Я осторожно нюхаю напиток. У него слабый, ни на что не похожий запах, вообще-то немножечко даже противный, какой-то телесный. Но надо притвориться, что мне это не в новинку. Я делаю маленький глоточек, гоняю жидкость во рту. Вначале вкус кажется гадким, почти тошнотворным, но потом проступает приятная жирная сладость. Женщина всё это время внимательно меня разглядывает, подперев голову мягкой рукой.
– А вы тут живёте? – Я слизываю с губ плёночку молока.
– Конечно. Я тут много работы по дому выполняю. – Она улыбается и, облизав палец, смазывает что-то с моей верхней губы.
– О-о, так это вы стираете все эти полотенца и простыни? – догадываюсь я.
– Стираю, – кивает она. – И ковры чищу, и полы мою, и готовлю, и вещи утюжу.
– Ого! А вам не скучно? А вы тут одна? А вам кто-то ещё помогает? – засыпаю я её вопросами.
– Не одна. – Она снова запинается. – Но не уверена, что мне можно об этом тебе рассказывать.
– Ну расскажите! Я никому-никому не скажу! – заверяю я её, мотая головой. – Честное слово!
– Ну, хорошо. – Я вижу, что она ещё сомневается. – А ты ведь знаешь, что ты такое?
– Разумеется! – энергично киваю я, барабаня пятками по перекладине табуретки. – Меня доктор создал! Я самое особенное существо, которое, может, даже никогда не умрёт!
– Да-а, – тянет она, печально щурясь. – Особенное… А ладно, неважно. Не должна я тебе всё это говорить. – Женщина отмахивается, но видно, что что-то не даёт ей покоя, будто она сражается сама с собой. – Всё глупости.
– Ну пожалуйста! Пожалуйста-пожалуйста! – ною я.
– Ну… Знаешь, лапушка, – она бросает на меня долгий взгляд, и я чувствую, что ей очень не нравится этот разговор, – тут ведь есть ещё такие, как ты.
– Как… я? – повторяю я.
– Тоже «эксперименты», – жалостливо объясняет женщина.
Я чувствую, как расшатывается мой мир: в его фундаменте появляется трещина. Но ведь я – особенное существо, единственное в своём роде! Или нет? Или, может, другие просто не настолько особенные? Правда ведь?
– А какие они? – спрашиваю я и вдруг чую, что меня начинает едва заметно подташнивать.
Но тут из коридора доносятся звон и треск, будто что-то упало и разбилось. Женщина испуганно дёргается, её глаза расширяются. Она поспешно встаёт и берёт меня за руку. Её пальцы ни разу не похожи на клешни Николая, такие мягкие и осторожные, как перьевые подушки.
– Ох, лапушка, нельзя тебе здесь находиться! Пойдём. – Она ведёт меня к другой двери, не к той, через которую мы вошли.
Мы идём по короткому чёрному коридорчику и оказываемся во дворе. В том самом знакомом мне дворе, куда выходят окна библиотеки доктора.
– Беги-беги! – мягко и взволнованно подталкивает она меня. – Знаешь путь до лестницы к больничному крылу? Дойдёшь?
Я примерно прикидываю в голове и киваю.
– Точно?.. Тогда беги!
– Подождите! А как вас зовут? – едва успеваю я крикнуть, прежде чем дверь за ней закроется.
– Мария, – тепло представляется она. – Маша. Ну всё-всё, иди скорее!
Мария. Красиво! Как только я добираюсь до ванной своей палаты, меня тут же тошнит. Молоком. И я думаю, что мне надо окончательно прекратить свои опыты над пищеварительным трактом.
Утром начинается что-то непонятное. Николай подозрительно осматривает мою палату, ботинки, носки, одежду, кровать, допрашивает меня, на что я всеми силами отнекиваюсь и делаю удивлённое лицо. Я догадываюсь, что что-то меня выдало, но, похоже, доказательств у старикана нет: ключи тут ни при чём, они снова на месте. Конечно, мои силы во вранье весьма невелики, и, надави он чуть покрепче или подозревай самую малость больше, – списать моё поведение на нервозность уже бы не получилось. Но, видимо, страх перед Николаем и страх перед раскрытой ложью выглядят на моём лице одинаково, потому в итоге он сдаётся.
И только где-то к полудню до меня доходит: дверь-то на первом этаже так и осталась не заперта!
У доктора на следующем занятии я пытаюсь узнать, что это была за женщина вчера во дворе и почему мне нельзя с ней общаться. Он отвечает, что это просто прислуга, которая убирает остальную часть дома. И общаться не то чтобы нельзя, но незачем. Он описал это словечком очень в его духе – «непродуктивно», – зачем и о чём разговаривать с человеком, который обеспечивает чистоту помещений и никаким особенностям эктомии[4] или стереотаксиса[5] научить не может. Больше ничего спросить я не решаюсь. Если я себя выдам и вскроется подлая правда, что я ворую ключи, гуляю по запрещённым территориям и пью молоко, разве он захочет меня дальше чему-то учить? Я и так чувствую, что лезу не в своё дело. И что это может очень его расстроить.
Именно поэтому дальше я молча наблюдаю, как доктор проводит трепанацию: мы сегодня делаем репозицию вдавленного перелома у свинюшки; это такая штука, когда осколки костей переставляют так, чтобы они снова оказались на своих местах. Она у нас под общим наркозом, и если всё пойдёт хорошо, то уже завтра сможет снова заниматься своими делами. Представляю, как Николай её сюда тащил!
