С Федором Гололобовым я так и не познакомилась, только получила страницу паспорта с мутной фотографией для оформления доверенности – в том, что они с Кассандровой вправе защищать мои интересы во всех судах судебной системы Российской Федерации, и поскольку дело у нас тонкое, таящее неожиданные взлеты и изгибы – в поисках справедливости дойти до третейского суда, мирового суда…
Страшный суд я не стала включать в нотариальную доверенность, надеясь, что дотуда распря не докатится.
Обуянные жаждой мести, мы с Лёшей напрочь забросили хозяйство. Все мысли были о решительном бое. Я пошла в магазин, купила муку, соль, сахар…
– А порох? – Лёша спросил сурово.
Фантазия рисовала нам упоительную картину: вызванных на ковер газетчиков из отдела «срочно в номер» – как они стоят, потупив носы, понурив неправильной формы головы, с унылым и безучастным видом, с темными улыбками. Между тем главный, который наверняка во время учиненного ими ералаша охотился в Африке на львов, – мечет с Олимпа громы и молнии. А с них – как с гуся вода.
– Что ты хочешь? – говорит Лёшик. – Народ алчет новостей. Хотя все новости, если присмотреться, одни и те же. В прошлом году я смотрел по телевизору: на Новый год в психбольнице елку вверх ногами подвесили к потолку и водили хороводы. Мне это запомнилось. А год спустя снова сообщили то же самое. Где они другое-то возьмут?
За время нашей борьбы я превратилась в паупера – высоким стилем так именуют голодранцев. Лёшик на моем фоне выглядел компаньоном и благотворителем.
– Гони, Лёш, деньги, – говорила я ему, отправляясь к нотариусу за протоколом письменных доказательств моего подмоченного авторитета. – Ты же знаешь, я на бриллианты и на меха не трачу.
– …а только на космические исследования! – подхватывает он. – Насколько далеко звезды простираются, мы должны изучить. И спустим на это все наши гонорары!
За разговорами о том, как бы половчее прищучить наших обидчиков, муж мой надевал носок, и – трах-тара-рах! – его пятка с треском оголилась.
– Sic transit gloria mundi, – торжественно произнес он. – О скоротечности жизни и о длине дороги мы узнаем по рваным носкам.
Вскоре я получила от своих защитников готовую протестную ноту. И хотя Кассандрова на все лады расписывала ужасающие последствия, которые могли бы случиться, но не случились по вине этих лопухов, главной мыслью было: «Увидев свой портрет в разделе криминальной хроники, Марина Львовна перенервничала». Искомый миллион в подобном контексте выглядел по меньшей мере блефом.
Мы приняли нелегкое решение уполовинить цену за мою попранную честь. Но и тогда адвоката одолевали сомнения. Для пущего драматизма явно следовало усугубить моральный ущерб, не хватало отягчающих обстоятельств. Тем более что какие-то инциденты всё же имели место.
Вчера позвонил мой друг детства Егорка Шумидуб, ему пришлось где-то по случаю забежать в общественный туалет.
– И представляешь? – он мне докладывал с места события. – На гвозде болтается лишь один клок газеты с твоим портретом. Я просто не знаю – на что решиться!..
Еще на книжной ярмарке у меня попросила автограф читательница, видно, не от мира сего, попросила ей написать на книжке: «Елене с Сириуса», после чего воскликнула при всем честном народе:
– Так это вы украли бутылку с вечеринки?
Нет, я понимаю: всё это не в счет. Но мы столько времени ухнули, нервов и денег, столько было забот, конфликтов и нерешенных проблем, черт с ним, с миллионом, хотя бы что-нибудь окупилось, мы с Лёшиком были бы рады.
Но с точки зрения юриспруденции мой случай считался каким-то невыпуклым, неколоритным, подмоченная репутация в чистом виде не поражала воображение. То ли дело – повыгнали бы отовсюду, вдрызг разорвали дружеские и деловые связи, муж ушел к другой, истец загремел в больницу, жизнь должна покатиться под откос после всей этой галиматьи, тогда свара стоила бы… мессы.
– А нельзя это как-то организовать? – спросила Кассандрова.
Я крепко задумалась, какой можно мне нанести вещественный урон как писателю и общественному деятелю?
– Ну, например, тебя можно выгнать из редколлегии «Мурзилки»! – предложил Лёшик.
Я позвонила в журнал, они, разумеется, были в курсе, близко к сердцу приняли мою беду и мгновенно прислали эпистолу с изображением Мурзилки в красном берете с кисточкой. В нем говорилось, что после случившегося Мурзилка меня знать не знает, видеть не хочет, дел со мной иметь не желает, из редколлегии пока не исключает, но на презентации и фуршеты приглашать больше не будет.
Плюс мы написали нашему эстонскому другу, Тоомасу Каллю, который перевел уже две мои книги и собирался взяться за третью, – чтоб он сочинил строгое письмо, дескать, прочтя о вопиющем случае касательно воровства бутылок, он наотрез отказывается переводить меня на эстонский язык, поскольку все-таки он переводил Гоголя, Булгакова и Быкова, приличных, в общем-то, людей, и не хотел бы свое доброе имя ставить в один ряд с беспутными русскими мошенницами.
Тоомас, бедный, как ни старался, не мог взять в толк, что от него требуется, поэтому решил на всякий случай отложить перевод моей книги до лучших времен.
