Сехер взглянула на нее и воскликнула: «Ты больна!» И положила свою руку на пылающий лоб Мерьем. Девочка была в таком плачевном и бедственном состоянии, что сердце Сехер сжималось, глядя на нее. Только на бледном лице, вопреки всему, светились огромные зеленые глаза. «Словно два диких цветка», – подумалось Сехер. Девочка выглядела очень плохо, а немного раньше, прикрываясь сзади, она старалась порвать платье, и Сехер догадалась, в чем дело.
– Как тебя зовут? – спросила она.
Мерьем пролепетала свое имя.
– Мерьем, – сказала Сехер, – меня не стесняйся, можешь считать меня старшей сестрой. Ты больна, ты в тяжелом состоянии! Сядь здесь и жди меня. Через минуту я приду.
Усадив девушку на площадке у раздвижных дверей, она отправилась в свой вагон. У Мерьем уже не осталось сил думать о чем-то или сопротивляться. Она была настолько смущена, что не могла даже пошевелиться.
Скоро Сехер вернулась и протянула ей что-то.
– Возьми это, – сказала она, – иди в туалет и там подложи, не беспокойся, кровь не будет проступать.
Мерьем посмотрела на нее смущенно и недоверчиво. Ей не хотелось вставлять эту маленькую штучку.
– Поверь мне, – сказала Сехер, – мы все так делаем. Это продается в аптеке. Посмотри на упаковку.
И показала ей рисунки на коробке с надписью «Orkid».
Потом опять велела:
– Давай иди в туалет!
Мерьем закрылась, сначала подмылась, а потом выполнила указания, полученные от Сехер. С некоторым страхом она устроила эту маленькую вещицу у себя между ног, однако оторвав от платья кусок, подложила и его – на всякий случай. Сехер, конечно, выглядит заслуживающей доверия, однако все же она чужая. Можно ли ей доверять?
Мерьем положила в сумку шальвары, которые сняла перед этим, и вышла наружу.
– Молодец, – похвалила ее Сехер. – Вот увидишь, скоро будет совсем сухо. А сейчас надо тебя немного подлечить. Я отведу тебя в наше купе, у нас вышли соседи, есть свободные места.
Мерьем на мгновение вспомнила, что не отпросилась у Джемаля пойти с Сехер, однако она была в таком плачевном состоянии, больна и нуждалась в заботе, что у нее не хватило сил отказаться от протянутой ей руки помощи. И она потащилась за Сехер.
После того, как чиновник выкинул их из купе, Сехер и ее семья некоторое время ехали в коридоре, однако позже на станциях люди начали сходить, места освободились и им удалось устроиться в одном из купе. Поезд, по мере продвижения, становился пустым.
Войдя в купе, Мерьем увидела там только мать Сехер и ее отца все с той же странной улыбкой на лице. Больше никого не было. Сехер достала из чемодана таблетку, положила ее в стакан, налила воды и протянула пузырящуюся жидкость Мерьем. Внутри у девочки разлилось тепло, и она благодарно отдала себя во власть Сехер: делала все, что она говорила, ощущая, что все это правильно. Мама Сехер говорила ей добрые слова и гладила по укутанной в платок голове.
Затем Сехер уложила ее на свободное место, и Мерьем смогла вытянуть затекшие ноги. У нее под головой оказалась твердая подушка из зеленой кожи, она почувствовала, что сверху ее чем-то укрыли. И девушка отдалась во власть перестука колес поезда. Сначала она слышала: трак-тики-так, трак-тики-так, трак-тики-так, вскоре они сменились другими звуками: тик-трак-так, тик-трак-так, и поезд начал раскачиваться из стороны в сторону, как детская люлька. С чувством огромной благодарности к Сехер и ее семье и с терзающим сердце вопросом – не просочилась ли кровь наружу, она погрузилась в сон.
Она уснула таким крепким глубоким сном, что и Сехер, и ее мать увидели: это не молодая девушка, а совсем еще ребенок.
Бедный измученный ребенок!
Свернувшись на лавке, она сбросила резиновые сандалии, и ее маленькие ножки остались в шерстяных чулках. С головой, обвязанной платком, в старой юбке с полинявшими цветами и в потертой на локтях кофте она выглядела такой жалкой, немощной и разбитой!
Сехер снова вышла в коридор покурить. При отце она никогда не курила. Она думала о том, какие отношения связывали эту странную девочку Мерьем с военным, который ехал с ней. Она сказала, что это сын ее дяди, однако они совсем не разговаривали. Военный дремал, беспокойно вздрагивал во сне, а проснувшись, сидел, уставившись неподвижно в одну точку. Он вообще не поворачивал лица к девочке, и было видно, что Мерьем боится его. В самом деле, этого человека можно было бояться. Даже если сидел, не шевелясь, он, словно ястреб, распространял вокруг себя агрессивную энергию. Казалось, еще мгновение – и сверкнет молния!
«Может быть, он убил много людей, – подумала Сехер, – но он не такой, как этот подлый чиновник. В нем есть опасность, но нет лицемерия».