– Кости свода имеют губчатую структуру, и внутри тоже есть сосуды. Видишь, из кости течёт кровь? – Доктор указывает шпателем на разрез. – Что ты посоветуешь?
Я на секунду путаюсь от волнения. Очевидно, её надо остановить. Зажим сразу отпадает, тогда что может помочь?
– Тампонада? – скорее передаю я судок с ватой.
– Слишком мелкие каналы, – качает он головой. – Ненадёжно, и кровяное давление может вытолкнуть тампон… Больше идей нет?
Я пристыженно качаю головой.
– Нет, значит… Что ж, даже в такой тонкой работе нам может помочь природа. – Он достаёт что-то шпателем из небольшой стальной банки и показывает мне матовые переливы на краешке стальной лопатки. – Это воск. Обычный пчелиный воск. Люди прошлого тоже были не дураки и ещё в Средние века использовали его для гемостаза[6].
Я зачарованно наблюдаю, как кровотечение останавливается, словно по волшебству: воск закрывает собой острый край, и он становится белым и ровным. Будто уже зажил. Кажется невероятным, что даже такие сложные проблемы решаются такими простыми способами.
– Смотри внимательно. В следующий раз это сделаешь ты, – улыбается доктор.
И я опять не решаюсь ничего спросить.
Меня почти каждую ночь посещает мысль рискнуть и снова спуститься на первый этаж. Там есть такие, как я… А какие они? Насколько мы похожи? Но если я это сделаю так скоро, меня непременно поймают, вначале надо усыпить бдительность.
Так проходят дни за днями. Уже разгорается лето, и двор за окном снова утопает в буйной зелени. Колени Николая сдают всё больше, и привычные дела теперь занимают у него уйму времени. Он охает от боли, глаза его влажно поблёскивают каждый раз, как он наклоняется выжать тряпку над ведром. В плохие дни, когда меняется погода, он старается совсем не двигаться и почти плачет, будто каждый шаг причиняет ему нестерпимые страдания. Я всё чаще вызываюсь помыть полы в коридоре, заправляю постель – лишь бы он меньше мучился. Николай уже даже не злится на меня, будто у него и на это нет сил.
Почему-то он не просит помощи, хотя доктору наверняка ничего не стоит его вылечить. Нет, при нём старик вовсе старается ничем не выдать своей болезни, будто не хочет его огорчать или навешивать лишние заботы. И мне от этого очень грустно. В самом деле, уж лучше бы он дальше на меня бухтел.
Так что я дожидаюсь момента, когда мы останемся с доктором наедине, и тихонько мямлю свою просьбу.
– А что с ним? – Доктор отрывается от микроскопа.
– У него очень болят ноги, мне кажется, у него проблемы с коленными суставами. Наверное, артрит… Хотя нет! – поспешно исправляюсь я. – Скорее артроз.
Доктор задумчиво смотрит на меня, немного хмурится.
– Он почему-то не хочет просить у вас помощи, наверное, стесняется, поэтому, ну… поэтому я прошу за него. – Я опускаю взгляд и скромно вожу носком туфли по полу.
– Я уже много раз ему помогал, – прохладно говорит доктор. – И у меня нет нужных протезов.
– Пожалуйста! Он очень страдает. Я знаю, что вы можете вообще всё! – отчаянно выкрикиваю я.
Какое-то время он молчит, но потом кивает:
– Что ж, если об этом просишь ты, я что-нибудь придумаю.
На следующий день я осторожно подглядываю в дверную щель палаты, как доктор ловит Николая в коридоре. Они недолго переговариваются, старик отнекивается, пока наконец доктор мягко, но настойчиво не уводит его в операционную. Потом я Николая совсем не вижу, около недели он где-то пропадает. С одной стороны, это хорошо, потому что доктор сам за мной ухаживает, мы много говорим, и он ставит инъекции совсем не больно – у него лёгкая рука. Но с другой стороны, я волнуюсь за Николая, хотя доктор уже кучу раз уверил меня, что его здоровье не под угрозой. Несмотря на всё стариковское ворчание и дурной характер, без него как-то пусто. Он со мной с первого дня моей жизни, всегда был рядом, следил за мной, многому научил. А теперь его вдруг нет, и тревожная мысль раз за разом мелькает в голове: он на самом деле не всегда будет со мной. Потому что нет в мире ничего постоянного.
Но старик возвращается, и это происходит внезапно: просто одним утром я просыпаюсь от стука костылей и вскакиваю, смотря, как он настырно и грозно ковыляет ко мне. Я невольно улыбаюсь его смятому лицу. Он колотит палкой по железной кроватной ноге, мерзким звуком выгоняя меня из постели. И жизнь возвращается в привычное русло с той небольшой разницей, что Николай чуть медленнее ходит и пользуется опорой. Как-то я нечаянно подглядываю, как он меняет повязки: штанины закатаны до бедра, пятка лежит на стуле на подушке, и я вижу не только свежие шрамы на коленях. Николай и сам весь как будто перешитый, и вдруг приходит в голову догадка: а что, если он тоже один из «экспериментов»? Быть может, просто менее удачных, чем я?