офицер, словно не слыша его, продолжает: “Вам было дано три дня. И вам даже в голову не пришло найти работу. Мне известен каждый ваш шаг… Я дал вам три дня, чтобы вы осознали, что́ можете потерять. Многого я вам не обещаю. Но свое получите”. Иримиаш возмущенно фыркает, но потом подавляет гнев. Петрина напуган уже не на шутку: “Гадом буду, если я что-нибудь понимаю, извините за выражение…” Капитан пропускает это мимо ушей и продолжает, словно зачитывает приговор, в котором — между строк — подразумевается беспомощное возмущение осужденного. “Зарубите себе на носу, потому что я повторять не намерен: болтаться, лодырничать и возбуждать народ вы больше не будете. С этим кончено. Работать будете на меня. Это ясно?” — “О чем он говорит?” — глядит на Иримиаша лопоухий. “Не знаю, — бормочет Иримиаш. — Понятия не имею”. Разгневанный капитан отрывает взгляд от потолка и сверкает на них глазами. “Молчать!” — говорит он прежним напевным голосом. Петрина, скрестив руки на груди, сидит, а точнее, почти лежит на стуле, прижав к его спинке затылок, и испуганно хлопает глазами; тяжелое зимнее пальто его распахнулось, как лепестки цветка. Иримиаш сидит прямо, его мозг работает лихорадочно, ярко-желтые остроносые башмаки его ослепительно сияют. “У нас есть права”, — замечает он, и нос его недовольно морщится. Капитан с раздражением выпускает изо рта дым, и на лице его — правда, лишь на мгновение — показывается усталость. “Права?! — снова вскипает он. — Это вы рассказываете мне о правах? Да вашему брату закон только для того и нужен, чтоб его обходить! Чтобы было на что сослаться, когда вы в дерьме! Но с этим покончено… не препирайтесь, тут вам не дискуссионный клуб, понятно? Предлагаю смириться с мыслью, что отныне придется жить в соответствии… в строжайшем соответствии с законом”. Иримиаш взмокшими ладонями потирает колени. “Ну а что это за закон такой?” Лицо капитана мрачнеет. “Закон сильнейшего, — говорит он, и кровь отливает от его лица, пальцы на подлокотниках кресла белеют. — Закон государства. Народа. Тебе это о чем-нибудь говорит?” Тут вскакивает Петрина (“Ну, вы все же решите, вы с нами на “вы” или на “ты”. Лично я предпочел бы…”), но Иримиаш его останавливает и говорит: “Господин капитан, вы ведь не хуже нас знаете, что это за закон. Поэтому мы сейчас с вами, здесь, в общей компании. Но мы лояльные граждане. Мы знаем, что такое долг. Я хотел бы напомнить вам, что мы не однажды доказывали это на деле. Короче, мы на стороне закона. Вы тоже. Тогда к чему все эти угрозы, не понимаю…” Капитан насмешливо улыбается, заглядывая в непроницаемое лицо Иримиаша широко раскрытыми искренними глазами, и хотя в словах его чувствуется внезапная теплота, на донышке его зрачков сверкает скрытая ярость. “Я знаю вас как облупленных… Но правда и то, — он тяжело вздыхает, — что ума мне это не прибавляет”. — “Правильно говорит! — с облегчением пихает товарища в бок Петрина и смотрит на капитана преданными глазами, на что тот, передернувшись, угрожающе поворачивается к нему. — Потому что, вы знаете, мне лишние треволнения ни к чему! Нервотрепки я уже не выдерживаю! — пытается он смягчить офицера, но видит, чувствует, что ничего хорошего из этого не получится. — Разве не лучше нам разговаривать, будто…” — “Заткни пасть! — ревет на него капитан и вскакивает из-за стола. — Вы что себе воображаете?! Да кто вы такие, засранцы, чтобы со мной шутить?! — Он в гневе плюхается на место. — Это мы-то на одной стороне?!..” Петрина, вскочив, отчаянно размахивает руками, пытаясь спасти то, что еще можно спасти: “О нет, упаси господь, я этого не сказал, да мы, смею вам доложить, и подумать не можем…” Капитан, ни слова не говоря, закуривает новую сигарету и напряженно смотрит перед собой. Петрина стоит в полном недоумении, вопрошающе глядя на Иримиаша. “Как вы оба меня достали! Дуэт “Иримиаш — Петрина” у меня уже вот где! — показывает капитан на шею, в его голосе слышен металл. — Да все вы такие, а я за вас отвечай, вашу мать!” Иримиаш поспешно вмешивается: “Господин капитан, вы нас знаете. Почему нельзя все оставить, как было? Да вон спросите хотя бы… (“у Сабо…” — подсказывает Петрина) у старшины Сабо. Никогда с нами не было никаких проблем”. — “Сабо вышел на пенсию, — с горечью говорит капитан. — И группу его передали мне”. Петрина бросается к нему и пожимает запястье: “А мы тут сидим как бараны?! Ну, поздравляю вас, гражданин начальник, с величайшим моим почтением поздравляю!” Капитан раздраженно отталкивает руку Петрины. “А ну-ка, на место! Это еще что? — Он недовольно трясет головой, но потом, видя, что те двое явно струхнули, снова