Иные жмутся уйти б, не кусается ль?Иные изогнуты в низкую лесть. "Мама, а мама, несет он яйца?""Не знаю, душечка. Должен бы несть".
Ржут этажия. Улицы пялятся. Обдают водой холода. Весь истыканный в дымы и в пальцы, переваливаю года. Что ж, бери меня хваткой мерзкой! Бритвой ветра перья обрей. Пусть исчезну, чужой и заморский, под неистовства всех декабрей.
1916
ЛИЛИЧКА!
Вместо письма
Дым табачный воздух выел. Комната глава в крученыховском аде. Вспомни за этим окном впервые руки твои, исступленный, гладил. Сегодня сидишь вот, сердце в железе. День еще выгонишь, может быть, изругав. В мутной передней долго не влезет сломанная дрожью рука в рукав. Выбегу, тело в улицу брошу я. Дикий, обезумлюсь, отчаяньем иссечась. Не надо этого, дорогая, хорошая, дай простимся сейчас. Все равно любовь моя тяжкая гиря ведь висит на тебе, куда ни бежала б. Дай в последнем крике выреветь горечь обиженных жалоб. Если быка трудом уморят он уйдет, разляжется в холодных водах. Кроме любви твоей, мне нету моря, а у любви твоей и плачем не вымолишь отдых. Захочет покоя уставший слон царственный ляжет в опожаренном песке. Кроме любви твоей, мне нету солнца, а я и не знаю, где ты и с кем. Если б так поэта измучила, он любимую на деньги б и славу выменял, а мне ни один не радостен звон, кроме звона твоего любимого имени. И в пролет не брошусь, и не выпью яда, и курок не смогу над виском нажать. Надо мною, кроме твоего взгляда, не властно лезвие ни одного ножа. Завтра забудешь, что тебя короновал, что душу цветущую любовью выжег, и суетных дней взметенный карнавал растреплет страницы моих книжек... Слов моих сухие листья ли заставят остановиться, жадно дыша? Дай хоть последней нежностью выстелить твой уходящий шаг.
26 мая 1916 г. Петроград
Стихотворения 1917 - 1919 годов
БРАТЬЯ ПИСАТЕЛИ
Очевидно, не привыкну сидеть в "Бристоле", пить чаи, построчно врать я,опрокину стаканы, взлезу на столик. Слушайте, литературная братия!
Сидите, глазенки в чаишко канув. Вытерся от строчения локоть плюшевый. Подымите глаза от недопитых стаканов. От косм освободите уши вы.
Вас, прилипших к стене, к обоям, милые, что вас со словом свело? А знаете, если не писал, разбоем занимался Франсуа Виллон.
Вам, берущим с опаской и перочинные ножи, красота великолепнейшего века вверена вам! Из чего писать вам? Сегодня жизнь в сто крат интересней у любого помощника присяжного поверенного.
Господа поэты, неужели не наскучили пажи, дворцы, любовь, сирени куст вам? Если такие, как вы, творцы мне наплевать на всякое искусство.
Лучше лавочку открою. Пойду на биржу. Тугими бумажниками растопырю бока. Пьяной песней душу выржу в кабинете кабака.
Под копны волос проникнет ли удар? Мысль одна под волосища вложена: "Причесываться? Зачем же?! На время не стоит труда, а вечно причесанным быть невозможно".
1917
РЕВОЛЮЦИЯ
Поэтохроника
26 февраля. Пьяные, смешанные с полицией, солдаты стреляли в народ.
27-е.
Разлился по блескам дул и лезвий рассвет. Рдел багрян и долог. 8 промозглой казарме суровый трезвый молился Волынский полк.
Жестоким солдатским богом божились роты, бились об пол головой многолобой. Кровь разжигалась, висками жилясь. Руки в железо сжимались злобой.
Первому же, приказавшему "Стрелять за голод!"заткнули пулей орущий рот. Чье-то - "Смирно!" Не кончил. Заколот. Вырвалась городу буря рот.
9 часов.
