– Тут тоска, а там вообще сдохнешь, – сказала она. – Давай, что ли, выпьем за перемирие?
Что ж, выпили.
И Песцов сказал Тане, что любит ее несмотря ни на что. И всегда будет любить. И всё ей простит, если только, конечно, она будет с ним жить и не будет приглашать одноклассников в его отсутствие.
– Мне сейчас очень плохо, Таня, но я всё равно счастлив, – сказал он.
Таня серьезно слушала, пила, не пьянея. На все его речи ответила так:
– Жалко мне тебя, Володя. Я тебе всю жизнь испорчу. Всё, что ты мне говоришь, ничего этого я тебе не обещаю. Даже врать не буду. Я пришла, потому что деваться некуда.
– Ладно, – сказал Песцов. И повторил: – Ладно, пусть пока так.
– Да не пока, а вообще!
– Хорошо.
Песцов на всё был согласен, лишь бы она успокоилась и осталась.
Искупал Олечку, одел во всё чистое, покормил, уложил спать.
С виноватым лицом лег возле Тани, которая благоухала не только спиртным, но и духами.
– Помнишь, ты сказал, что от меня псиной пахнет? – повернулась к нему Таня. – Никогда не прощу!
– Мало ли что со зла…
– Женщины такого не прощают, понял? Лучше бы ты меня назвал… – и она перечислила все похабные по звучанию и смыслу слова, которыми называют изменяющих, нечестных, коварных женщин. – Лучше бы это. А ты меня с собакой сравнил, с животным. Ты меня унизил.
– Прости. Я же так не думал, я просто…
– Всё, молчи! Иди ко мне, несчастный.
Прошло три года.
В город приехал представитель государственного архитектурного надзора Бармин, мужчина предпенсионного возраста, истомленный командировками и хронической язвой. Его встретили на вокзале, отвезли на стройку. Там Бармина ждал человек, лицо которого показалось ему знакомым. Он вопросительно вглядывался, а человек шел навстречу, улыбаясь и протягивая руку:
– Я это, я, Дмитрий Васильевич! Песцов Владимир!
– Точно! Надо же, не узнал, а ведь лет десять вместе работали! И не сказать, что ты очень изменился. Кем тут подвизаешься?
– Временно управляющий. Но уже полгода, могут и оставить.
– Хлопотное дело. Ну, веди, прогуляемся для проформы.
Песцов повел. Показывал и рассказывал.
Бармин смотрел и слушал рассеянно – то ли о чем-то своем думал, то ли что-то вспоминал.
Оглядывая очередное помещение, сказал:
– А о тебе, знаешь, такие слухи ходили странные. Что будто ты бомжом стал. Или, извини, в проститутку влюбился.
– За проститутку обижусь, Дмитрий Васильевич! Если интересно, могу рассказать.
И, отослав сопровождающих, Песцов рассказал свою историю.
– Да, – задумчиво подытожил Бармин. – Чего только не бывает. А бывший управляющий, Михайлов, кажется…
– Михайличев.
– Да. Он где? Здоровый такой был мужичина, я помню, Илья такой Муромец.
– Умер. Шел по лестнице, как мы с вами идем, остановился, ухватился за перила, сполз – и всё. Острая сердечная недостаточность. Скоропостижно.
– Вот так вот! – сказал Бармин, невольно убирая руку с перил. Сказал с тем странным чувством удовлетворения, какое возникает у нас при известии о смерти успешного, нестарого и внешне здорового человека. – Вот так вот! Живешь и не подозреваешь ничего, а оно тебя ждет!
– Мне кажется, он подозревал. Или предчувствовал.
– Что-то говорил?
– Ну… косвенно…
– А кто тебя позвал на его место?
– Жена его. Очень влиятельная женщина. Ценит меня, уважает.
Бармин усмехнулся и глянул на Песцова лукаво, желая выглядеть проницательным:
– Может, ты от Михайличева не только строительство в наследство принял?
Песцов ответил серьезно, показывая этим, что не считает шутку удачной:
– Христос с вами, Дмитрий Васильевич, у меня второй ребенок на подходе. То есть пятый, если общим числом.
– От этой самой, про которую ты рассказывал?
– От кого же еще? От Тани, да. Донашивает уже. Сын будет. Я им по вечерам Чехова читаю. Не поверите, он беспокойный, шебуршится всё время, пихается, а слушает Чехова – и замирает. Представляете?
Бармин хмыкнул. Всё было достоверно в словах Песцова, но Бармину казалось, что чего-то главного он не понял.
– А эта, которая тебя терроризировала, дочка начальника, она что, простила тебя?
– Уехала в Москву, вышла замуж. Недавно приезжала, зашла ко мне – не домой, конечно, на стройку.
– Прощения попросила?
– Нет. Просто поговорили о том о сем. Зачем приходила, неясно. Женщины!
– Да, с ними всё сложно.
Они обошли всё, что полагалось, чтобы соблюсти приличия и регламент, Бармин придрался к некоторым мелочам, но в целом остался доволен.
– Интересно, – сказал он многозначительно, будто на что-то намекал, – а сколько тут квартиры стоят?
Они посмотрели друг на друга и рассмеялись.
