— Вы верующий?
— Нет. Я еще в 16 лет сказал: «У меня грехов нет», и священник отпустил меня. А вот отношусь к церкви с уважением. Деды и прадеды верили тысячу лет, а мы декретом отменили веру. Но в свою Конституцию вписали то же самое: не убий, не укради. А служба? А песнопения? Душа раскрывается. Произошло духовное обнищание, падение нравственного уровня общества. Но если исчезло понятие о бытии, если я не знаю, что это — плохо, а это — хорошо, как можно жить. И уже как следствие — другие беды, главная из которых — оторвали крестьянство от земли. Экология — опять же науку не так приложили, потребительски. Дай железо, дай рыбу, дай, дай! Терский берег житницей был, а теперь где луга были — там пески. Народ жил честный, гостеприимный. Уйдет помор на промысел — на месяцы, замок не вешал, палку поперек открытой двери поставит и все. Это не значит, что входить нельзя, просто знак, что хозяина нет. А теперь насовсем покидают — окна заколачивают…
Грустно, но от этой темы не уйти. У нас всегда считалось незыблемо, как закон: жизнь, отданная народу, прожита не напрасно. Честное служение Родине как бы обязывало быть счастливым. Как сказал замечательный драматург Алексанро Володин в безнадёжно грустном повествовании: «Стыдно быть несчастливым…»
Была такая государственная политика — обязать, заставить быть счастливыми, не каждого — всех. По этой политике сгоняли крестьян со своей земли в колхозы, городских людей — на великие стройки, и всех вместе — на освоение, разработки, добычу. Когда на Кольском полуострове открыли месторождения, был брошен клич: «Всем на освоение месторождений!» «Всем» — как на фронт. Терский берег пустел.
Колхозы рыболовецкие, правда, еще раньше стали распадаться. Колхозникам ничего не платили, даже полярных. Раньше рыбаки сами выезжали на тоню и там хозяйничали с весны по ноябрь, а теперь планировать стали, лимиты установили и на сроки, и на места лова. Суда рыболовецкие, зверобойные стали убыточны, даже лодки простые убыточны, из-за налогов.
— Раньше лимитов не было, а рыба была… Все переплелось: экономическое, нравственное, политическое.
И рыбзаводы «планово-убыточные», и леспромхоз. Лесозавод купца Беляева, бывший когда-то на уровне шведских и финских, за сто лет не переменился, лесокатку на электролебедку поменяли — и все. Штабелями, горами гниет на берегу и в воде лес, прикрытый потемкинским забором. Рубят бесхозяйственно, сплавляют по Умбе, главной когда-то семужьей реке, губя остатки нерестилищ. Утонула женщина — водолазы отказались искать: дно устлано топляками. Другого пути нет: бездорожье.
Он весь теперь убыточный, Терский берег. Телевидение пришло только в 1969 году. Пятиэтажки в Умбе начали строить с опозданием, уже лет 15—20 назад нигде вокруг эту серию не возводили. Зато исчезли прежние хоромины — из кондового леса, более чем по сто лет стояли. И леса теперь этого не сыщешь, да и мастерство утрачено.
Забыли, как оленей пасти. Задумали возродить стада — решили обратиться за опытом… в соседние области. Все забыли, все утратили. Культура, обычаи стали самодеятельностью и скончались на сцене.
— Забыли: цветок сорвешь — погоду испортишь. А здесь климат нежный. Терский берег для Кольского полуострова, как Крым для страны.
В средней школе висит плакат: «Небо без птиц — не небо, море без рыб — не море, а земля без зверей — не земля».
А земля — без людей?
Вымирает революционная Кузомень. Вымерли совсем Порья, Губа, Сальница, Стрельна, Пялица, которая отправила когда-то Пидемского на 1-ю районную партийную конференцию.
Он единственный остался из ее участников.
Знаете, какую резолюцию приняла та давняя 1-я конференция? Укреплять внутрипартийную демократию. Усилить работу в деревне. Укрепить экономику побережья.
А знаете, сколько нынче коров осталось на Терском берегу?
Одна. Единственная, в Умбе.
В этом противоборстве, противостоянии кто оказался сильнее, кто победил — он или режим? Он? Все пули его миновали. Семейная жизнь состоялась. И никто, ни один из его учеников не подвел своего учителя. Режим? Оставаясь честными, что они, его воспитанники, в итоге построили? Что?
И все под бравурные марши, торжественные гимны.
Мы, наверное, единственная страна, в которой государственный гимн сочинил баснописец.
И все-таки стыдно быть несчастливым. В конце концов, была личная жизнь, была, разве этого мало, и пусть это останется главным.
Вологодская губерния. Петропавловское, ныне Чарозеро.
— У нас в волости было много интеллигенции: лесничество, земская больница, начальное училище, волостное управление, церковь. У нас был свой хор. Вместе с крестьянскими детьми ставили спектакли. Деревенские художники-иконописцы писали декорации. Жили два купца, оба интеллигентные. Сенков был очень богат. И вот с Ниной Сенковой… Я ее первый раз в хоре увидел, мы пели «Вечерний звон», она стояла рядом и держала ноты. Мне шестнадцать, я школьник, а она уже закончила третий класс гимназии. Я помню — гимназическое темно-кофейное платье, белый фартук. И никаких украшений, и завивки никакой. Две длинные темно-каштановые косы до подколенок. Мы воспитаны были: здороваться не по-городски, а со всеми, кто старше тебя; пальто — девочке; очередь уступить; не перебивать… Я начал ухаживать за ней, она относилась благосклонно. У них был сад с аллеями. Потом она поступила в Петроградский университет. На пасхальные каникулы приезжала редко, потому что была распутица, а на рождественские — непременно. И все лето — вместе.