На своем постоянном месте в Военной автомобильной школе стоим, зажатые казарм оградою. Рассвет растет, сомненьем колет, предчувствием страша и радуя.
Окну! Вижу оттуда, где режется небо дворцов иззубленной линией, взлетел, простерся орел самодержца, черней, чем раньше, злей, орлинее.
Сразу люди, лошади, фонари, дома и моя казарма толпами по сто ринулись на улицу. Шагами ломаемая, звенит мостовая. Уши крушит невероятная поступь.
И вот неведомо, из пенья толпы ль, из рвущейся меди ли труб гвардейцев нерукотворный, сияньем пробивая пыль, образ возрос. Горит. Рдеется.
Шире и шире крыл окружие. Хлеба нужней, воды изжажданней, вот она: "Граждане, за ружья! К оружию, граждане!"
На крыльях флагов стоглавой лавою из горла города ввысь взлетела. Штыков зубами вгрызлась в двуглавое орла императорского черное тело.
Граждане! Сегодня рушится тысячелетнее "Прежде". Сегодня пересматривается миров основа. Сегодня до последней пуговицы в одежде жизнь переделаем снова.
Граждане! Это первый день рабочего потопа. Идем запутавшемуся миру на выручу! Пусть толпы в небо вбивают топот! Пусть флоты ярость сиренами вырычут!
Горе двуглавому! Пенится пенье. Пьянит толпу. Площади плещут. На крохотном форде мчим, обгоняя погони пуль. Взрывом гудков продираемся в городе.
В тумане. Улиц река дымит. Как в бурю дюжина груженых барж, над баррикадами плывет, громыхая, марсельский марш.
Первого дня огневое ядро жужжа скатилось за купол Думы. Нового утра новую дрожь встречаем у новых сомнений в бреду мы.
Что будет? Их ли из окон выломим, или на нарах ждать, чтоб снова Россию могилами выгорбил монарх?!
Душу глушу об выстрел резкий. Дальше, в шинели орыт. Рассыпав дома в пулеметном треске, город грохочет. Город горит.
Везде языки. Взовьются и лягут. Вновь взвиваются, искры рассея. Это улицы, взяв по красному флагу, призывом зарев зовут Россию.
Еще! О, еще! О, ярче учи, красноязыкий оратор! Зажми и солнца и лун лучи мстящими пальцами тысячерукого Марата!
Смерть двуглавому! Каторгам в двери ломись, когтями ржавые выев. Пучками черных орлиных перьев Подбитые падают городовые.
Сдается столицы горящий остов. По чердакам раскинули поиск. Минута близко. На Троицкий мост вступают толпы войск.
Скрип содрогает устои и скрепы. Стиснулись. Бьемся. Секунда!и в лак заката с фортов Петропавловской крепости взвился огнем революции флаг.
Смерть двуглавому! Шеищи глав рубите наотмашь! Чтоб больше не ожил. Вот он! Падает! В последнего из-за угла!- вцепился. "Боже, четыре тысячи в лоно твое прими!"
Довольно! Радость трубите всеми голосами! Нам до бога дело какое? Сами со святыми своих упокоим.
Что ж не поете? Или души задушены Сибирей саваном? Мы победили! Слава нам! Сла-а-ав-в-ва нам!
Пока на оружии рук не разжали, повелевается воля иная. Новые несем земле скрижали с нашего серого Синая.
Нам, Поселянам Земли, каждый Земли Поселянин родной. Все по станкам, по конторам, по шахтам братья. Мы все на земле солдаты одной, жизнь созидающей рати.
Пробеги планет, держав бытие подвластны нашим волям. Наша земля. Воздух - наш. Наши звезд алмазные копи. И мы никогда, никогда! никому, никому не позволим! землю нашу ядрами рвать, воздух наш раздирать остриями отточенных копий.
Чья злоба надвое землю сломала? Кто вздыбил дымы над заревом боен? Или солнца одного на всех мало?! Или небо над нами мало голубое?!
