Почему же плохой футбол? Раньше, когда за каждым поражением стоял престиж родного завода, города, партии, государства, флага и гимна, страх перед возмездием в виде очередной накачки сводил в судороги все, вплоть до ахилла. Пришла свобода: играй — не хочу. Нет, опять не очень! Мало платят. Вот если бы контракты, как у них... Гонорары стали понемножку ползти к мировым стандартам. Счастья опять нет. Почему?
Думаю, что снова стоит вернуться к моей фантазии — схожести наших искусств. Пока Игра не восторжествует на футбольных полях и не затмит своим волшебством и магией все меркантильно-бюрократические интриги — ничего сверхъестественного не произойдет.
Заготовки, разбор, тактика, репетиции, репетиции, репетиции — все это до выхода на зрителя.
Разные команды — разные труппы. Разные режиссеры — разные тренеры. Разные творческие почерки — и разные лица команд и театров. Все разное, но решает здесь одно — успех и победа.
Мы нуждаемся в великом футболе, ибо мы — единственная страна в мире, где все самые острые государственные, личные и служебные вопросы решаются в бане и на футболе. Чем выше будет наш футбол, тем быстрее и успешнее все решится в перерыве между таймами. Чем зрелищнее станет игра, тем вдохни пеннее и честнее окрылённый болельщик бросится и объятии рыночных отношений,
Чем темпераментнее пойдет футбольный спектакль, тем добрее и счастливее будут лица на стадионе — такими, какими были на «Димамо» в 1946 году, когда я еще не знал, что с футболом и театром и окажусь связан всю спою жизнь...
Размечтался!
А пока я стою под дождем среди фанатов своей любимой команды, которые, пользуясь завидными голосовыми связками, 90 минут, не переставая, кричат: «Торпедо» — мы с тобой! «Торпедо» — мы с тобой!» И один из наиболее пьяных и рьяных обращается ко мне дружески: «Чего не орешь, старый козел?!»
Действительно, старый. Но почему козел?
Целый микрорайон в моем городе должен быть отведен под пожарища моей жизни.
Свято место пусто не бывает? Бывает! Сколько святых мест заполняется ничтожной «пустотой» без всякой стыдливости. Сколько грязных задниц плюхается в святые кресла предшественников. Уникально избежал этой традиции наш Дом актера.
Когда не было на каждом шагу и углу ресторанов и дискотек, а также игорных салонов и клубов для различных меньшинств, миллиардов злачных мест по интересам — как половым, так и смысловым, существовали маленькие гейзеры клубной жизни, так называемые «дома интеллигенции». В силу дефицита развлечений там все и было сосредоточено.
В дома интеллигенции теперь ходят редко, потому что вокруг — уйма фестивалей, премьер, проектов — только успевай бегать. А просто в дома друг к другу вообще не ходят, а пролетая мимо, кричат: «Перезвонимся». Время перевернуло все. И сейчас, из сегодняшнего бытия, Дом актера моей юности видится во флере доброжелательности и восхищает необыкновенной концентрацией талантливых людей.
Я возник на сцене сгоревшего впоследствии Дома актера. Конечно, я что-то играл в Театре имени Ленинского комсомола, но узнали меня там, на 5-м этаже, как начальника всей шутейности. И то, что я родился в этой «капусте», — мой пожизненный крест.
«Капустники» сочинялись по тем временам очень острые. Сейчас даже смешно об этом говорить, а тогда у общественного директора Дома актера Михаила Ивановича Жарова, который принимал наши новогодние программы, волосы дыбом вставали от ужаса. И настоящий директор Дома Александр Моисеевич Эскин отводил его в сторонку, умоляя не волноваться. Их каждый раз куда-то вызывали, но им удавалось отговориться. Это уже потом я вычислил, что происходило на самом деле. Когда приезжал какой-нибудь Сартр и заявлял: «У вас тут застенок, никакой свободы слова» - ему отвечали: «Да что вы! Зайдемте куда хотите — да вот хоть в Дом актера!» Приводили. А там, со сцены, при публике, банда молодежи и суперизвестные артисты несут черт знает что. Это была отдушина для узкого круга, которую придумала Госбезопасность. А мы уже ею пользовались на полную катушку. Поэтому у нашего начальства возникали порой неприятности.
У меня была мощная команда: Миша Козаков, Майя Менглет, Никита Подгорный, Сева Ларионов, Нина Палладина, Анатолий Адоскин, Андрюша Миронов, Слава Богачев, Миша Державин, Леня Сатановский. Покойный Лев Лосев, даже когда ушел из театра и работал инструктором отдела культуры Фрунзенского райкома партии, тайком прибегал к нам играть «капустники», в одном из которых мы с ним пародировали Рудакова и Нечаева, исполняя матерные частушки. Зал замирал.
В других творческих домах тоже были серьезные силы, но все мы смотрели в сторону Питера, где под руководством Саши Белинского процветала «капустная» сборная: Рэм Лебедев, Валя Ковель — примадонна, Сережа Юрский, Кира Лавров, Сергей Боярский — папа (Мишка Боярский тогда был классе в четвертом, но уже, по-моему, в усах и шляпе).
