осил, если б ты сам не сказал недавно, что идти тебе отсюда некуда. Зачем тогда тебе эти деньги? И ведь всего на один год… На один год! Нам без них никак, пойми же ты! Куда я пойду с двенадцатью кусками, на них даже хуторка завалящего не купишь. Ну, дай хоть одну тысячу!» «Ты меня не понимаешь, — раздраженно ответил Футаки. — Ни вот на столько не понимаешь! Я тоже не хочу гнить здесь заживо». Шмидт сердито тряхнул головой. Он уже чуть не плакал от ярости, и, облокотившись о стол, так что тот качался при каждом его движении, словно в знак поддержки, начал заново, упрямо и все более беспомощно просить «сжалиться над ним», сопровождая слова умоляющими жестами. И уже немногого не хватало, чтобы Футаки сдался, когда его отстраненный взгляд вдруг остановился на миллионах пылинок, дрожащих в тонком луче солнечного света, а в нос ударили запахи кухни. Он почувствовал на языке кисловатый вкус и подумал, что это смерть. С тех пор, как поселок был официально закрыт, с тех пор, как людей охватило желание как можно быстрее сбежать отсюда — такое же страстное, как некогда прийти сюда — и с тех пор как он, несколько семейных пар, доктор и школьный директор, которым некуда было податься, остались здесь, Футаки день за днем внимательно следил за вкусом еды, потому что знал — смерть сначала проникает в суп, в мясо, в стены домов. Он долго ворочал во рту куски мяса, прежде чем проглотить их, воду или (что случалось реже) вино пил медленными глотками и порой чувствовал непреодолимое желание отломить кусок штукатурки от стены старого машинного отделения, служившего ему жилищем, и попробовать на вкус, чтобы по тому, как тот изменился, распознать Предостережение. Ибо он верил, что смерть — своего рода предупреждение, а не ужасный конец. «Я же не подарить прошу, — устало гнул свое Шмидт. — В долг, понимаешь? В долг! Не сомневайся, через год я верну все до последнего гроша». Они понуро сидели за столом. В глазах Шмидта была видна усталость. Футаки же погрузился в изучение таинственных узоров на каменном полу, стараясь не выдать своего страха, хотя и сам не смог бы объяснить, чего именно он боится. «И это ты говоришь мне? Мне, который несколько раз ходил в Сикеш в такую жару, когда не смеешь вздохнуть, чтоб не обжечь себе легкие? Кто раздобыл доски? Кто строил загон для скота? Я потрудился здесь не меньше, чем ты, Кранер или Халич! А теперь ты просишь, чтобы я одолжил тебе свою долю. И ты, конечно же, все мне вернешь при следующей встрече, да?» «Словом, ты мне не доверяешь», — оскорбился Шмидт. «Нет, конечно, — отрезал Футаки. — Вы с Кранером еще до зари сговорились сбежать с нашими деньгами. И ты хочешь, чтобы я тебе доверял? Ты меня что, за дурака держишь?» Воцарилось молчание. Женщина возилась у плиты с посудой. Шмидт был разочарован. Футаки дрожащими руками скрутил сигарету, встал из-за стола и прохромал к окну. Опершись левой рукой на палку, он смотрел на стекающие с крыши струи дождя, на покорно согнувшиеся деревья у обочины дороги, на зловещие дуги обнажившихся веток. Он думал о корнях, о животворной грязи, которой сейчас уже стала земля, и о тишине, о беззвучном ощущении близкого конца, которое так пугало его. «Послушай… — заговорил он неуверенно. — Скажи, почему вы вернулись, если у вас уже были…» «Почему, почему! — проворчал Шмидт. — Потому что нам все это в голову пришло только на обратной дороге… И не успели мы все как следует обдумать, а уж добрались до поселка. Да и потом, жена… Мне еще что, здесь бросить?». Футаки кивнул. «А что Кранер? — спросил он. — О чем вы с ним договорились?» «Они тоже сейчас сидят дома. Хотят пойти на север, госпожа Кранер слышала, там есть заброшенная лесопилка или что-то такое. Условились, что встретимся на перекрестке, как стемнеет. С тем и разошлись». Футаки вздохнул: «До ночи еще