берет более дружелюбный тон. — В общем, слушайте. Я хочу, чтобы мы понимали друг друга. В стране сейчас все спокойно. Люди довольны. Так оно и должно быть. Но если бы вы читали газеты, то знали бы, что там, за бугром, ситуация кризисная. И мы не допустим, чтобы волны этого кризиса докатились до нашей страны, подорвав наши завоевания! На нас большая ответственность, понимаете, большая ответственность! Мы не можем позволить себе такую роскошь, чтобы типы навроде вас свободно шатались по нашей земле, тут нет места для конспирации. Напротив, вас надо использовать в нашем общем деле! Я знаю, что вы способные малые. Не думайте, что я это не понимаю! Ваше прошлое я ворошить не буду, вы свое за него получили. Но вы обязаны приспосабливаться к новым условиям! Понимаете?!” Иримиаш трясет головой: “Об этом не может быть речи, господин капитан! Нас обязать ни к чему невозможно. Но когда речь идет о долге, мы готовы на все, что только в наших силах…” Капитан снова вскакивает, глаза его выпучены, губы трясутся. “Что значит — невозможно вас обязать?! Да кто вы такие, чтобы мне перечить?! Так вашу в бога мать! Босяки! Ублюдки! Послезавтра в восемь утра жду вас здесь! А теперь пошли вон! Убирайтесь!” Он, дернувшись, отворачивается от них. Иримиаш, повесив голову, плетется к выходу, но прежде чем затворить за собою дверь и следовать за Петриной, который ящерицей устремился к выходу, он еще раз оглядывается на капитана. Тот потирает виски, лицо его… как бы прикрыто броней, тусклое, серое, оно поглощает свет, и вдруг кожа его наливается сверхъестественной силой: вырывающийся из пустот костей тлен стремительно заполняет все закоулки тела, проникая туда, где только что текла, приливая к поверхности кожи, победоносная кровь; один миг, и розоватой свежести как не бывало, и мышцы одеревенели, и тлен уже отражает свет, серебристо переливается, на месте красиво очерченного носа, изящных скул и тонких, как волосок, морщинок на лице появляются новый нос, новые морщины и новые лицевые кости, тлен сметает с него отпечатки минувшего, дабы запечатлеть на нем единственную печать — ту, с которой годы спустя его примет потусторонний мир. Иримиаш тихонько притворяет дверь и, ускорив шаг, пробирается по гудящему помещению, силясь догнать Петрину, который уже где-то в коридоре, он не оглядывается назад, чтобы посмотреть, следует ли за ним товарищ, опасаясь, что стоит ему оглянуться, как его позовут назад. Свет едва пробивается сквозь тяжелые облака, город дышит через шарфы, неприветливо воет ветер, и дома, тротуары, дороги беспомощно мокнут под проливным дождем. Из-за окон сквозь тюлевые занавески глядят в полумрак старухи и со сжимающимися сердцами видят на лицах людей, ищущих спасения под навесами, те же грехи и печали, что и в домах, и их уже не развеять ни теплом изразцовой печи, ни дымящимся, с пылу с жару, печеньем. Иримиаш яростно шагает по городу, Петрина с возмущенным видом семенит за ним на своих коротких ножках, иногда отстает, останавливаясь на минуту, чтобы отдышаться, полы его пальто развеваются на ветру. “Куда теперь?” — спрашивает он потерянно. Но Иримиаш его не слышит, он шагает вперед, бормоча проклятия: “Я этого так не оставлю… Он еще пожалеет об этом, болван…” Петрина прибавляет шаг. “Давай бросим к чертовой матери весь этот балаган! — предлагает он, но спутник пропускает его слова мимо ушей. — Пойдем к северному рукаву Дуная, — чуть громче добавляет Петрина. — Может, там что получится…” Иримиаш не видит его и не слышит. “Я башку ему отверну…” — говорит он и показывает, каким образом это сделает. Но Петрина не унимается: “Там тоже ведь есть чем заняться… Рыбным промыслом, к примеру сказать… Или, представь себе, какой-нибудь лох богатый задумает строиться…” Они останавливаются у корчмы, Петрина сует руку в карман и пересчитывает их наличность, после чего они открывают застекленную дверь. Внутри — всего несколько человек, из транзисторного приемника на коленях у смотрительницы туалета доносится полуденный колокольный звон; на колченогих столах, приготовившихся вновь стать свидетелями маленьких воскресений, но пока большей частью свободных, еще не просохли оставленные липкой тряпкой разводы; лишь четверо или пятеро сидящих поодаль один от другого мужчин со впалыми лицами и разочарованным видом, уставясь кто на молодую официантку, кто в стакан, кто на сочиняемое письмо, неспешно потягивают кофе, палинку или вино. Горькая спертая вонь смешивается с клубящимся сигаретным дымом, кислое дыхание поднимается к закопченному потолку; у входа, прячась за разбитой масляной печкой и время от времени с опаско