Александр Аркадьевич Белинский — удивительная фигура на театральном небосклоне. Казалось бы, не может быть фигуры на небосклоне. На нем могут быть только звезды разной величины и космическая одноразовая творческая пыль. Но нет, Саша Белинский — фигура на небосклоне. Он помнит все, он знает всех, он любопытен и любознателен, он талантлив и мудр при абсолютном детском наиве — он пишет и говорит с экрана от лица старого сплетника, но никогда не врет, не вспоминает о своих встречах с Мольером, хотя они могли бы быть, если бы были, он незлопамятен и остроумен.
Так вот, когда мы привезли в очередной раз «капусту» в Ленинградский Дворец искусств и Белинский брезгливо-доброжелательно нас приветствовал, он сказал: «Конечно, Шура, все это мило, у меня, конечно, помощнее, но вывести с матерными частушками инструктора райкома партии — я не потянул бы».
Приезжая с гастролями, мы дико волновались — как пройдем. А надо сказать, что питерцы появлялись у нас и мы наведывались к ним довольно часто — Александр Моисеевич Эскин исправно «челночил» нас туда-сюда. Обычно был бешеный успех. В первых рядах — Товстоногов, Акимов, Вивьен, Меркурьев, Райкин... А потом — банкетик. И однажды на банкете Аркадий Исаакович говорит: «Ребята, замечательно, потрясающе, очень весело. Но вообще этим заниматься не надо». — «Как не надо?» — удивились мы. «То, что вы делаете, я тоже мог бы, но не могу. Вы этот пар выпускаете здесь, внутри нашей келейности. А его надо тратить на профессию». И он был прав. Но мы продолжали этим заниматься. Все мои телевизионные опыты родились из недр Дома актера.
В Доме на Арбате, казалось, невозможно создать ту же атмосферу, что была на Тверской. Все-таки здание холодное, министерское. Но Маргоша Эскина это сделала.
Александр Моисеевич Эскин — уникум, феномен. Он сам или его незримый дух всегда присутствовал на 5-м этаже старого Дома актера. И с Маргаритой — то же. Она ведь работала и на телевидении, и еще в ста местах. Но генетика привела ее сюда. И когда она села в «свято место» — в кресло директора Дома актера, она как будто окунулась в свою теплую ванну. Только она держит Дом при сегодняшней ситуации за окном, бесконечных муках со спонсорами... Есть главное — престолонаследница Маргоша, и в Доме по сути, по духу, по отношению — все абсолютно то же самое.
Ей тяжко, потому что нет финансового крыла Всероссийского театрального общества, она мечется в добыче денег. Надо же понимать — артист платить не привык Ведь жизнь артиста — это поиски заработка и халява. И Маргарита это знает и старается. Старается не стареть, старается успеть, старается собрать всех под свое крыло — наша любимая наседка и пионервожатая.
Часто слышишь: как хочется отдохнуть от своих! А потом идут в какой-нибудь клуб — и так тошно становится. Артисты — это такие своеобразные животные, и у них должен быть свой вольер — Дом актера. Там и старые львы, и юные зайцы, и вальяжные лисы. Отсюда — ни с чем не сравнимая атмосфера: и шутки, и глупость, и драки впустую, и слезы, и амбиции, и нарочито громкий смех — все соединяется в симфонию-какофонию, и получается дом артиста. И это замечательно!
Время диктует закуски и шутки, все остальное — прежнее. И не нужно этого старческого: «А вот в наше время...» Все так же.
Мой вклад в досуг театральной общественности велик, но, к сожалению, мало оценен и эфемерен. А очень хочется оставить где-нибудь глубокий след. Не наследить, а оставить. Сегодня в веках можно зафиксировать себя только через рекламу.
Из рекламы ресторана Дома актера:
«Большинство рецептов сохранились еще от ресторана ВТО. Это, например, изысканные «судак орли», «бризоль», котлеты «адмирал», которые в свое время на улице Горького заказывали Плятт, Утесов, Яншин... «Сельдь по-бородински» — ароматное филе селедочки в густом орехово-томатном соусе — блюдо с особой историей, его рецепт придумал знаменитый Яков Розенталь, бывший директор ресторана, которого друзья прозвали Борода. Также в меню вы найдете хорошо знакомые современные фамилии: одна из самых роскошных закусок носит название «Большой привет от М. А. Эскиной (директора Центрального Дома актера)», «Омлет по-ширвиндтовски» готовится по рецепту, подаренному самим Александром Ширвиндтом».
Рискуя поиметь неприятности от моего друга-ресторатора Владимира Бароева, конспективно изложу рецепт омлета. Он — крайне демократичен. Изобретен мною в период домашнего одиночества, когда все домочадцы — на даче.
Открывается холодильник и смотрится в него. Выгребается все лежалое, скукоженное, засохшее и чуть-чуть поникшее (категорически выбрасывается гнилое и плесневелое).
Все — обрезки колбасы, хвосты огурцов, редиска, каменный сыр и так далее — режется очень мелко (если резать невозможно, пробуйте натереть).
Потом этот — как бы поинтеллигентнее назвать — натюрморт высыпается на сковородку и жарится. Выглядит неприятно.
Затем разбивается штук пять яиц, добавляется молоко и немножко минеральной воды для взбухания (но ни в коем случае не соды — от нее омлет синеет), все это взбивается и выливается на сковородку. Сверху кладется крышка. Получается пышный омлет, а что там внутри, не видно, но на вкус очень неожиданно. Проверял на близких — удивляются, но едят.