Последние пушки грохочут в кровавых спорах, последний штык заводы гранят. Мы всех заставим рассыпать порох. Мы детям раздарим мячи гранат.
Не трусость вопит под шинелью серою, не крики тех, кому есть нечего; это народа огромного громовое: - Верую величию сердца человечьего!
Это над взбитой битвами пылью, над всеми, кто грызся, в любви изверясь, днесь небывалой сбывается былью социалистов великая ересь!
17 апреля 1917 года. Петроград
СКАЗКА О КРАСНОЙ ШАПОЧКЕ
Жил да был на свете кадет. В красную шапочку кадет был одет.
Кроме этой шапочки, доставшейся кадету, ни черта в нем красного не было и нету.
Услышит кадет-революция где-то, шапочка сейчас же на голове кадета.
Жили припеваючи за кадетом кадет, и отец кадета, и кадетов дед.
Поднялся однажды пребольшущий ветер, в клочья шапчонку изорвал на кадете.
И остался он черный. А видевшие это волки революции сцапали кадета.
Известно, какая у волков диета. Вместе с манжетами сожрали кадета.
Когда будете делать политику, дети, не забудьте сказочку об этом кадете.
1917
К ОТВЕТУ!
Гремит и гремит войны барабан. Зовет железо в живых втыкать. Из каждой страны за рабом раба бросают на сталь штыка. За что? Дрожит земля голодна, раздета. Выпарили человечество кровавой баней только для того, чтоб кто-то где-то разжился Албанией. Сцепилась злость человечьих свор, падает на мир за ударом удар только для того, чтоб бесплатно Босфор проходили чьи-то суда. Скоро у мира не останется неполоманного ребра. И душу вытащат. И растопчут там ее только для того, чтоб кто-то к рукам прибрал Месопотамию. Во имя чего сапог землю растаптывает скрипящ и груб? Кто над небом боев свобода? бог? Рубль! Когда же встанешь во весь свой рост, ты, отдающий жизнь свою им? Когда же в лицо им бросишь вопрос: за что воюем?
1917
НАШ МАРШ
Бейте в площади бунтов топот! Выше, гордых голов гряда! Мы разливом второго потопа перемоем миров города.
Дней бык пег. Медленна лет арба. Наш бог бег. Сердце наш барабан.
Есть ли наших золот небесней? Нас ли сжалит пули оса? Наше оружие - наши песни. Наше золото - звенящие голоса.
Зеленью ляг, луг, выстели дно дням. Радуга, дай дуг лет быстролетным коням.
Видите, скушно звезд небу! Без него наши песни вьем. Эй, Большая Медведица! требуй, чтоб на небо нас взяли живьем.
Радости пей! Пой! В жилах весна разлита. Сердце, бей бой! Грудь наша - медь литавр.
1917
ХОРОШЕЕ ОТНОШЕНИЕ К ЛОШАДЯМ
Били копыта. Пели будто: - Гриб. Грабь. Гроб. Груб.
Ветром опита, льдом обута, улица скользила. Лошадь на круп грохнулась, и сразу за зевакой зевака, штаны пришедшие Кузнецким клешить, сгрудились, смех зазвенел и зазвякал! - Лошадь упала! - Упала лошадь!Смеялся Кузнецкий. Лишь один я голос свой не вмешивал в вой ему. Подошел и вижу глаза лошадиные...
Улица опрокинулась, течет по-своему... Подошел и вижу за каплищей каплища по морде катится, прячется в шерсти...
И какая-то общая звериная тоска плеща вылилась из меня и расплылась в шелесте. "Лошадь, не надо. Лошадь, слушайте чего вы думаете, что вы их плоше? Деточка, все мы немножко лошади, каждый из нас по-своему лошадь". Может быть, - старая и не нуждалась в няньке, может быть, и мысль ей моя казалась пошла, только лошадь рванулась, встала ни ноги, ржанула и пошла. Хвостом помахивала. Рыжий ребенок. Пришла веселая, стала в стойло. И все ей казалось она жеребенок, и стоило жить, и работать стоило.