Однако в поезде Бармин ехал с чувством странного раздражения, будто мусорок какой-то завелся в душе, обычно упорядоченной и чистоплотной. Он сходил в вагон-ресторан, купил бутылку коньяку, вернулся в свой СВ, предложил попутчику, тот отказался. Бармин выпивал один, то и дело наливая – понемногу, на донышко стакана, показывая этим соседу и себе, что он не пьянствует, а отдыхает. И всё же охмелел и начал говорить что-то такое о жизни, не касаясь личного: он не любил, когда люди сплетничают о себе. Смысл его речей сводился к тому, что вот одни живут нормально, исполняют все обязательства перед обществом и Богом, у кого он есть, но при этом имеют совесть и за всё переживают, а другие шарахаются то туда то сюда, оставляя после себя обломки чужих жизней, и совесть их абсолютно не мучает, только посмеиваются, ничего святого у них нет, всё им с рук сходит. Разве это справедливо?
Сосед поддакивал, кивал, равномерно проводя пальцем по дисплею планшета, что-то там пролистывая и просматривая.
Михаил КузнецовМне не страшно
За ночь изба выстыла. Митя запалил дрова, уложил рядом с печью бушлат, а поверх него одеяло. Потом он подошел к кровати, сел на край и тронул жену за плечо.
– Дай постель сменить, – сказал он ей.
Ольга, очнувшись, округлила глаза. Поднялась на локти.
– Андрюша. Голодный!
– Кормленый Андрюша. Спит.
Ольга нервно взглянула на люльку, в которой тихо и ровно дышал младенец. Тревога ее ушла, грудь успокоилась. Митя легко подхватил жену и перенес на одеяло у печи. Потом он свернул в ком мокрую простыню, обтер ею клеенку и швырнул к выходу.
– Ты в церкви был? – спросила Ольга с пола.
– Какая церковь? Солнце еще не встало.
– Я думала, уж вечер.
– Думала… Ванька подвезти обещал. Проснется он, тогда и поедем.
– Это хорошо. Мне уж сильно плохо, Митя.
– Всё успеем. Не трави.
Ей было не видно его лица и как оно скривилось от ее слов. Она видела только спину и широко раскинутые руки, расправляющие белье.
Митя отнес жену в постель, переодел в чистое и крепко укутал.
– Таблеток купить не забудь. Только зеленых, а не тех… И смесей для Андрюши. Да надо крестик еще, но возьми не шибко дешевый.
– Всё знаю.
– То-то хорошо, что на машине. И отца Георгия привезете. Пехом бы он не пошел. – Ольга схватилась за бок, сжала губы.
– Живо спи!
Митя поднял бушлат и вышел на улицу. Было темно и сухо. Низко светила луна, пылили сугробы. Митя валенками смел легкий снег с тропинки, присел у собачьей будки. Из конуры высунулась острая морда.
– На кого же ты лаяла всю ночь? В деревне пусто. Или жрать хошь?… А-ай, ну тебя!
Митя вернулся к крыльцу, достал сигарету и долго прикуривал на ветру. Потом увидал, что в соседнем доме горит окно, спрятал курево обратно и поспешил на свет.
Ему открыла бабка, завернутая с головой в рыхлый полушубок. Она испуганно подняла брови.
– Митя! Заходь шустрей.
Прошли в темные сени, Митя снял шапку с лысой, трескучей своей головы.
– Ты что в рань таку? С Ольгой что? – спросила бабка, шаря рукой у сердца.
– Не-е-е… – протянул он и улыбнулся этому.
– Напугал, дурень! Я думала, с Ольгой что…
– Всё так же.
Старушка спустила на плечи полушубок и поморщилась от лампы. В доме было жарко, даже угарно.
– Чаю давай?
– Не буду я.
– А что тоды рыщешь тут?
– Баб Вера, я это… Посиди с Андрюшей. Ваня меня с утра в церкву свезет.
– И ты с им поедешь? Он же запивши со вчера.
– Как?
– Обычно как.
– И-и-ы…
– Откуда у него, не знаю. Водка отобрана была. Где-то нашел…
Митя хотел сплюнуть, да проглотил. Начал топтаться на половике.
– Тащи сына ко мне, а сам пешком дуй, – приказала ему бабка. – Только я у вас сидеть не буду. Ольга больно стонет, не могу с ей рядом.
Не раздеваясь, Митя вошел в свой дом, подкинул в печку долгих дров, сунул в карман приготовленные деньги и рецепт. Постоял с минуту, глядя на пламя, и разбудил Андрюшу.
Митя брел по деревне и шевелил на губах холодную сигарету.
Дойдя до Ваниной избы, рядом с которой стояла заметенная «Волга», Митя сбавил шаг, отломил от капота снежную корку и запустил ею в мутное оконце. Снаряд угодил по наличнику, отскочил в стекло. Окно засияло медью, и в проблеске этом отлилось такое же медное лицо.
– Что? – сипло крикнул Ваня через стекло.
Митя показал что.
Через минуту дверь отворилась, и на улицу высунулась Ванина голова.
– У нас же планы были, помнишь? – спросил его Митя.
Ваня вяло ударил себя по лбу.
– Что ж ты опять, а? Ключи давай! Сам поеду.
– Не. Не заведешь. Аккумулятор сдох насмерть… Лыжи хошь возьми.
– Я тебе эти лыжи сейчас!
Ваня чудом успел захлопнуть дверь до того, как Митя подлетел к порогу.
– Спичек хоть дай, – попросил Митя, понапрасну дергая ручку.
– Бить не будешь?
– Да когда я тебя бил, трепач?
Хрустнули петли, из дверной щели кисло пахнуло брагой и потом.
– Вот тебе зажигалку в подарок. Не бесись.
– Чтоб вечером трезвый был! – сказал Митя, прикурив.