Дверь открыл сам Станислав.
— О, как поживаете? — обратился он, протягивая ей обе руки. — Вы еще похорошели! Это уж совсем неприлично!
— А вы подурнели, — рассмеялась он. — Ванды, конечно, еще нет?
— К счастью!
— Да?
— Говорю, к счастью, потому что у меня будет время поговорить с вами, — он открыл дверь с правой стороны и пригласил Анну. — Пройдемте ко мне. Здесь, правда, не очень элегантно, но только здесь я чувствую себя на месте. Остальная часть квартиры — это паноптикум идиотизма Ванды. Хотите увидеть?
— Но я уже видела это, — засмеялась Анна. — Кубистская мебель, зеркала и искусственные цветы.
— Как? — удивился Станислав. — Ах, да, ведь вы были у нас три года назад. Но от той гадости и следа уже не осталось. Сейчас прошу учесть «пространство неабсорбирующее».
Он широко открыл глаза и со злой иронией таинственным шепотом повторил:
— Неабсорбирующее пространство!
— А что это такое?
— Ничего.
— Как это ничего?
— Совершенно ничего. Посмотрите.
Они прошли через три комнаты, в которых почти не было мебели, а стены, потолки и полы были выдержаны в одном бледно-сером цвете, равно как и то немногое, что здесь находилось. Толстые тяжелые шторы на окнах и застеленные сукном полы создавали впечатление приемной радиовещательной станции; не хватало только табличек с надписью «Сохранять тишину».
— Это неабсорбирующее пространство. Не поглощает ничего, кроме пыли. Пыль ни вытряхивать, ни вычищать пылесосом нельзя: пыль создает «налет старины». Вы понимаете? Налет старины! В одном миллиграмме этого налета старины я нашел более двухсот видов бактерий, из них двенадцать болезнетворных.
— А почему это называется пространством… каким?..
— Неабсорбирующим? Потому что не поглощает внимания. Интеллект имеет способность жить самостоятельно, отграничившись от внешних явлений. Пойдемте к черту отсюда, это значит ко мне, потому что я здесь больше не выдержу.
В комнате Щедроня, оборудованной красным бидер-майеровским деревом, было светло. Несмотря на венецианское без штор окно, здесь горело еще несколько мощных ламп над большим столом, где в беспорядке стояли различные бутылки, микроскопы, приборы из никеля и пробирки с белыми верхушками ваты, расположенные в деревянных подставках, как трубы органа. Кроме того, повсюду были разбросаны книги, одежда, бумаги, окурки и другие предметы, что создавало впечатление полнейшего хаоса.
— О, вижу полную эмансипацию! — сказала Анна.
— Потому что у меня здесь кусок лаборатории? Да?
— Значит, Ванда уже не боится микробов?
— У меня здесь самые безвредные. Ей пришлось согласиться, иначе мне нужно было бы слишком часто бегать в клинику. Некоторые из этих зверюшек требуют ежедневного наблюдения. Вы курите?
Он подал ей портсигар, а когда она отрицательно покачала головой, сказал:
— Это хорошо. И вообще этому Лешу дьявольски повезло встретить такую женщину, как вы…
— Не делайте мне комплиментов, — побранила она его, — это не в вашем стиле, не сочетается ни с вашими толстыми окулярами, ни с вашей почтенной бородкой.
— Ни с веснушками на носу, прошу добавить. Это правда, но комплименты относятся не к моей бородке, а к этим ясным глазам и замечательным каштановым волосам. Как хорошо, что вы их не обрезали и не перекрасили. Вы очаровательны!
— О!
— Вы знаете, когда я босоногим мальчишкой бегал еще по двору дома, где мой отец был сторожем, однажды меня попросили отнести толстую немецкую книжку. Это был анатомический атлас. Так вот в нем помещалась цветная иллюстрация, изображавшая обнаженную женщину. Чтобы все было понятно, под иллюстрацией было написано: «Женщина». Это было первое немецкое слово, которое я узнал. У женщины открывался живот, грудная клетка и череп. Но когда все было на месте, от этой женщины я не мог оторвать глаз. Сейчас я знаю, что иллюстрация представляла собой анатомическое строение женщины, но следует учесть, что это была первая женщина, которую я видел обнаженной и в которую влюбился.
— И сколько же вам тогда было лет? — спросила она тоном, которому старалась придать строгость.
— Кажется, около тринадцати, — подумав, ответил Щедронь, — но это не связано с тем, в чем я хотел признаться вам.
— Даже признаться? — рассмеялась она.
— Не «даже» и не «только», а просто признаться. И сколько раз позднее я видел вас или думал о вас, всегда где-то внутри ваш образ отождествлялся у меня с той моей давней любовью из анатомического атласа. Вы не только похожи на нее, но, мне кажется, у вас та же роль.
— Не могу себя поздравить с этим, — Анна почувствовала себя несколько оскорбленной этим сравнением. Стандартный тип женщины! Такой образчик, каким должен быть здоровый тип самки вида гомо сапиенс!
— Вот именно, — удовлетворенно вздохнул Щедронь и снял очки движением выполненного долга, — анатомическая женщина.