далеко. А что с остальными? С Халичем, со школьным директором?..» Шмидт понуро хрустнул пальцами. «Я почем знаю? Халич, наверняка, проспит весь день — вчера была знатная попойка у Хоргошей. А господин директор может катиться ко всем чертям. Если из-за него что случится, я этого сукина сына в канаве утоплю. Так что спокойно, приятель, спокойно». Они решили ждать здесь, на кухне, до темноты. Футаки пододвинул стул к окну, чтобы можно было наблюдать за соседними домами. Шмидта одолел сон. Он склонился на стол и захрапел. Женщина достала из-за буфета солдатский сундучок, окованный железными скобами, смахнула с крышки пыль, протерла изнутри и молча принялась укладывать в него вещи. «Дождь», — сказал Футаки. «Слышу», — отозвалась она. Слабый свет солнца едва прорывался сквозь плывущие на восток, наползающие друг на друга тучи. На кухне сгустился полумрак, словно сумерки уже наступили, и нельзя было понять, что это за пятна пляшут на стенах — просто ли тени или зловещие следы скрытого за надеждой отчаяния. «Отправлюсь на юг, — сказал Футаки, глядя на дождь. — Там зимы короче. Возьму в аренду хутор, чтоб был неподалеку от какого-нибудь цветущего города, и целыми днями буду держать ноги в тазу с горячей водой…» Капли дождя мягко стекали по обеим сторонам оконного стекла, проникая внутрь сквозь щель шириной в палец до того места, где соединялись оконная рама и деревянный подоконник. Здесь они медленно заполняли мельчайшие трещины и затем, единым потоком проложив себе путь до края подоконника, снова разделялись на капли и падали на колени Футаки, но он даже не замечал, что насквозь промок — мысли его витали далеко отсюда. «А может, устроюсь ночным сторожем на шоколадную фабрику… или привратником в интернат для девочек. И постараюсь все забыть, ничего не делать, только таз с горячей водой каждый вечер, только сидеть и смотреть, как проходит эта проклятая жизнь…» Дождь, до того чуть слышно шумевший, превратился теперь в настоящий ливень. Словно поток, прорвавший дамбу, затопил он и без того уже задохнувшуюся землю и по узким извилистым канавам потек в низину. Сквозь оконное стекло уже ничего нельзя было разглядеть, и все же Футаки не отрывал от него взгляда. Он смотрел на источенную жучком раму, на те места, с которых осыпался гипс, и в это время в стекле проступила чья-то расплывчатая фигура, постепенно вырисовалось человеческое лицо, но не понять было сразу, чьё — видна была только пара испуганных глаз. И тогда Футаки узнал свой собственный изможденный облик и испытал новый приступ ужаса, потому что почувствовал: время также смывает его черты, как сейчас они растекаются по стеклу в струях дождя. В этом отражении была какая-то огромная, незнакомая нищета, оно излучало одновременно стыд, гордость и страх. Внезапно Футаки снова ощутил на языке кисловатый вкус. Ему вспомнились колокольный звон на рассвете, стакан, постель, ветки акации, холодный кухонный пол, и, подумав обо всем этом, он горько скривил губы. «Таз с горячей водой!.. К черту! Я и так каждый день мою ноги…» За спиной он услышал срывающийся плач. «Да что на тебя нашло?» Но госпожа Шмидт не ответила. Она стыдливо отвернулась в сторону, плечи ее сотрясались от рыданий. «Слышишь меня? Что с тобой?» Женщина посмотрела на него так, словно не видела смысла ни о чем говорить. Она молча села на табуретку возле плиты и высморкалась. «Что, черт возьми, с тобой происходит?» «Куда мы пойдем? — с горечью бросила госпожа Шмидт. — В первом же городе нас схватит полиция. Неужели ты не понимаешь? У нас даже имен не спросят!» «О чем ты тут болтаешь? — оборвал ее Футаки. — У тебя в карманах полно денег, а ты…» «Вот о них я и говорю! — отрезала женщина. — Об этих самых деньгах! Хоть у тебя-то должна быть голова на плечах! Уйти… с этим жалким сундучком… словно шайка