– Нет! – снова воскликнул Селахатдин. – Ничего подобного нет в Священном Коране. Это все насочиняли позже.
– Как же так? – поразился Джемаль.
Слова Селахатдина шли вразрез со всем, чему учил его отец.
– Мой отец говорил, что побивание камнями существовало вплоть до периода Ататюрка…
– Эта ошибочная практика применялась в некоторых арабских странах. В Османской империи тоже какое-то время прибегали к ней. Но доказать прелюбодейство очень трудно. Османские власти ставили условие, что должны иметься три свидетеля, которые видели бы, как «меч входил в ножны». Ты, брат этой девушки… как ее зовут?
– Мерьем.
– Ага. Ты видел, как меч входил в ножны Мерьем?
Джемаль покраснел и прошептал:
– Не видел!
– Откуда ты тогда знаешь?
– Говорили.
– Джемаль, разве можно убивать человека, которого оговорили?!
Джемаль был ошарашен: будто у них с Селахатдином были две разные религии! Он никогда раньше не слышал о подобной терпимости в исламе.
А друг продолжал:
– Ислам считает грехом убийство человека.
Тут уже Джемаль не сдержался:
– Наверное, ты ошибаешься. Посмотри-ка, такие религиозные организации, как Хизболла, непрестанно убивают людей.
– Они – извращенцы, – отмахнулся Селахатдин. – Они используют ислам в политических целях! Увы, из числа религиозных последователей порой выходят и убийцы, и террористы. Ты лучше основные источники почитай: Священный Коран, хадисы Пророка. Ты читал «Сахих аль-Бухари»?
Понурившись, Джемаль произнес:
– Нет.
– Вот видишь, будучи приверженцем Аллаха, ты не читал Коран! Какой же верующий твой отец? Как он тебя воспитывал?
Селахатдин пообещал, что следующим вечером отвезет Джемаля в район Эйюп Султан, на религиозную церемонию, которую проводит один суфийский тарикат, чтобы помочь своему драгоценному другу уберечься от религиозно-культурных ошибок, дабы он не подвергся еще большей опасности в жизни.
Друзья решили искать какой-то выход из ситуации, потому что везти домой Мерьем было нельзя. Якуб тоже категорически не хотел, чтобы она оставалась в Стамбуле. И бросить ее здесь одну и уехать (о Эминэ!) тоже нельзя, не дай бог, потом на улице окажется… И что же было делать Джемалю, на что ему тут жить, да еще и содержать родственницу?
Но Селахатдин успокоил: ничего, пропитание найдем, можно, конечно, дом снять, чтобы вам там поселиться, но это тоже не выход: как может жить мужчина в одном доме с незамужней женщиной?
К тому же у Джемаля совсем не было намерения оставаться в Стамбуле, больше всего он хотел, вернувшись домой, жениться.
Вот так, перетряхивая все это дело на все лады, они проговорили несколько часов. Наконец Селахатдин сказал: утро вечера мудренее, лучше всего решать этот вопрос на свежую голову после утренней молитвы, и показал отведенную для Джемаля комнату.
Но в этом роскошном доме, в комнате для гостей – с плотными шторами, с приготовленным для него банным полотенцем, которое повесила ему в ванной невестка Селахатдина, Джемаль чувствовал себя не в своей тарелке…
На следующий день они поднялись на верхний этаж, где жил отец Селахатдина, чтобы поцеловать ему руку. Да и в каждой комнате этих апартаментов жили родственники, и они отнеслись к другу Селахатдина как к родному. Отец Селахатдина долгое время был капитаном на рыболовецком судне, поэтому, глядя в телевизор, он выставлял козырьком ладонь над глазами, словно моряк затерявшегося в буре судна, нетерпеливо ожидающий чудесного появления земли на горизонте. Когда он говорил с кем-то или просто глядел по сторонам, он вел себя обычно, а чуть повернувшись к телевизору, тут же выставлял ладонь козырьком…
После завтрака они вышли из дома вместе и снова отправились в контору Селахатдина, снова обедали в столовой.
А вечером, в шесть часов, спускаясь по склону холма Эйюп[36], они припарковались перед просторным одноэтажным домом с видом на мечеть Султана Эйюпа и кладбище. Панорама перед домом была фантастической: он стоял в месте, именуемом раньше Золотым Рогом (это название, правда, сейчас потеряло прилагательное «Золотой», осталась только морская бухта, имеющая форму рога), глядя окнами на мечеть Султана Эйюпа и кафе «Пьер Лоти». Перед домом было припарковано множество автомобилей, а у ворот оставлены десятки пар обуви.
Джемаль вошел следом за Селахатдином, чувствуя себя немного неловко, как чужак, оказавшийся среди людей, которые хорошо знакомы друг с другом. Просторная гостиная была заполнена сидящими на расстеленных коврах мужчинами. Судя по одежде, здесь было много лавочников. На шеях у некоторых красовались галстуки.