Анне, к ее собственному удивлению, было приятно. В том, что сказала Щедронь, она чувствовала где-то в глубине души как бы основание для удовлетворенности. Если бы подобный комплимент она услышала не от Щедроня, которого никогда нельзя было воспринимать поверхностным или тривиальным, она сочла бы себя смертельно оскорбленной. И все же этот некрасивый мужчина с непропорционально большой головой, узкими плечами и огромными руками сделал бы лучше, если бы не рассматривал проблему человека столь анатомически.
— Спасибо, — покачала она головой. — Значит, вы видите во мне только типовой экземпляр. Ну, это просто невежливо. Значит, у меня нет ничего оригинального, никакой индивидуальности? Это грубо. Не для каждого предел мечтаний — анатомический образец.
Щедронь скупо и язвительно рассмеялся:
— Ненужная шпилька, дражайшая родственница.
— Это вовсе не шпилька, — покраснела Анна.
— Это неважно. Я хотел бы спросить вас: действительно ли вы считаете, что предел мечтаний — индивидуальность, оригинальность? Но, черт возьми, неужели вы не видите, что это распространенная мания, коллективная причуда! У женщины с округлыми бедрами, грудью, с идеально пропорциональным строением тела и внутри должно быть все гармонично. Индивидуальность является своего рода вырождением. По-моему, насколько я могу правильно судить о вас, в вашей психике должно господствовать такое же равновесие, как и в физической части вашего существа. И это оскорбление? О нет, если бы все женщины были сложены анатомически более правильно, у нас не было бы столько ненормальных индивидуальностей, демонстрирующих свою пустоту в неабсорбирующих пространствах. Вы понимаете меня?
— В вас говорит обида.
— Обида?! — взорвался Щедронь. — Как можно быть столь неинтеллигентной!.. Извините меня, но при чем тут обида? Это теория, самая общая теория, зачем вы хотите приклеить ее ко мне?!
Анна сжала губы:
— Мне достаточно моей незначительной сообразительности, чтобы понять, что все, о чем вы говорили, это расчеты с Вандой, именно обида за ее индивидуальность.
— Ха… ха… ха…
— Смех не является аргументом, — сказала она с иронией. — Вас задевает тот факт, что Ванда — личность, что занимает незаурядную позицию в жизни, приобрела известность. Да, пан Станислав, согласитесь, что это обычная зависть. Именно зависть. Ее знают все, а вас — лишь горстка людей, занимающихся бактериологией. И как это некрасиво, что вы не можете скрыть свою зависть.
Щедронь стоял, повернувшись к ней спиной. Она видела только его неуклюжую руку с вздувшимися венами, судорожно сжимающую подлокотник кресла. Конечно же, она была по отношению к нему жестокой. Не следовало говорить так этому доброму и несчастному человеку. Анна сейчас глубоко сожалела о причиненной ему боли. Она была уверена, что коснулась самого больного места и поступила неправильно, плохо. Станислав будет считать ее жестокой, а ведь сам ее спровоцировал, сам виноват. И он всегда такой. Вот он злится на Ванду, но знал же, на ком женится.
— Так зачем же вы женились все-таки на Ванде? — спросила она раздраженно.
Щедронь кашлянул, переступил с ноги на ногу и, не поворачиваясь, ответил:
— Потому что любил ее.
— Но сейчас, когда вы перестали любить ее, вы не должны демонстрировать это при мне. Это ваше дело, последовательность ваших чувств и ответственности.
— Вы ошибаетесь, — тихо возразил Щедронь, — не перестал. Я люблю Ванду сейчас еще больше, чем тогда.
Воцарилось молчание. Анна не ожидала такого и была озадачена. Что же означали его восторги по поводу анатомической женщины? Вот уж прославленная мужская логика! Значит, был неискренен. Она, Анна, по его мнению, является эталоном женщины, хотя любить следует, как он считает, дегенеративные типы. В конце концов, он сам не знает, чего хочет. Ей, конечно, следует похудеть. У нее слишком округлые бедра и большая грудь, а что касается психики, то вовсе не значит, что кто-то хорошо сложенный должен обязательно принадлежать к натурам посредственным, внутренне убогим… Он даже не представляет себе, какие мысли у нее, сколько она думает о самых важных вещах и сколько ей еще нужно пережить. Наверняка, с этой стороны она не ниже Ванды и не меньше ее образованна, скорее, даже больше. А что Ванда пишет, одевается эксцентрично и совершает разные чудачества — это не причина, чтобы подняться выше. В сущности, что такое Ванда? Прихотливый нрав и остроумие, а кроме того, у нее слишком короткие ноги.
Щедронь курил и нервно поглаживал свою выгоревшую бородку, острие которой сдвинулось влево. «Как Ванда могла выйти за него замуж? — думала Анна — Что она нашла в нем привлекательного?.. Конечно, это стоящий человек. Все так говорят, но тогда нельзя было предусмотреть это, тем более что Ванда знала его лишь неделю до того памятного дня, когда привела на Польную».
Этот день остался в памяти Анны. Они как раз сидели за обедом, и тетушка Гражина по-французски выговаривала мужу за ненанесенные визиты. Она всегда вопросы личного характера обсуждала по-французски. Собственно, неизвестно почему, потому что как Кубусь, так и Анна знали французский в совершенстве, а слуга, старый Леон, был чистокровным французом. Как раз подали рыбу, когда пришла Ванда и привела плохо побритого и еще хуже одетого молодого человека.