голодранцев…» «Ну, хватит, — сердито сказал Футаки. — Все это тебя не касается. Твое дело — сидеть и молчать» «Что? — вскипела госпожа Шмидт. — Какое, говоришь, мое дело?» «Я ничего не говорил, — тихо ответил Футаки. — И не кричи, мужа разбудишь». Время шло медленно. К счастью, будильник уже давно не работал и не напоминал тиканьем о своем существовании. И все же женщина смотрела на неподвижные стрелки, помешивая деревянной ложкой булькающий на огне паприкаш. Потом они устало сели перед дымящимися тарелками. Мужчины долго не принимались за еду, несмотря на бесконечные уговоры госпожи Шмидт («Чего вы ждете? Хотите есть ночью, в грязи, вымокнув до нитки?»). Свет они зажигать не стали, и все вещи сливались в мучительном ожидании, горшки у двери и образа на стенах словно ожили, и порой казалось, что на кровати кто-то лежит. Они попытались освободиться от этих видений, глядя друг на друга, но на лицах у всех троих лежала одинаковая печать беспомощности. Они знали, что никуда не уйдут, пока не наступит ночь (так как были уверенны, что госпожа Халич или школьный директор сидят у окна и внимательно наблюдают за тропой, ведущей к Сикешу, все более и более встревоженные тем, что Шмидт и Кранер опаздывают на целых полдня), и все же то Шмидт, то его жена порывались, забыв об осторожности, отправиться в дорогу уже в сумерки. «Они сейчас идут в кино, — негромко заметил Футаки. — Госпожа Халич, госпожа Кранер, школьный директор, Халич». «Госпожа Кранер? — подскочил Шмидт. — Где?» И быстро подошел к окну. «Верно. Так и есть», — подтвердила госпожа Шмидт. «Цыц!» — рявкнул на нее муж. «Да ты не суетись, приятель, — успокоил его Футаки. — У твоей жены светлая голова. Ведь нам надо дождаться темноты, верно? А так нас никто не сможет заподозрить». Шмидт буркнул что-то себе под нос, снова сел на стул и закрыл лицо руками. Футаки уныло курил, пуская дым за окно. Госпожа Шмидт вытащила из глубин буфета толстую бечевку и, туго перевязав сундучок, замок которого изрядно проржавел и никак не желал запираться, поставила его у двери. После этого она села рядом с мужем и скрестила руки. «Чего мы ждем? — заговорил Футаки. — Давайте разделим деньги». Шмидт взглянул на жену. «Не рано ли, приятель?» Футаки с некоторым усилием поднялся со своего места и тоже сел за стол. Широко расставив ноги и почесывая небритый подбородок, он уставился на Шмидта. «Поделим сейчас». Шмидт потер висок. «У нас есть еще время. Не бойся, твоя доля от тебя не уйдет». «А чего ждать, приятель?» «К чему спешка? Подождем, когда Кранер отдаст остальные деньги». Футаки улыбнулся. «Задача очень простая. То, что сейчас у тебя, поделим пополам. А остальное, то, что нам причитается, получим на перекрестке». «Ладно, — согласился Шмидт. — Принеси фонарик». «Я схожу», — женщина взволнованно вскочила с места. Шмидт достал из внутреннего кармана штормовки перевязанный веревкой, толстый, подмокший конверт. «Постой, — вмешалась госпожа Шмидт и протерла тряпкой скатерть. — Клади». Шмидт сунул под нос Футаки измятую бумажку («Расписка, — сказал он. — Чтоб ты не думал, будто тебя хотят обжулить»). Тот наклонил голову набок, быстро пробежал взглядом бумагу и сказал: «Давай пересчитаем». Он передал карманный фонарик женщине и с заблестевшими глазами стал следить за каждой банкнотой, которую Шмидт толстыми пальцами откладывал на край стола, пока там не образовалась пухлая стопка. Постепенно Футаки стал понимать Шмидта, и его остатки его гнева испарились. «Ведь нет ничего удивительного, что у человека ум за разум заходит, когда он видит столько денег. Тут все на карту поставишь, лишь бы ими завладеть». Желудок у него свело спазмом, рот внезапно наполнился слюной, сердце бешено колотилось. Пачка денег в руках у Шмидта уменьшалась, другая, на краю стола, росла, дрожащий луч фонарика сле