Мне уже 19. Спектакль. И я играю белого офицера, которого ведут на расстрел. Меня расстреляли, а потом — танцы. Что танцевали? Вальсы, кадриль, падэспань, падэкатр, краковяк, танго. Ну что вы, были танцы по 32 фигуры. Мы сидели вечером у Сенковых, Ниночка играла на рояле, и старшая Лиза спросила:
— У вас костюм офицерский — свой был?
— Нет, не мой.
— Как жаль, он так идет вам.
Потом меня перед Ниночкой оговорили — вздор, глупость. И в последние ее каникулы она меня сторонилась. Правда, проводить разрешила, и я хотел ей все сказать. Она уже поднялась на крыльцо и вдруг обернулась… И все было поправимо, мы могли пойти в сад, и я бы объяснился. Но тут в окно выглянула тетка-старуха, и Ниночка сказала коротко: «Прощайте».
Я слышал, за ней тогда ухаживал студент-медик Никитин.
Мы так и остались на «вы». И я ни разу не взял ее под руку.
Теперь один. Жена умерла давно. И оба сына умерли.
…Старик сидит, обхватив голову руками.
— Жениться надо по любви.
Жизнь состоит из непоправимостей. Так бывает: кажется, сойди с привычного круга — случайно сядь не в свой поезд, перепутай номер телефона, заверни в переулок, заблудись, и все счастливо образуется. И наоборот — то, что, казалось, было предназначено только тебе… Случай, просто случай.
Пидемский встал, покачиваясь, двинулся к книжным полкам и достал тонкую связку писем.
— Я ничего не знал о ней 63 года. После вашей публикации в «Известиях» получаю письмо. Из Ленинграда. Открываю — от нее… Это все — от нее. Мои письма? Там, у нее, в Ленинграде…
«Дорогой Николай Михайлович. Не знаю, как Вы воспримете мое послание, но, прочитав «Пристань на том берегу», мне очень захотелось Вам написать, чтобы выразить свое восхищение Вами. Очень хорошо помню детство и Вас, чудесного скромного мальчика — Колю Пидемского. Теперь Вам 83, а мне 86 — страшно сказать! Вы — подвижник, истинно Народный учитель, много сделали для людей. …Моя Надя боится остаться одна и меня беспрерывно лечит. Я уже три года не выхожу из дома, подводят ноги.
С уважением к Вам Нина Сенкова-Никитина».
«Дорогая Нина Васильевна! Много благодарю Вас за письмо. Оно принесло мне большую радость самим фактом того, что Вы есть, и Вы меня вспомнили. Искренне благодарю и прошу: пусть я останусь в Вашей памяти, если останусь, тем юнцом, без величания».
«Дорогой Николай Михайлович! Вы всколыхнули мои воспоминания. Жизнь прошла, а они будут во мне жить до конца дней… Второй сердечный приступ у меня был в июне, дочь снова оттащила меня от могилы, массируя сердце. Массаж очень болезненный. Надя твердила: «Терпи, мамуля». Живу на таблетках. Николай Михайлович, Вы как и я, переживаете за нашу Родину. Экономическая запущенность и неразбериха Вас, конечно, очень волнуют. Что же происходит? Куда мы идем и к чему придем? Неужели наш талантливый народ, по Некрасову, «духовно навеки почил»? Очень больно и тяжело чувствовать свою беспомощность. Какая судьба ждет нашу Родину?
С уважением Н. Никитина».
«Дорогая Нина Васильевна! Дома, в квартире, на ежедневной прогулке я все время кому-то все рассказываю о прожитом, пережитом. Кому? Никого не вижу, не представляю. И что же? Оказывается, все это я рассказываю Вам, и, Вас не видя, все время представляю девочку начала двадцатых годов!»
Они переписывались ровно год.
После своего дня рождения он получил из Ленинграда очередное письмо. Понял, что это — поздравление. Вскрыл.
«Дорогой Николай Михайлович! Пишет Вам незнакомая Вам Никитина Надежда Ивановна, дочь Нины Васильевны. Знаю, что Вам близка судьба Нины Васильевны. Она всегда ждала Ваших писем, беспокоилась о Вас…
Так вот, моя мама, а Ваша Ниночка Сенкова умерла 1 декабря 1988 года. Она была необыкновенно светлым человеком, наверное, с нашей земли уходят последние такие люди».
А все-таки он успел сказать ей все.
Стыдно, стыдно быть несчастливым.
В мире все образуется. А в стране? Человек без веры быть не может. Если не верить, то хоть надеяться…
— Могу ли я чем-то помочь вам? Может быть, пусть хоть школьники навещают вас?
— Нет. Никого. Я свое прожил. Суп из консервов я еще могу сварить. Кашу могу приготовить. Когда крупа бывает.
…Скалы, озера, валуны, фиолетовый иван-чай. Те же приметы Родины в обратном порядке. Поезд мчит под уклон, в никуда. Все остается позади и становится преданием. Две