Суета Кристины раздражает, но я сдерживаюсь, послушно киваю, иду в гостиную. У камина жарко. Сажусь в кресло, протягиваю руки к огню. Как она сказала? Наполняет жизнь смыслом и радостью? Ну да, наполняет. Но разве мои «Лики» не дают читателю такие же ощущения радости? И смысла? И мои книги хотя бы читают. А фразы… Что ж, любую фразу, даже самую неказистую, можно облачить в высокую форму, добавив к ней умное слово — и вот вам новое откровение. Это не сложно…
Вздыхаю. Наверное, следовало изменить своим правилам и пойти за ней. Узнал бы, где она живёт, завтра могли встретиться, поговорить. Некрасиво навязывать себя женщине, согласен, но…
В гостиную входит Кристина протягивает мне чашку с горячим молоком.
— Вот, выпей. Не хватало, чтоб ты простудился. Завтра встреча с читателями, а потом презентация у тех молодых писателей. Не забыл?
— Помню. Спасибо.
Кристина берёт с полки книгу, садиться в кресло напротив. Глотаю молоко через силу, спрашиваю:
— Что читаешь?
Она разворачивает книгу ко мне.
— «Лики тёмных аллей». Ты же знаешь, как она мне нравится.
Киваю: да, знаю. Она нравится многим, потому что каждая фраза и каждая мысль в ней отточены и доведены до совершенства. Интересно, а как долго продержится это совершенство? И не придёт ли время, когда другой автор перепишет мою книгу, адаптируя её под своего читателя, и назовёт, скажем, «Отголоски ликов тёмных аллей»…
Счастье с другой стороны
Пахло яблоками. Тонкий едва осязаемый аромат лёгкой волной накатил на окопы, вызывая к жизни воспоминания о домашнем уюте: кресло, камин, книга. Казалось бы, должно пахнуть гарью и землёй, в крайнем случае, страданием, ибо ничем иным окопы пахнуть не могут. Но… пахло яблоками. Вербными. Кисло-сладкими.
Благодать. Яблочный аромат в такое время виделся отдохновением от усталости, от душевных тревог, неким оконцем в череде затянутых дымом и тоской дней, если хотите — радостью. Андреев закрыл глаза, попытался представить сад: яблоневый цвет, жёлтую дорожку и Катерину — белое платье, шляпка, плавный поворот головы. Ярко-алые губы…
— Вон туды глядь, вашбродь.
Андреев вздрогнул и открыл глаза. Фельдфебель Тугарев, приподнявшись над бруствером, указывал вперёд и вправо. Тощий кривой палец тыкался в сизый от влаги воздух как щенок в молоко — бестолково, но настойчиво.
— Вишь, вашбродь? Не иначе проволоку тянут. Ночи им не хватило.
Там, куда указывал фельдфебель, копошилось несколько размытых туманом фигур. Создавалось впечатление, что это призраки, которым действительно не хватило ночного времени, дабы покончить со своими призрачными делами. Что именно они делали, Андреев разобрать не мог, но в словах фельдфебеля сомневаться не приходилось. Тугарев опытный солдат, второй год на войне, и если говорит, что австрийцы тянут проволоку, значит, тянут, и ни о каком наступлении с той стороны думать не приходится.
Андреев покивал головой, соглашаясь, и вдруг спросил:
— Чувствуете запах?
Тугарев потянул носом; на лице отразилось недоумение, которое тут же сменилось пониманием.
— Так тут опосля тогдашней атаки покойнички остались, вашбродь. Сейчас ещё по-божески, а когда ветер в нашу сторону дует, такой смрад стоит, что хоть сам в могилу закапывайся. Гниют человечки-то.
От последних слов Андреева передёрнуло. Он поспешно вынул платок из кармана шинели, поднёс к лицу. Нет, разлагающейся плотью не пахло, всего лишь воображение. Но и запах яблок исчез — растаял, будто и не бывал никогда.
Увидев платок, Тугарев сочувственно причмокнул:
— Эк тя скрючило, вашбродь. Ну да ладно, после первого бою привыкнешь. Ты иди покудова в блиндаж, а я, коли чего замечу, сразу тебе донесу.
Андреев вздохнул: пожалуй, пожалуй так. В общем-то, не было никакой необходимости в его присутствии здесь, и весь сегодняшний променад не более чем фарс, попытка в очередной раз доказать сослуживцам свою значимость, или нет — полезность; полезность на этой войне, в этом окопе, на этом отдельно взятом участке любви к Отечеству.
Не отнимая платка от лица, Андреев повернулся к боковому ходу и поспешил назад к блиндажу. Пусть австрийцы тянут проволоку, пусть Тугарев тычет пальцем в воздух — ничто из этого не имеет значения. Всего лишь будни, пустые армейские будни. К его личной полезности они никак не относятся, ибо никакой роли в судьбе государства и всей войны не играют. Так-то. А вот когда эта необходимость действительно возникнет, тогда он непременно окажется на своём месте. И не дрогнет, как думают некоторые.
Дверь в блиндаж была приоткрыта, из щели над притолокой слабой струёй вытекал табачный дым — Валишевский опять курил папиросы. Андреев открыл дверь шире и вошёл внутрь. В небольшом помещении табачный запах чувствовался особенно сильно; он, казалось, пропитал не только воздух, но и стены, и потолок, и земляной пол. Тем не менее, платок от лица Андреев убрал, не хватало ещё, чтобы поручик Клёнов опять принялся шутить над его обонянием. Поручик, кстати, лежал на своём топчане и перебирал пальцами струны гитары, наигрывая мелодию романса «Не брани меня, родная». Получалось хорошо, Андрееву нравилось, и это было единственное, что ему нравилось у Клёнова.