Потом один из них надрывным и пронзительным голосом, нараспев, начал читать религиозные стихи, среди которых были и откровения Юнуса Эмре[37]. В свою очередь, сидящие на ковре выстроились рядами, словно для намаза, но не стоя, а сидя. Возглавляли действо несколько человек в белых шапочках. Впереди всех Джемаль увидел мужчину, который сидел, повернувшись спиной. Как похож на его отца! Должно быть, сейчас будет совершаться зикр, как во время религиозных церемоний в их садовом доме…
И в самом деле, вскоре послышались звуки дервишского призыва, и мюриды, один за другим, в размеренном ритме раскачиваясь из стороны в сторону, начали стонать: «Аллах, Аллах!» Их движения постепенно убыстрялись и убыстрялись, иногда у кого-то изнутри вырывался резкий вскрик: «Аллах!», и уже они едва сдерживали себя, чтобы не вскочить на ноги. Джемаль знал: молящиеся доходили порой до такого экстаза, что некоторые теряли сознание, такое он видел в детстве.
Вот и здесь кое-кто начал кататься по полу, с пеной у рта биться в судорогах. Отец считал, что «Аллах переполнил радостью и гармонией» душу этого человека. На самом деле, насколько мог уразуметь Джемаль, это можно было объяснить функциями человеческого тела и могло быть связано с тайной ста двадцати четырех ударов в минуту. Все молящиеся на Среднем Востоке во время религиозных церемоний в течение одной минуты произносят сто двадцать четыре имени-эпитета Аллаха; это же происходит во время танца – и так же бьется человеческое сердце. Таким образом, с каждым ударом сердца называется имя Аллаха. Через некоторое время человек впадает в транс…
Джемаль не знал, что та же формула применяется на всех дискотеках мира, барабаны и ударные установки точно так же используют ритм ста двадцати четырех ударов в минуту.
Джемаль привык к молебнам и не очень волновался, ожидая, что церемония закончится и люди начнут успокаиваться. После совершения обряда зикра шейх тариката дал верующим наставления, прочитал хадисы. И действительно, люди начали расходиться. Селахатдин подвел Джемаля к шейху, поцеловал ему руки и сказал, что это его армейский друг, мусульманин, и что он немного запутался в некоторых сложных вопросах…
Шейх огладил седую бороду. Несмотря на преклонный возраст, его маленькие голубые глазки оставались яркими и проницательными.
– Дитя мое, – сказал он, – мы живем в такое время, когда попрана правда, перепутаны добро и зло, красота и мерзость, отчего мусульмане пребывают в больших метаниях и состоянии внутреннего кризиса. Я не осуждаю этого, однако ни в коем случае нельзя считать ислам религией мести, в такое не верь! Само слово «ислам» означает покорность Богу, это – религия мира. Если ты хочешь понять ислам, не доверяй ничему и никому, кроме Священного Корана, хадисов Пророка и Сунны. Потому что ислам – религия ясная, открытая. Политика портит религию, сеет семена внутреннего раздора, рождает ересь. Смотри, что повелевает 32-й аят суры «Трапеза» Священного Корана…
Ходжа прочел аят по-арабски, а потом перевел на турецкий: «Если кто-то убьет другого, или нанесет ему вред, то будет так, словно он все человечество убил. Тот же, кто спасет от смерти другого, подарит ему жизнь, словно всему человечеству дарует жизнь».
Шейх говорил мягко и улыбчиво. Он ошеломил Джемаля. Впервые за всю свою жизнь он не испытал религиозного страха, словно омылся изнутри свежей водой.
А шейх продолжал:
– Дитя мое, 40-й аят суры «Поэты» гласит: «Тот, кто ответил злом на зло, породил зло. И только тот, кто простил, заслужит мира и согласия, принадлежащего Аллаху; вне всяких сомнений, Аллах не любит несправедливых».
Шейх говорил долго-долго, читал айяты о мире и добре из сур «Корова», «Трапеза», «Скот», «Преграды», «Праздник», «Верующие», «Женщины», а завершил беседу айятом, который поразил Джемаля в самое сердце: «Матери и отцу, близким и сиротам, обездоленным, близким и дальним соседям, своим друзьям, путникам и, конечно, себе – всем без исключения делайте добро».
Это был 36-й айят суры «Женщины».
Затем шейх спросил:
– Все ли ты понял, дитя мое? Рассеялись ли твои сомнения? Убедился ли ты в том, что Книга Всевышнего и повеления нашего Пророка наказывают держаться подальше от насилия, быть миролюбивым и терпимым? Понял ли ты сейчас, что организация убийства никоим образом не может быть связана с Аллахом?..
На обратном пути Джемаль удивленно думал о том, что шейх словно в сердце к нему заглянул – он говорил так, словно знал, что юноша собирался убить Мерьем. Джемаль даже начал было с подозрением посматривать на Селахатдина, ведущего машину. Интересно, мог ли он заранее рассказать обо всем шейху? Потому что откуда тому знать обо всем, даже о том, что Мерьем сирота? Но тут же понял всю нелепость своих подозрений, ведь такого просто не могло быть.
Когда они вернулись домой, рядом с невесткой Селахатдина находилась молодая девушка. Селахатдин, представляя ее Джемалю, сказал, что это его младшая сестра. Девушка не пожала ему руки, только издалека кивнула головой. Похоже, что и она, придерживаясь правил веры, не прикасалась к мужской руке. Платок на голове у нее был завязан в виде тюрбана, шея тоже укутана, а концы крепко стянуты сзади. Несмотря на все эти меры, Джемаль мог заметить, что это красивая девушка, однако ее миловидность несколько портило то, что щека у нее была такая же синяя, как у Мерьем, даже еще четче проступал след от удара. Салиха (так ее представил Селахатдин) принялась с волнением рассказывать о том, что случилось вчера.