На моём рисунке мы все втроём гуляем по саду вокруг клумбы, с неба падают снежинки – как раз шестигранные, будто это солнечный морозный день, – но нарисовать их маленькими у меня не получается, они нечаянно выходят размером с голову. Пусть мой рисунок непохож на замечательные яркие иллюстрации из книг, но он всё равно кажется мне очень-очень красивым. Потому что мы все там счастливы. И я пишу снизу настолько ровно, насколько только способны мои руки: «Николаю!»
Старик обычно протирает доску перед занятиями, так что там он точно увидит мой подарок. Я прикрепляю его в самом центре магнитом и крадусь из классной комнаты, осторожненько прикрывая дверь, чтобы из коридора его нельзя было обнаружить раньше времени.
Утром от моего приподнятого настроения Николай ворчит ещё больше. Но я даже не пикаю, когда он ставит капельницу, и не дёргаюсь, когда он, расчёсывая волосы, неприятно тянет их щёткой. Даже наоборот – стараюсь сидеть на табуретке так, чтобы ему было удобно, и заправляю кровать аккуратно-аккуратно, разглаживая малейшие складочки, чтобы не к чему было придраться. Это приводит его в недоумение, но ведь и поругать меня не за что.
И вот настаёт момент, когда он обычно готовит класс к занятиям. Я на цыпочках шмыгаю из палаты в коридор, стараясь ступать так тихо, чтобы туфли даже не скрипнули. Дверь класса открыта, и я слышу, как стучит магнит на доске, словно его приподняли, а потом прилепили обратно. Я сажусь на корточки и боязливо заглядываю внутрь: старик полусидит на учительском столе, рассматривая мой подарок. Изучает долго и пристально, как я когда-то снежинку, взгляд бегает по деталям, свет из окна освещает измятое лицо. А потом его рот искривляется, он закрывает его рукой, я вижу, как трясётся его подбородок, а брови ползут вниз, будто ему очень грустно.
Я пугаюсь, что это расстроило его, скорее возвращаюсь в свою палату и сажусь на край кровати с учебником биологии. Я нервно жду, но делаю вид, что меня очень увлекает чтение. Слышу, как дверь класса скрипит и в коридоре раздаются шаркающие шаги. Николай появляется в проёме.
– Иди в класс, – сухо бросает он.
Я осторожно откладываю книгу и следую за ним.
– Только и умеешь, что бумагу марать, – ворчит по пути старик. – Как учиться – так никакой охоты, а как развлекаться – так мы все горазды.
Но к концу дня я понимаю: он так ни разу меня и не ударил. И даже почти не повышал голос. А дальше я придумываю новый способ его порадовать: решаю, что будет хорошей идеей ему в чём-то помогать, даже если спрашивать об этом очень страшно. Ну, хотя бы узнаю, могу ли я вытирать в своей палате пыль.
Он, конечно, вначале меня ругает, ворчит, что мои «руки-крюки» и тряпку не в состоянии удержать, но в конце концов швыряет мне под ноги ветошь и говорит, что если я так хочу, то могу попробовать размазать грязь. Поначалу, разумеется, всё выходит вкривь и вкось, он раздаёт мне затрещины за каждую пропущенную пылинку. Но постепенно у меня начинает получаться, и мне всё проще не расстраивать Николая.
С улицы доносится страшное ворчание, похожее на рёв. Я цепенею, вжимаю голову в плечи, прислушиваясь к незнакомому звуку. Затем он затихает, хлопок, и я слышу шаги по подъездной дорожке. Я узнаю их из сотен других – доктор вернулся!
Я торопливо придвигаю тумбочку и забираюсь на подоконник, заглядывая в узкий лаз форточки среди железных прутьев: это он! Он! Идёт к главному входу, за ним тянется чёрная цепочка следов на хрустящей наледи тропинки. Мне хочется крикнуть, позвать его. Его не было так долго, что уже на крыше повисли первые весенние сосульки, лужи покрылись тонкой корочкой сырого льда и небо заполнилось криками галок. Я просто места себе не нахожу, и мне хочется скорее с ним поговорить, мне столько надо ему рассказать, о стольком спросить!
Я выбегаю в коридор и зову скорее Николая, но он не отвечает. Похоже, его и в крыле-то нет. Я возвращаюсь в палату и снова забираюсь к окну, чуть не поскользнувшись, едва удерживаю равновесие, схватившись за раму, гляжу во двор. Но там уже никого нет. Я не могу угомониться, и у меня вдруг столько сил, что хочется бегать и кружиться, будто вместо сердца в груди мотор завёлся.
– Николай! Николай! Николай! – голосисто зову я, кидаясь в коридор, как только слышу звон его ключей. – Доктор приехал? Да?!
– Хватит кр-ричать! – сквозь зубы цедит он, замахиваясь рукой, но не бьёт, а сухо кивает.
Я чуть пружиню на носках. Хочется прыгать от волнения, но я знаю, что это его разозлит, и потому себя сдерживаю.
– А он сюда зайдёт?
– Он устал, ему надо отдохнуть, – бубнит старик, шаркая к операционной.
Я почти след в след иду за ним хвостиком, стараясь не наступать на стыки плиток – это у меня игра такая.
– А что вы делаете? – спрашиваю я. Операционную не открывали с самого отъезда доктора.
Вот точно же сейчас скажет «Не твоего ума дело».
– Не твоего ума дело, – говорит он, и я украдкой улыбаюсь.
Тяжёлая стальная дверь захлопывается прямо перед моим носом.