Валишевский сидел за столом, раскладывал пасьянс. За его спиной гудела печка, присевший перед ней на корточки денщик шевелил кочергой угли.
Андреев снял шинель, повесил на вбитый в стену гвоздь.
— Чем порадуете, прапорщик? — спросил Валишевский, не отрывая глаз от карт.
В его голосе угадывался сарказм, поэтому отвечать не хотелось, но ответить пришлось:
— Австрийцы тянут проволоку.
Обыденность фразы показалась Андрееву несуразной. То же самое или нечто похожее говорил вчера Клёнов, а ещё раньше подпоручик Окунев, а до него ещё кто-то. Одно и то же каждый день, ничего не меняется, и Андреев добавил:
— Знаете, господа, мне сегодня показалось, что в окопе пахнет яблоками. Представляете? Грязь, туман, а в окопе пахнет яблоками.
— Вам, господин прапорщик, чего только не кажется. Креститесь, — тут же отозвался Валишевский, а Клёнов будто не услышал, впрочем, за перебором струн он и в самом деле мог не услышать.
— Зря вы так, господин штабс-капитан, — проговорил Андреев. — Дело вовсе не в наваждении и крещение тут не поможет.
Он подошёл к столу, сел и кивнул благодарно денщику, поставившему перед ним кружку с чаем — серая жестяная кружка, помятая, горячая — Андреев взялся за неё, но тут же одёрнул руку — слишком горячая.
— Зря вы так, — повторил он. — Этот запах, он… Понимаете, он как память о прошлой жизни. Всё так… неправильно, неверно. Смотрите, мы даже чай пьём не из чашек, а из обычных солдатских кружек.
Валишевский отмахнулся.
— Бросьте, прапорщик. Чай мы пьём из кружек, потому что так практичнее. Чашки при обстрелах падают и бьются. Поймите, наконец, что дань войне начинается с мелочей.
— Просто прапорщик Андреев скучает по домашнему саду, — обрывая романс на полуноте, с усмешкой объявил Клёнов. — Подумать только какая потеря — яблоневый сад. Или вишнёвый? А, господин прапорщик?
Андреев пожал плечами.
— Может и вишнёвый. Дело не в названии.
Он склонился над кружкой, подул. В том саду, который упомянул Клёнов, они пили чай из блюдец — смешной обычай дачной жизни. Горничная накрывала столик в беседке, ставила самовар, чайный прибор и домашнее варенье в глубоких вазочках. Он подносил блюдце к губам, делал глоток и, наслаждаясь вкусом чая, смотрел в смеющиеся глаза Катерины. И тоже наслаждался.
Андреев глотнул из кружки — не тот вкус, совсем не тот.
— Ненастоящее, — вздохнул он, и подумал: ненастоящее. Слово-то какое. Если вслушаться в него, то можно услышать звуки надвигающейся беды: ненастоящее… ненастье… несчастье… Почти как артиллерийская канонада.
Андреев положил руки на стол, уткнулся подбородком в кулак. Дома он никогда бы не позволил себе такой позы, но на войне позы могут быть любые. Разные. Даже такие, которые в иной ситуации можно назвать нелепыми, как позы тех мёртвых солдат увиденных им однажды возле лазарета: искривлённые и застывшие. Если считать жизнь несчастьем, как сказала Катерина, провожая его на фронт, то смерть, вполне возможно, одна из форм полного счастья. А смерть на войне…
— О чём задумались, прапорщик? — тасуя карты, поинтересовался Валишевский.
— О счастье.
— О чём?
— О счастье.
— Интересно. И что вы об этом думаете?
Делится с Валишевским своими мыслями не хотелось, для него всё, что отмечено ореолом романтизма или философии, является чушью. Но сидеть и разглядывать собственные ладони скучно — ужасно скучно.
— Извольте: я думаю, что счастье и жизнь несовместимы. Я думаю, что счастье в смерти.
— Глупость какая. С такими мыслями, господин прапорщик, на войну идти нельзя — это прямая дорога на кладбище. Обратитесь к батальонному священнику, он вас полечит.
— Вы боитесь смерти, господин штабс-капитан?
— Я боюсь, что один из офицеров моей роты ради своих умозаключений погубит целый взвод.
— Но я не стремлюсь к смерти. Это не так. Я хотел сказать, что умереть можно лишь ради чего-то — в этом счастье. А само состояние смерти есть отдых, покой, который вполне сравним…
— Мне кажется, — заговорил Клёнов, — прапорщик Андреев наслушался досужих купчих на базаре. Браво, господин прапорщик, вы опустились до уровня базарной торговки. И чем торгуете? Только не говорите, что счастьем. Счастье из ваших уст смердит могилой.
— Только без хамства, господа, — поморщился Валишевский. — И вообще, хватит об этом, иначе договоримся до дуэли. Забудьте. Неужели нет других тем для разговоров.
— Темы может и есть, — Клёнов вздохнул и снова взял в руки гитару, — да только всё давно переговорено. А дуэль… Что ж, дуэль могла бы стать прекрасной темой для обсуждения.
— Такие темы плохо кончаются.
— Зато как хорошо начинаются: сад, запах яблок.
Клёнов вновь погрузился в своё музицирование.