Шло время, никто передо мной не собирался извиняться. Однако почуяв неладное, на сайте газеты портрет заменили втихаря на бутылку красного, и это мгновенно повлекло снижение просмотров: со мной-то уж пересмотрели мириады!
– Душа моя чиста, совесть кристальна, сердце бьется ровно, – каждое утро напоминал себе Лёшик на всякий пожарный, ибо это событие нас совершенно выбило из колеи.
– Хорошо хоть не из седла! – подбадривал он меня. – Выбьют из седла – держимся, чтобы не сбили с ног, с ног собьют – стараемся, чтобы в яму не скатиться…
Он стал так нежен со мной, так внимателен, как с человеком, пережившим кораблекрушение.
– Это нашему брату, авангардисту, – даже на пользу, – шутил он, – чтобы его имя трепали повсюду, неважно в каком контексте. А даме – нужно другое…
Он подошел ко мне, я жарила яичницу, и обнял, а сам такой горячий!
Я:
– Лёша, – ему шепчу, – ты обжигаешь меня!
Оказывается, он прижался ко мне с чайником на животе.
Охваченные огнем желания, мы с ним слились неразрывно, и весь этот мир с его дребеденью куда-то провалился, осталось только дыхание вечности. Так мы парили, полные жизни и любви, созвучные с целым, порвавшие путы, подвластные лишь небесной гармонии. В воздухе музыка заиграла из какого-то советского кинофильма времен оттепели, когда в финале герой уходит вдаль, помахивая чемоданчиком, то ли он жениться собрался, то ли уезжает на БАМ, одинокий, но просветленный…
Вдруг звонок в дверь. Лёша говорит:
– Иди, открывай, это тебе пенсию принесли.
Я открываю, стоит почтальон и протягивает заказной конверт – из редакции.
В конверте лежало ответное послание, написанное высоким суконным стилем, особенно хороша была фраза, уж точно не от «тёти Мани», она б до этого не дотумкала:
«Для минимизации возможных негативных для Вас последствий в той же рубрике „срочно в номер“ мы опубликовали соответствующее сообщение…»
К этой напыщенной херне прилагалась газета, где на первой полосе – опять в той же самой, туды ее в качель, криминальной хронике – в уголке приютилось жалкое извинение, дескать, бутылки утащила одна Москвина, а портрет-то дежурному по «срочно в номер» подвернулся – ее тезки, вследствие чего вышло маленькое досадное недоразумение, можно даже сказать, метаморфоза. Москвина же, та, чей светлый образ им попал под горячую руку, – это всем Москвиным Москвина, и побольше бы таких Москвиных, вот что мы обязаны донести до сведения наших дорогих читателей.
О «возмещении», разумеется, не было ни слова. И на сей раз вовсе обошлось без портрета. Правда, над сиропом, которым они щедрою рукойзалили свою оплошность, – красовался портрет тыквы, освещенной солнцем, мол, некий огородник вырастил чудо-тыкву размером с запорожец. «Самая большая тыква России пришлась бы Золушке по душе», – гласил заголовок.
Такого елея «хроника происшествий» не видала с сотворения мира. Жуткие криминальные драмы скромно отодвинулисьв сторонку и выглядели необходимым балансом к нашему с тыквой неуемному разгулу позитива.
Господи, убереги нас от людей, зверей и от технического прогресса! Развеется ли когда-нибудь пелена и я познаю истину о самой себе, которая приносит понимание и свободу, или мне придется вечно барахтаться в неумолимом потоке сансары? Нужно испытать разные ритмы, войти с ними в резонанс, иначе так и будешь, как неприкаянный Джек, на сквозняке и юру блуждающий по свету с тыквой на голове, – смотреть на людей и видеть в них сборище безумцев.
Я шла по улице, меня обтекали прохожие, такие пресные, такие непраздничные, не на чем сердцу успокоиться, ей-богу! Смеркалось, у дверей аптечного домика толклись двое бродяг, два заплутавших, растерянных существа. У одного из них явно наметился ко мне интерес. Он двинул навстречу мелкими шажками на негнущихся ногах и встал передо мной, как лист перед травой.
– Опа! – глаза его лихорадочно заблестели, он радостно присвистнул и расплылся в улыбке. – Знакомые всё лица! Ведь это про тебя писали, что ты стырила бутылки? Нет, реально пришлось горбатиться по сто часов за жбан? Ну ты попала! Значит, на свободе? С чистой совестью? Слушай… тут мой корешок на краю могилы, мотор у него шалит, – он показал на друга, а тот закивал головой, жалобно улыбаясь, и схватился за печень. – Возьми нам пару фанфуриков?
– Что?
– Два пузыря боярышника! Нас туда не пускают, а с твоей физией везде зеленый свет… Пару флакончиков – пока этот сударь не окочурился!..
Второй вагабонд застонал и прислонился к стенке. Ну прямо вылитый мой стародавний приятель Олег Севастьянов в роли Эстрагона из пьесы Беккета «В ожидании Годо». Пыхтя и тяжело вздыхая, он принялся зачем-то стаскивать ботинки и театрально шевелить пальцами ног.
А надо заметить, с возрастом у меня появился какой-то бзик. Вот я слоняюсь по улицам и переулкам детства, юности, забредаю в кафешки, жую овсяные коржики, слушаю музыку, глазею на прохожих и – экая идиотина! – в девчонках и мальчишках вдруг узнаю своих одноклассников и однокурсников, причем еле сдерживаю себя, чтобы не вскочить, не побежать, не окликнуть…