Ее брат Али Риза и его товарищи с радостью приносили себя в жертву. Сехер же считала, что смертные голодовки в тюрьмах – это совершенно неправильно. Она и смерти брата не хотела, и не считала нужным радовать врагов. То, что они убивают себя, врагам не причиняет абсолютно никакого вреда! Пока они в сумрачных камерах, окруженные мертвой тишиной стен, повязывали на свои головы красные ленты и с потухшими взорами убивали сами себя один за другим, чиновники, такие как этот, которого они встретили в поезде, удовлетворенно потирали руки: еще одного не стало, для них это был праздник.
В день свидания в тюрьме, когда еще ее брат мог говорить, она старалась объяснить ему это, без устали умоляя:
– Ведь они вас хотят убить, – говорила Сехер. – А вы, убивая сами себя, доставляете им удовольствие.
Однако Али Риза и его друзья верили, что совершают акт великой борьбы.
– Сложив здесь наши головы, мы боремся во имя всего народа, во имя демократии, – твердил он.
Ах, как он был бледен и слаб!
– Мы будем умирать здесь один за другим – и народ проснется, и даст достойный отпор власти! Это – одна из форм политической борьбы. Уничтожая себя физически, мы боремся. Эта цена, которую мы платим, ничтожно малая плата за счастье нашего народа!
Слушая эти слова, Сехер начала плакать, приговаривая:
– Ох, Али Риза, ох! Извини, что я это говорю, но какое народу до вас дело?! Ты думаешь, что они вами интересуются? Да за этими стенами каждый заботится только о том, как бы набить свое брюхо, да сладко пожить. Они смотрят развлекательные телевизионные передачи, идут в бары, и ничто другое никого не занимает…
Она могла бы еще долго говорить, но вдруг замолчала. С одной стороны, не хотела больше расстраивать брата, а с другой – чтобы не сказать:
– Ты что, газет не читаешь, телевизор не смотришь?! Главные полосы забиты изображениями моделей с голой грудью, певцами-трансвеститами, бесстыже хохочущими проститутками, катающимися на водных лыжах. Народ, о котором ты говоришь, – стадо, порабощенное стадо. Они лишены индивидуальности, чести, достоинства!
Брат ее и его товарищи убивают себя, чтобы пробудить это стадо, но ни до кого не доходят вести об их жертвах. Друзья протестующих на воле тоже едва сводят концы с концами, служат за тридцать три сребреника, а потом выходят на улицы, устраивают митинги и убивают полицейских. Идет кровавая и бессмысленная игра, однако брату это объяснить невозможно. Мальчишка словно из другого мира. Как заколдованный, ничего не слышит. Все, что говорит его семья, считает предрассудком, если и слушает, то не верит. Их мама питает последнюю надежду, что ей удастся при встрече уговорить его прекратить голодовку, однако Сехер знает, что Али Риза настоит на своем.
Если даже арбитражный суд вынесет положительное решение, если даже его переведут в больницу, то все равно уже Али Риза – живой труп. Память разрушена, не может ходить, плохо видит, он до самой своей смерти будет нуждаться в уходе. Ни живой, ни мертвый. А так называемому обществу, народу до этого не будет никакого дела! Для таких, как этот чиновник, он враг, а такие, как эта лежащая напротив бедная девушка, вообще ничего не знают о политической борьбе.
Сехер понимала, почему в своем большинстве алевиты[20] никому не доверяют, почему заключают браки только среди своих, почему ни с кем не смешиваются. Со стороны это выглядело как архаичные предрассудки, а на самом деле именно убийства и преследования, которым они подвергались на протяжении веков, привели их к закрытому образу жизни и вынуждали жениться на родственницах.
С детства они с Али Ризой обожали время церемоний сема[21]. Женщины, мужчины, дети, одетые в красные и зеленые одежды, становились на сема и под равномерные ритмы саза[22] начинали кружиться, словно журавли. Самым привлекательным был обряд «обнажения собственной сущности», в ходе которого огромные группы людей, став на колени, каялись перед шейхом. Для Сехер самым волнующим моментом было жертвоприношение, после которого раздавали мясо.
К шейху подводили выкрашенную хной овцу со связанными ногами. Шейх, играя на сазе, исполнял для нее три народные песни-тюркю[23]. Во время третьего песнопения у овцы просили прощения за то, что она будет принесена в жертву, восхваляли ее достоинства, молились. Овца ходила свободно среди толпы, шла куда хотела, и никто ей не мешал. Она разгуливала среди одетой в разноцветные наряды толпы, среди разложенной на подносах ароматно пахнущей еды, под громкие звуки музыки…
Вот и Али Ризу и его друзей точно так же приносят в жертву, только никто не просит прощения, а напротив – все ненавидят их. А может, этот мальчишка вошел в тайную организацию в школе из-за того, что к алевитам на протяжении столетий относились, как к ядовитым змеям? Их группа симпатизировала вооруженным повстанцам, члены которой, такие же не осведомленные толком ни в чем ребята, как Али Риза, расклеивали плакаты и распространяли листовки. Большинство из понесших наказание были еще совсем детьми.
Али Риза был просто сердобольный мальчик, который не то что террористический акт совершить, курицу зарезать не может. Из-за того, что в алевитских селах нет мечетей и алевитские женщины не закрываются хиджабом, другие мусульмане не считают их единоверцами, говорят, что они хуже неверных. По мнению суннитов, пить спиртное и совершать молитвы под музыку – абсолютно неприемлемо!