Я так и сижу как на иголках всё следующее утро. Туда-сюда по коридору ковыляет Николай, таская какие-то ящики и коробки, а я испуганно выглядываю в коридор, гадая, что там спрятано. А ещё я считаю время. И у меня созревает план.
Я успеваю дойти где-то до семидесяти между тем, как за стариком захлопнется дверь, и тем, как он снова зайдёт в коридор. И всё это время дверь операционной открыта. Ничто мне не помешает туда заглянуть. И вот, как только тяжёлая дверь стучит за спиной Николая, я решаюсь на отчаянный шаг.
Семьдесят. Я срываюсь с места, бегу через весь коридор. Сердце бешено стучит в ушах. Тяну стальную створку на себя. Шестьдесят один. С кряхтением протискиваюсь в узкий проём, и меня почти пинает под зад тяжёлая дверь. Пятьдесят четыре. В нос ударяет особый запах, который больше ни с чем не сравнить. Меня вдруг так накрывает от вида этого стола, мониторов, гигантской лампы под потолком, разбросанных бумаг, шкафов с инструментами, что против воли в памяти вспыхивает мой самый первый день жизни и… и что-то ещё.
Я словно вижу вспышки неясных образов и слышу ритмичный писк кардиографа. Но ведь мне никогда прежде не приходилось слышать кардиограф… Почему я вообще знаю, что это такое? Я усилием заставляю себя вернуться в реальность. Сорок. Время идёт.
Я смотрю на сложенные возле стола коробки и ящики. Опускаюсь на холодный кафель. Тридцать шесть. Крышки коробок сложены внахлёст. Распахиваю картонку. Жадно смотрю внутрь. Тридцать два. Это огромная стеклянная банка в вате. И внутри плавает… Это что? Это часть лица? Глаз?
Это аккуратно иссечённая часть человеческой головы, от скулы и до носа. Я вижу в разрезе те же самые пазухи черепа, что и на плакатах в классной комнате. Двадцать три. В горле вязнет комок, я стараюсь снова закрыть коробку. От испуга руки не слушаются. Кое-как складываю картон, в ушах шумит. Я бросаюсь к выходу из операционной. Семь. Тяну дверь. Шесть. Протискиваюсь в коридор. Пять. Дверь по инерции ходит туда-сюда. Пытаюсь её остановить. Четыре. С лестницы доносятся шаркающие шаги. Три. Бегу к своей палате. Два. Прячусь, едва переводя дух, в глазах темнеет. Один. Скрипит больничная дверь, Николай волочит ноги до операционной.
Я нервно сажусь на койку, пытаясь переварить увиденное. Должно быть, мне стоило этого ожидать? Раз меня «создали», то, конечно, из чего-то. В остальных коробках тоже части тел? Мёртвых тел? Но зачем они нужны? Неужели доктор хочет создать ещё одно подобное мне существо? Я делаю недостаточно?
Я слышу его шаги: каблуки туфель выбивают звонкую дробь по коридорной плитке в ритм взволнованного биения моего сердца. Словно время замедлилось, и я на доли секунды разбираю момент, когда его силуэт появляется на светлом фоне дверного проёма. В руках он держит какой-то свёрток.
– Ну, как у нас дела? – Доктор садится на табурет у моей кровати, а мне до того радостно его видеть, что все слова пропадают из головы. Я просто таращусь на него, рассматривая лицо, халат и костюм, и выглядит он точно так же, будто никуда и не уезжал. Не дождавшись моего ответа, он задаёт новый вопрос: – Как успехи в учёбе?
– Я теперь знаю дроби! И как посчитать площадь круга! И как узнать скорость движения! И из чего состоят бактерии! – наперебой выкрикиваю я, будто меня прорвало.
– Похоже, Николай хорошо постарался. – Он легонько улыбается, и я улыбаюсь в ответ. – Ну что, тогда, раз у нас такие хорошие новости, думаю, можно приступать к новым занятиям. Ещё более интересным.
– Да? К каким? – От нетерпения я ёрзаю на месте.
– Увидишь, – кладёт он ладонь на мою голову, а затем передаёт мне свёрток.
Он ужасно тяжёлый, большой, увесистый, как кирпич. Я удивлённо смотрю на него, вертя в руках. Он такой широкий, что закрывает собой мои бёдра.
– Я отсутствовал на зимних праздниках, но не подарить подарок было бы кощунством, – мягко поясняет доктор, встаёт с места, глядя на меня сверху вниз, и прячет руки в карманы халата.
– А я… Я могу его открыть? – не верю я своему счастью.
– Вперёд, – кивает он.
Я осторожно разворачиваю пергаментную бумагу, мне страшно её порвать. Невероятно! Это огромный и красивый атлас в алой обложке. «Анатомия человеческого тела» – гласит золочёное тиснение. Я начинаю её листать. Она старая, в ней очень много иллюстраций и схем. Они цветные и подробные, глаза сами собой магнитятся к похожим на узоры зарисовкам кровеносных сосудов и мягких ветвей бронхов.
– Когда-то я сам по ней учился. И мне кажется, тебе бы она тоже понравилась.
Ещё бы! Если эта книга способна дать мне хоть крошечку знаний доктора, то я её всю изучу от корки до корки! Все слова благодарности застревают, я ни звука издать не могу. И как-то уже и те материалы не кажутся чем-то значительным по сравнению с этим.
Глава 4
– Надень. – Доктор протягивает мне резиновые перчатки, которые скрипят от малейше